«Экономика» Ислама

А. В чем суть исламской «экономики», когда душа покупается за будущий рай?

Г.Д. «Аллах купил ваши души за то, что вам рай», – говорит Всевышний в кораническом Откровении, обращаясь к уверовавшим. Некоторых наших особо сентиментальных современников шокирует «торговая» терминология, применяемая Богом в вопросе о вечном спасении. На самом деле за этим «сакральным экономизмом» скрывается фундаментальная глубина Божественной мысли о природе того общества, из которого миссия пророков вырывает – и тем самым освобождает – наилучших, пассионариев, способных изменить смысл бытия.

Обращение Всевышнего скрыто подразумевает, что внутреннее время членов общества куплено у них коллективной машиной отчуждения, которая превращает душу (а душа есть, на самом деле, синоним «внутреннего времени») в количественно исчисляемый объект и ведет человека в ничто. Общество позиционирует себя как бесконечно становящаяся модифицирующаяся и возрастающая «ближняя жизнь», где она – а стало быть, и само это общество! – вечны, а поколения людей, конвертируемые в рост «ближней жизни» (называемый на сегодняшнем языке прогрессом) – это пыль на ветру.

Люди, которые перевели себя на строительство пирамид, на походы одного царя против другого и тому подобные акты капитализации человеческого материала, – не вписаны в книгу жизни. Они добавились телесно к глине, из которой сложены скорбные стены огромной тюрьмы, именуемой «юдолью человеческой».

Мы сказали, что душа есть «внутреннее время». Выше мы говорили о том же самом как о «черной дыре». Внутреннее время как душу следует понимать не в том смысле, что внутри нас щелкают минуты, часы и даты. Биологическая энтропия, старение нашего организма, из которого рождается психологическое переживание длительности, – это, как раз, не «внутреннее время», а один из аспектов внешнего.

Истинным «внутренним временем» является фиксированный финальный горизонт, который, в отличие от географического, не отдаляется от нас по мере нашего движения вперед, а как раз очень хорошо стоит на месте. Встреча с этим горизонтом, выход на этот рубеж означает для нас смерть и уничтожение. «Внутреннее время» – это наш финализм, обреченность абсолютно неизбежному концу. Это «внутреннее время» присутствует в нас как перспектива неизбежной смерти, которую мы осознаем, но, вместе с тем, оно же дано как непостижимый, недлящийся миг, «точка» во времени, не имеющая измерений по аналогии с точкой пространства.

Как в пустом однородном пространстве точка означает конец протяженности, но, вместе с тем, и ее же центр, нетождественный ничему в этом пространстве, так и эта точка внутри человека означает конец его личной длительности (а в некотором смысле и длительности вообще!), но при этом является центром времени. Вот в этом смысле мы и утверждаем, что эта «черная дыра» есть внутреннее время, оно же – душа, ибо местоимение Я, подразумевающее неповторимого Иван Иваныча здесь и теперь, относится только к вот этому скрытому в сердце пределу длящейся жизни, который обнаруживается как конец этой жизни в момент смерти и вместе с самой жизнью также перестает существовать.

А. Что это означает в перспективе конкретного, единичного человека?

Г.Д. Неповторимый Иван Иваныч исчезает без остатка, а черная точка внутри него присоединяется к простому и чистому отсутствию, которое после исчезновения индивидуума больше никак не обозначено.

Пока же этот индивидуум мог размахивать руками и вступать в разнообразные отношения с себе подобными, его душа (которая, как мы убедились, есть вместе с тем его потенциальное будущее ничто) служит источником практически неограниченных ресурсов, выкачиваемых обществом, чтобы превратиться в «объект», иными словами, материально видимую и оцениваемую часть человеческой цивилизации, ту самую инфраструктуру, которую марксисты именуют «производительными силами».

Специфика здесь, с исламской точки зрения, в том, что в XIX веке понятие производительные силы было сравнительно узким – гораздо уже, чем то, что понималось под «цивилизацией». Сегодня «производительные силы» включают в себя среди прочего производственные и непроизводственные отношения. Юридические отношения супругов – а, стало быть, их сексуальные и эмоциональные отношения – также превращаются в «производительные силы», поскольку паразитические «заработки» адвокатских контор, занимающихся делами супругов, также входят в ВВП страны. И подобным образом все сферы жизни общества превращаются в разновидности производства, становясь отчужденным объектом.

Аллах как вождь правоверных, обращающийся к ним через Пророка, открывает альтернативную перспективу: лишить общество как коллективного вампира своей духовной крови – «внутреннего времени». В этом случае неотчужденное «внутреннее время» возвращает себе абсолютную свободу нетождества внешней среде и становится базой нового смысла, который открывается через Пророка в виде послания подлинного Субъекта.

Указанием на то, что «внутреннее время» превращалось обществом в количественно измеряемый, похищаемый ресурс и служат слова: «Аллах купил…»

Таким образом, в исламском Откровении, точнее, в одном этом конкретном айате, заложена вся политэкономия исламской теологической мысли: тотальная критика «самостоятельного» человеческого социума как тагута, то есть некой машины, которая мифологизируется, являясь предметом поклонения, на самом деле, воплощает в себе чистое зло и деструкцию для вовлеченных в деятельность этого механизма людей.

