Глава II
Мать

Элиза с детства росла на глазах у своей госпожи и всегда считалась её балованной любимицей.

Путешественник, проезжая по южным штатам не может не обратить внимания на особое изящество, на мягкость голоса и манер очень многих мулаток и квартеронок. У квартеронок эти врожденные свойства часто соединяются с ослепительною красотою и всегда с очень приятною, симпатичною наружностью. Портрет Элизы, набросанный нами, не плод нашего воображения: он сделан с натуры, по памяти, такою видели мы ее несколько лет тому назад в Кентукки. Благодаря покровительству и присмотру своей госпожи, Элиза выросла, не подвергаясь тем искушениям, которые делают красоту пагубным даром для рабыни. Она вышла замуж за красивого и талантливого молодого мулата, Джоржа Гарриса, который принадлежал соседнему помещику.

Хозяин этого молодого человека отдал его в рабочие на мешочную фабрику, где он, благодаря своей ловкости и способностям, скоро занял первое место среди рабочих. Он изобрел машину для очистки пеньки, и, принимая во внимание отсутствие образования и общественное положение изобретателя. Можно сказать, что этим он обнаружил не меньше гениальности, чем Уитней, изобретатель трепальной машины.^[1]

Он был красив собой, обладал привлекательными манерами и пользовался общею любовью на фабрике. Тем не менее, так как молодой человек был в глазах закона не человек, а вещь, то все эти выдающиеся способности были подчинены власти грубого, властолюбивого хозяина. Этот господин, прослышав об изобретении Джоржа, приехал на фабрику посмотреть, что такое сделала его талантливая собственность. Хозяин фабрики принял его очень любезно и поздравил его с таким дорогим невольником.

Его водили по всей фабрике, показывали ему машину Джоржа; молодой мулат, возбужденный общим вниманием, говорил так хорошо, держался так свободно, имел такой красивый мужественный вид, что его хозяин невольно испытывал неприятное чувство его превосходства над собой. С какой стати этот невольник, его собственность, разъезжает повсюду, изобретает машины и держит себя наравне с джентльменами? Этому следует как можно скорей положить конец. Он возьмет его домой, заставит работать киркой и лопатой, посмотрим тогда, куда денется его франтовство. Фабрикант и все рабочие были страшно удивлены, когда он вдруг потребовал жалованье Джоржа и объявил о своем намерении взять его домой.

– Но, мистер Гаррис, – возражал фабрикант, – не слишком ли это поспешное решение?

– Ну, так что же? Ведь это же мой собственный человек.

– Мы бы охотно прибавили ему жалованье, сэр.

– Это мне всё равно, сэр. Я не намерен отдавать в наем моих людей, когда мне этого не хочется.

– Но, сэр, он, по-видимому, особенно способен именно к фабричной работе.

– Очень может быть; до сих пор он не был способен ни к какому делу, которое я ему поручал.

– Но, подумайте только, ведь он изобрел эту машину, – некстати напомнил ему один из рабочих.

– Да, да, машину для сокращения работы? Это он всегда может придумать; самое настоящее дело для негра. Они сами все, сколько их ни есть, машины для сокращения работы. Нет, нет, я его беру.

Джорж был ошеломлен, услышав свой приговор, так неожиданно произнесенный властью, которой, как он знал, нельзя было противиться. Он сложил руки, плотно сжал губы, но целый вулкан горьких чувств бушевал в груди его и разливался огнем по его жилам. Он прерывисто дышал, и черные глаза его горели, как угли; это могло бы кончиться опасным взрывом, если бы добродушный фабрикант не дотронулся до его руки и не шепнул ему:

– Покорись, Джорж, иди с ним теперь. Мы постараемся выручить тебя.

Тиран заметил этот шёпот и догадался, что было сказано, хотя не мог расслышать слов; это укрепило его решение показать свою власть над несчастной жертвой.

Джоржа привезли домой и заставили исполнять самую черную работу на ферме. У него хватило силы воли, чтобы воздержаться от всякого непочтительного слова; но его сверкающие глаза и мрачно сжатые брови ясно говорили, что человек не может превратиться в вещь.

