6.4. Кризис прошлого

Кризис прошлого состоит в том, что оно перестает иметь личное отношение к живущему члену общества и превращается в необязательную мифологему.

Религиозная история в любом варианте делает начало человечества духовно близким и привязанным к повседневному существованию современников. Это верно и для библейского концепта Адама, и для греческого мифа. Не то происходит, когда история становится достоянием либеральных ученых. Их стараниями генезис человеческого рода отрывается от конкретного человека сегодня. В контексте либеральной научной истории с одинаковым успехом можно говорить о палеолите и о том, есть ли жизнь на Марсе.

Человек оказывается выведен из референтного отношения к большому прошлому.

Присутствие прошлого в виде сюжета и концепта характеризует монотеистическое сознание. Присутствие прошлого в виде безграничной чреды предков (которые, тем не менее, твои предки!) – это характеристика языческого сознания.

Профаническое сознание современного человека лишено представления о том, что прошлое имеет смысл, относящийся лично к «тебе» – человеку посреди актуальности.

Для молчаливого большинства в той части, которая контролируется либералами, нет ни Первочеловека (Адама) как духовного пращура ныне живущих, ни череды уходящих вдаль предшественников, блюдущих алтари семейного дома (древнеримское язычество в этом аспекте ничем не отличалось от китайского).

Для людей, это молчаливое большинство составляющих, прошлого нет вообще.

Такое состояние люмпенизированных низов устраивает либеральный клуб.

Ведь его пафосом является повышение стоимости настоящего. А эта стоимость также относительна в контексте временной оси.

Чем выше капитализация прошлого, тем проблематичнее реализуются паразитические амбиции либералов.

Либеральные историки разрушают историю народа, страны, семьи, личности. Они подвергают сомнению даты, имена, события, их очередность и их высокое звучание.

Под видом ироничного скепсиса они подтачивают прошлое и священное – как основу и смысл.

А смысл – это то, что люди лихорадочно ищут накануне страшных переломов.

Часто они облекают эти поиски в неловкие формы, превращают прошлое в слащавые мизансцены. Их либералам еще легче разрушать – ведь это просто лубочные картинки, в которые до конца не верит и сам профан, хотя и помещает их с удовольствием на стену.

6.5. Энтропия надежды. Отказ от инвестиций в потомков

Кризис будущего в том, что надежда как способ оценки своего жизненного времени подавляющим большинством социальных низов начинает обладать все более короткой временной перспективой, сжимаясь от надежды на будущее внуков до надежды на свой завтрашний день.

Левые либералы, подобно своим собратьям с других участков «фронта», также паразитировали на мобилизационной динамике социальной среды.

Они избрали стратегию апелляции к молчаливому большинству, резко поменяв местами языческую религиозную идею культа предков со «вчера» на «завтра», введя культ потомков.

В сущности, это была краткосрочная стратегия, поскольку социопсихологи доказали, что интерес заурядного человека к своему потомству поддерживается только до второго после себя поколения.

Психологическая связь времен, направленная в будущее, теряется неизмеримо легче и быстрее, чем она же при векторе, направленном в прошлое.

Собственно говоря, основа инвестиций в потомков имеет почву в классической языческой религиозности.

Китаец заинтересован в потомстве, чтобы оно молилось ему и питало его своей энергетикой, когда он станет духом. Став покойным предком, китаец превращается в некий «интерфейс» от живущего человечества к Великому существу.

Китайцы, например, покупали за реальные деньги (монеты) специальные бумажные деньги, которые сжигали по праздникам, посвященным умершим, чтобы сделать финансовый дар своим предкам.

Однако левые либералы, естественно, не могли терпеть религиозную подоплеку в концепте апелляции к потомкам (хотя, например, во время русской революции она была очевидна) и неуклонно работали над профанированием и банализацией самой идеи обращенного в будущее проекта.

Пика банализации тема инвестиции в будущее достигла при Хрущеве.

Молчаливое большинство повсюду было податливо к социалистическому дискурсу о будущих поколениях: эмигранты в Америке ехали на непосильный труд и чудовищные условия существования также ради детей или внуков.

Дело в том, что исключенному из мифологической программы деклассированному люмпену важны не столько его потомки, сколько совершенно иная, гораздо более психологически оперативная вещь – надежда.

Дети есть лишь технический эвфемизм надежды, некий колышек, на которую ее можно материально повесить.

Молчаливое большинство изгнано из устойчивой, воспроизводящейся в неизменных условиях среды. Оно лишено сословных ценностей и сословного языка.

Первым важнейшим элементом сохранения связи с миром, критерием узнаваемости для молчаливого большинства является националпатриотизм.