Призыв Аллаха несет правоверным не просто свободу, но такое ее понимание и такие ее измерения, которые выходят далеко за рамки социальных подвижек от состояния раба к состоянию хозяина. Истинная свобода для человека есть, на самом деле, освобождение от общества, что само по себе есть предпосылка воскресения и вечной жизни в новой онтологии.

сайт "Арба.ру", 12.07.2006 г. Беседовала Аэлита Жумбаева

Тупики федеральной империи

1

Распад СССР стал непосредственным результатом идеологической и моральной капитуляции советского политического класса, структурно оформленного в виде Коммунистической партии.

Конец «красного проекта» и отказ от интернационалистской советско-коммунистической идеологии впервые радикально поставил вопрос о смысле и целесообразности существования большой России. Во многом это знаменовало возвращение к проблеме, существовавшей в имперские времена в XIX в. и не дававшей покоя Хомякову, Достоевскому, и Данилевскому. Именно три этих мыслителя, будучи далеко не единственными из тех, кто ставил вопрос о проектном целеполагании исторического существования России, попытались дать наиболее подробный и глубокий ответ. Он содержал в себе концептуальную установку на противостояние либеральнорыночному Западу во имя того, что мы сегодня назвали бы «консервативной революцией». Наиболее глубокие апологеты существования Российской империи стояли на крайне правой монархической платформе, продолжая тем самым право-монархическую традицию Жозефа де Местра – самого раннего идеолога «консервативной революции».

«Новая» Россия, сформировавшаяся после 1991 –1993 гг., оказалась в таком интеллектуальном пространстве, в котором она реально не могла воспользоваться ни наследием правых мыслителей царской эпохи, ни идеологическими возможностями так называемого «западничества». Общая атмосфера постмодернизма, слабое понимание сегодняшними эпигонами мировоззрения своих российских предшественников или современных зарубежных политических философов, а также стремительная дискредитация среди широкой публики либерально-рыночных и прозападных иллюзий времен перестройки – все это привело к тому, что режим, установившийся в постсоветской России, оказался в идеологическом вакууме.

На первых порах московские правящие круги полагали эту проблему второстепенной. Советская номенклатура и ее нынешние частично обновленные преемники так и не поняли, что люмпенский цинизм, который они считают «прагматикой», был главной причиной поражения СССР в противостоянии с Западом.

Однако, нигилистическое отношение российского политического класса к идейно-проектной мотивации немедленно привело к масштабным негативным результатам, которые невозможно было игнорировать. Речь идет о национал-сепаратистских движениях, наиболее ярким из которых явилось чеченское «ичкерийское». Его радикальная форма и вооруженный вызов, брошенный Кремлю, не должны затемнять того факта, что носителями этноцентристских установок стали практически все национальности, считающиеся автохтонными на территории большой России, включая даже те этнические группы, которые ранее считались практически ассимилированными или, по крайней мере, лишенными самостоятельных этнополитических амбиций.

Несмотря на завершение активной фазы собственно чеченскороссийского противостояния, было бы серьезной ошибкой считать, что центробежные тенденции на этнополитической почве были присущи ранней стадии постсоветского федерализма, и что построение пресловутой «вертикали власти» будто бы их преодолело.

Именно сегодня перед всеми народами и этническими группами, населяющими Российскую Федерацию, с новой силой встает пятисотлетний вопрос: «Зачем существует Россия? В чем ее цель? Ради чего все мы, граждане России, несем на своих плечах бремя вовлеченности в такую систему и в такую политическую историю, которая подчас оказывается беспощадно жестокой в первую очередь к нам самим?»

2

Наиболее универсальной, и вместе с тем интеллектуально наиболее слабой, попыткой оправдать существование великой многонациональной России в качестве объединяющего всю северную Евразию суверенного образования являлась на протяжении веков собственно сама идея «империи». Интеллектуальная слабость этого концепта в том, что имперский дискурс неизбежно требовал подкрепления аргументацией вторичного порядка, ссылкой на исторические ценности, бесспорность которых очевидна только для самих имперских идеологов. «Москва – Третий Рим», Российская империя как наследница Византии, евразийство как наследник Чингизхана и Орды, наконец, некая особая русская цивилизация… «Уникальность» спускаемых сверху российских идеологем в том, что ни одна из известных исторических империй, кроме России, не мотивировала свое существование самим фактом этого существования.