Во время своей счастливой жизни на фабрике, Джорж познакомился с Элизой и женился на ней. Пользуясь доверием своего хозяина, он мог свободно уходить и приходить, когда хотел. Миссис Шельби вполне одобряла этот брак; во-первых, она как все женщины, питала маленькое пристрастие к сватовству, во-вторых, она была очень рада выдать свою хорошенькую любимицу за человека её сословия и, по-видимому, во всех отношениях подходящего к ней. Свадьба праздновалась в большой гостиной помещичьего дома, сама госпожа красила чудные волосы невесты цветами флердоранжа и накинула фату на её прелестную головку; не было недостатка в белых перчатках, в угощении, в вине и в гостях, восхвалявших красоту невесты, щедрость и доброту её госпожи. Первые года два Элиза часто видалась с мужем, и ничто не нарушало их счастья, кроме смерти двух малюток, которых Элиза страстно любила, и которых она оплакивала с таким отчаянием, что её госпожа кротко выговаривала ей, стараясь с материнскою заботливостью обуздать эту страстную натуру доводами разума и религии.

Но после рождения маленького Гарри, Элиза постепенно успокоилась и утешилась. Кровавые раны затянулись, изболевшие нервы окрепли, и она наслаждалась счастливой жизнью до того времени, когда муж её, грубо удаленный от доброго фабриканта, попал под железное ярмо своего законного господина.

Фабрикант, верный своему слову, приехал к мистеру Гаррису недели через две после того, как Джорж был увезен. Он надеялся, что за это время гнев мистера Гарриса остыл и всячески старался убедить его вернуть мулата на фабрику.

– Вы напрасно теряете слова, – сердито ответил Гаррис, – я сам знаю свои дела, сэр.

– Я и не позволю себе мешаться в ваши дела, сэр. Я только думал, что вам будет выгодно отпустить к нам вашего человека на предлагаемые мною условия.

– О, я всё отлично понимаю. Я видел, как вы ему подмигивали и шушукались с ним в тот день, когда я увез его с фабрики; но меня не так легко провести. У нас свободная страна сэр; этот человек мой собственный, и я делаю с ним, что хочу, вот вам и весь сказ.

Последняя надежда Джоржа исчезла; впереди ему предстояла жизнь труда и неволи, жизнь, еще более горькая вследствие разных мелких придирок и обид, на которые так изобретательны все тираны.

Один весьма гуманный юрист сказал однажды: «Самое дурное употребление, какое можно сделать из человека – это повесить его». Нет! можно сделать еще другое употребление и гораздо худшее.

Глава III
Муж и отец

Миссис Шельби уехала в гости, и Элиза стояла на веранде, уныло следя за удалявшимся экипажем; вдруг чья-то рука опустилась на её плечо. Она обернулась и веселая улыбка засветилась в глазах её.

– Джорж, это ты! Как ты меня испугал! Ну, я рада, что ты пришел! Миссис уехала на весь вечер; пойдем в мою комнатку, там нам никто не помешает.

С этими словами она повела его в маленькую комнатку, выходившую на веранду; там она обыкновенно сидела за работой и могла слышать зов своей госпожи.

– Как я рада! Что же ты не улыбнешься? посмотри на, Гарри, как он вырос! – Мальчик застенчиво глядел на отца из-под нависших кудрей и крепко держался за юбку матери.

– Видишь, какой красавчик! – сказала Элиза, раздвигая его длинные локоны и целуя его.

– Лучше бы ему не родиться на свет! – с горечью проговорил Джорж, – лучше бы и мне самому не родиться.

Удивленная и испуганная этими словами, Элиза опустилась па стул, положила голову на плечо мужа и залилась слезами.

– Перестань, Элиза, это, конечно, не хорошо, что я так огорчил тебя, бедняжка, – сказал он нежно, – это очень нехорошо, ах, лучше, если бы ты никогда не видала меня, может быть, ты была бы счастлива!

– Джорж! Джорж! Как ты можешь это говорить! Что такое случилось, какого несчастья ты ждешь? Мы были так счастливы до последнего времени!

– Да, мы были счастливы, дорогая, – сказал Джорж. Он взял ребенка к себе на колени, пристально поглядел в его красивые, черные глаза и провел рукой по его длинным локонам.

– Как он похож на тебя, Элиза! а ты самая красивая женщина, какую я когда-нибудь видал и самая лучшая из всех женщин, каких я знал. И всё-таки я был бы очень рад, если бы никогда не встречал тебя, а ты меня.

– О, Джорж, как это можно!