Однако если его вынуждают еще и покинуть родину (как при эмиграции) или принять интернационалистскую систему взглядов (как в условиях советского социализма), то вторым эшелоном обороны оказывается надежда.

Надежда на свой завтрашний день, лучший, чем сегодня – самый бросовый психоидеологический продукт, который не востребован ни традиционалистами (у них вечность), ни либералами (у них настоящее), ни радикалами (не верь, не бойся, не проси).

6.6. Банкротство будущего

Кризис содержания мировой цивилизации в том, что она становится «не по карману» всей совокупности ныне живущих людей: спекулятивная надстройка через инструмент кредитов «проела» достояние человечества на поколение вперед.

По мере того, как происходит многоканальное замыкание всех на всех в глобальном экономическом процессе, исчезает различение между внешним и внутренним в экзистенциальном плане и осуществляется девальвация человеческого материала.

Время менеджера стоит в тысячи раз больше, чем время древнего раба, потому что на менеджера замкнуты тысячи людей, обеспечивающих его функционирование, а раб поддерживал собственное существование в одиночку, да еще и трансформировал свое время в стоимость времени другого.

Но менеджер как экзистенциальная фигура по сравнению с этим рабом, все равно что мыльный пузырь рядом с чугунным ядром.

Внутри менеджера нет подлинного человеческого содержания.

А значит, он очень далек от любых возможных аналогий с архетипическим макрокосмом – Великим существом.

Цель же метаистории, с точки зрения клуба господ, – уподобление и отождествление с Великим существом, в котором, так или иначе, должны принимать участие все человеческие существа, включенные в этот мегапроект под названием человеческий феномен.

Но можно ли через интерактив мыльных пузырей, сколь много бы их ни было и сколь высокую виртуальную стоимость им бы ни приписали, сравнить с метафизической реальностью одного простого чугунного ядра, не говоря уже о целой пирамиде таких ядер?

Мыльные пузыри мобильнее и радужнее, но человечество как проект, вопреки повышению своей коллективной стоимости, становится не ближе, а дальше от своего архетипа.

А стало быть, при росте технологической защищенности общество становится намного слабее в целом.

Общество превращается в огромный трухлявый гриб или, если угодно, голем, у которого его создатель вот-вот вынет бумажку с магической надписью – его программой – изо рта, после чего этот монстр обрушится грудой бессмысленной глины.

Последним противоречием истории оказывается метафизическая инфляция человеческой субстанции: стоимость отчуждаемого времени в абсолютных цифрах может быть огромной, но она не покрывает стоимости сохранения человечества как организованного коллектива.

6.7. Чаяние конца и «тысячелетнее царство»

Коллективный кризис человечества в том, что его физическое существование не имеет смысла вне религиозного проекта выхода из истории в новую реальность с принципиально иными законами.

Исследователи масонства время от времени встречают упоминания о загадочных ста сорока четырех тысячах праведников в белых одеждах, которые, согласно масонскому (и не только!) преданию, уцелеют от краха человечества и войдут в следующий Золотой век. Об этой цифре ничего нельзя сказать, кроме того, что это сакраментальное число двенадцать, помноженное само на себя. А вот «праведники в белых одеждах» – идея более определенная. Под ними понимаются высшие религиозные элиты (духовные деятели всех конфессий на самом эзотерическом уровне), которые отряхнут прах ветхого человечества со своих подошв, чтобы пройти через паузу затмения мира в следующий эон. Там они станут зерном нового человечества, новой реальности.

Такова версия циклических смертей и возрождений в языческом религиозном сознании. Когда проблемы, порожденные внутренним кризисом «человеческого, слишком человеческого», препятствуют дальнейшему существованию не просто какой-то цивилизации, но всего человеческого рода, попы всех мировых традиций решают вопрос утопления проблемных «человеков» как ненужных щенят и открывают очередную главу с еще неизведанными кошмарами, ожидающими еще не родившиеся поколения.

Что далеко ходить в масонские архивы? Сегодняшние философы и социологи, вроде не грешащие склонностью к оккультному, рассуждают во всеуслышание о том, что девяносто процентов человечества изжили свою полезность и должны быть уничтожены. Конечно, десять процентов оставшихся – это не сто сорок четыре тысячи праведников. Судя по всему, Фукуяма и подобные ему философылюдоеды посвящены только в первый этап…

Есть два мифа конца, два концепта преображения. Один – элитарный – мы только что привели. Это миф, который принадлежит сторонникам антихриста, которые рассчитывают на победу. Сто сорок четыре тысячи – таково число сподвижников сатаны, армии подземного оккультного царства Агарти, чей скрытый от глаз людей монарх выйдет наружу перед наступлением хаоса.