Великий Рим полагал, что его миссия – в противостоянии мировому варварству, в подчинении варварской стихии римскому гражданскому порядку и преобразовании человечества во всемирную постархаическую систему. Достаточно открыть Данилевского («Россия и Европа»), чтобы обнаружить там неприятие автором аналогичной аргументации в отношении России. Данилевскому не нравится «римская» идея цивилизовать «туземцев» на территориях, попавших под контроль Санкт-Петербурга, ему кажется это чересчур мелким и маргинальным. Гораздо интереснее цивилизовать саму Европу. Это симптоматичная мысль – учить и «строить» тех, кто ассоциируется с цивилизацией как таковой, – нашла наиболее яркое и полное выражение в сталинской идеологии, которая, надо признать, была самой успешной апологией империи за последние пятьсот лет. Ей единственной удалось объединить империализм с принципами интернационализма и всемирно-освободительного движения. Европа в сталинском видении предстает не как автор и организатор современности, а как пространство буржуазного угнетения и эксплуатации, внутри которого постоянно генерируются импульсы к саморазрушительным войнам и к колониальной экспансии. Таким образом, интернационалистская советская империя впервые получила убедительную мотивацию для своего существования не только в глазах русских, татар и тувинцев, но и в глазах значительной части самой европейской интеллигенции!

Однако уже в сталинскую эпоху проявилась и слабость российского имперского метода, который можно охарактеризовать как «римский метод наоборот». Все знают, что исторический Рим ассоциируется с циничной, прагматичной и жестокой политической технологией властвования, заключающейся в стравливании друг с другом врагов Рима и в предотвращении возможного сближения между врагами и союзниками. Эта технология широко известна как «Divido et impero» – «Разделяй и властвуй».

До 1917 г. России если не удавалось эффективно применять этот метод по отношению к своим противникам, то, по крайней мере, получалось не использовать эту технологию против самой себя, т. е. составляющих ее внутренних элементов. Макротенденция в этнотерриториальной внутренней политике России в XIX в. – это создание крупных административных образований, имеющих характер автономных от центра политических брендов. Таковы Ташкентское генерал-губернаторство (российский Туркестан), Кавказское наместничество, Привислянский край (насчитывавший в своем составе тринадцать губерний!), Курляндия (нынешняя Балтия)… Тогдашняя самодержавная монархия не боялась, что создание крупных образований, население которых будет в какой-то степени представлять аналог политической нации – автономного и самодостаточного гражданского общества, стоящего над этнической дифференциацией, – поведет к развалу страны. Именно такие большие региональные блоки в значительной степени решали проблему управляемости гигантских территорий в эпоху, когда инфраструктура находилась еще в зачаточном состоянии.

Это «золотое время» кончилось вместе с царизмом. Большевики, вынужденные принять тезис о праве нации на самоопределение, ощущали от этого права глубокий дискомфорт и по опыту семнадцатого года считали, что национализм есть главная внутренняя угроза для пролетарской революции. Поэтому уже в 1920-е гг. они стали кроить и ломать более или менее крупные административные образования, по-макиавеллиевски ссылаясь на указанное право и на необходимость «национального размежевания».

Так были разрушены Горская автономная и Закавказская республики, Бухарская ССР и т. д. Сталинский специалист по национальному размежеванию «востоковед» Брагинский кроил и резал «по-живому» в Средней Азии, закладывая мины будущих национальных конфликтов, отрезая таджикоговорящие области в ведение «Узбекистана», включая в тот же «Узбекистан» часть казахского этноса – каракалпаков, – и т. д.

Очевидно, что технология, применение которой должно ослаблять врагов, становится самоубийственной, когда применяется к собственным территориям. Само по себе такое применение открывает тайну нового административного менталитета, который начал складываться при Сталине, но окончательно расцвел только после 1993 г.

3

Сущность этого менталитета заключается в жестком противопоставлении «центра» и «периферии». Эта поляризация имеет тенденцию к прогрессивному обострению и приобретает, в конечном счете, характер перманентной войны между «центром» и «периферией», в основном, конечно, «холодной», но иногда и «горячей».

Генезис этого менталитета следует искать, видимо, во всем известном со школьной скамьи противопоставлении римлянина и варвара. Начиная с мифических варягов, Россия, в силу своего евразийского статуса и благодаря тому, что ее бескрайняя территория является площадкой для противоборства двух взаимоисключающих тенденций – одной, условно, «западной», и другой, условно, «азиатской», – всегда управлялась политическим классом, который в этнокультурном плане выступал как пришлое меньшинство, и поэтому был вынужден одновременно и примирять обе этих тенденции, и противодействовать им. Правящий класс при царизме последовательно включал в себя тюркскую, польско-литовскую, скандинавскобалтийскую компоненты. На последнем же этапе существования царизма петербургская знать, близкая ко двору, была практически полностью космополитизирована. После Октябрьской революции в течение, по меньшей мере, первых тридцати лет доминирующие позиции в составе высшей администрации имели евреи, а также, в меньшей степени, латыши и грузины, хотя с конца тридцатых годов стало подниматься выращиваемое Сталиным новое «евразийское» сословие бюрократов, выходцы из различных национальных – в основном, славянских – низов с почти обязательным условием «интернационального» брака.

Именно этот класс администраторов вкупе со своим интернациональным продуктом второго и третьего поколения стал основой партийной номенклатуры ко времени заката СССР. Поражение Москвы в холодной войне привело к тому, что русско-смешанный элемент, представлявший профессиональных партократов, прошедших на вершины советской власти выборным традиционно-номенклатурным путем, был вытеснен в «конструктивную оппозицию», а на его место прошли «белые воротнички» – вчерашние референты и комсомольцы.