– Да, Элиза, везде горе, горе и горе! Моя жизнь горьче полыни. Я бедный, несчастный пропащий человек; я погибну и тебя увлеку с собой. К чему нам пытаться что-нибудь делать, что-нибудь узнать, быть чем-нибудь? К чему нам вообще жить? Я хотел бы умереть!

– Ах, перестань, милый Джорж, это, право, грешно! Я знаю, как тебе было тяжело потерять свое место на фабрике, знаю, что у тебя жестокий хозяин, но, пожалуйста, потерпи, может быть, что-нибудь…

– Терпеть! – перебил он ее. – Точно я не терпел! Разве я сказал хоть слово, когда он приехал и без всякой причины увез меня с того места, где все были добры ко мне. Я честно отдавал свой заработок до последней копейки; и все говорят, что я работал хорошо!

– Да, это ужасно, – сказала Элиза, – но всё-таки он ведь твой господин, не забывай этого!

– Мой господин! А кто поставил его господином надо мной? Я беспрестанно думаю об этом – какое право имеет он распоряжаться мной? Я такой же человек, как он; я лучше, чем он; я знаю дело больше, чем он я лучше могу вести хозяйство, я лучше его читаю, красивее пишу, и всему этому я научился сам, без его помощи, научился наперекор ему. После этого какое он имеет право обращать меня в ломовую лошадь? Отрывать меня от работы, которую я могу делать лучше его и приставлять к такой, которую может исполнить всякая лошадь? Он говорит, что решил смирить и унизить меня, и он нарочно поручает мне самую тяжелую, низкую и грязную работу!

– О, Джорж, Джорж, ты пугаешь меня. Ты еще никогда так не говорил. Я боюсь, что ты сделаешь что-нибудь ужасное. Я не удивляюсь, что ты сердишься, нисколько не удивляюсь, но будь осторожен, умоляю тебя, ради меня, ради Гарри!

– Я был осторожен и был терпелив, но ведь это идет с каждым днем хуже и хуже. У меня нет сил терпеть больше. Он пользуется каждым случаем, чтобы оскорбить, помучить меня. Я думал, что если буду хорошо работать, меня оставят в покое, и у меня будет возможность в свободное время почитать и поучиться; но чем больше я делаю, тем больше работы он наваливает на меня. Он говорит, что, хотя я молчу, но, он видит, что во мне сидит бес и он его выгонит; ну, когда-нибудь этот бес выскочит в самом деле и навряд ли ему от этого поздоровится.

– О, Господи, что же нам делать? – жалобно спросила Элиза.

– Вот что случилось вчера, – снова заговорил Джорж. – Я накладывал камни на телегу, а молодой мистер Том, стоял тут же и щелкал бичем так близко от лошади, что она пугалась. Я самым вежливым образом попросил его перестать. Он продолжал свое. Я опять попросил его, тогда он повернулся ко мне и стал хлестать меня. Я остановил его руку, тогда он закричал, завизжал и побежал жаловаться отцу, что я его прибил. Тот пришел взбешенный и закричал, что покажет мне, кто здесь господин. Он привязал меня к дереву, нарезал прутьев и дал их барчуку, сказав, чтобы он бил меня, пока не устанет. Тот так и сделал. Я это ему припомню когда-нибудь!

Брови молодого человека мрачно сдвинулись, в глазах его засверкал такой гнев, что бедная женщина задрожала.

– Кто сделал этого человека моим господином, вот что мне хотелось бы знать? – проговорил он.

– Я всегда думала, – грустно проговорила Элиза, – что я должна повиноваться моему господину и моей госпоже, иначе я не могу считаться христианкой.

– Для тебя это имеет хоть некоторый смысл; они с детства воспитывали тебя, кормили, одевали, баловали, учили, дали тебе хорошее образование, – они имеют некоторые права на тебя. Меня, наоборот, только били, колотили да ругали и в лучшем случае оставляли без внимания. Чем я ему обязан? Я сторицею заплатил ему за свое содержание. Я не хочу больше выносить всего этого, нет, не хочу, повторил Джорж, нахмурив лоб и сжимая кулаки.

Элиза дрожала и не говорила ни слова. Она никогда еще не видала своего мужа в таком настроении. Те кроткие правила нравственности, в которых она была воспитана, колебались перед этой бурной страстью.

– Помнишь маленького Карла, которого ты подарила мне? – продолжал Джорж. – Эта собачка была, можно сказать, моим единственным утешением. Ночью она спала вместе со мной, а днем всюду ходила за мной и так глядела мне в глаза, точно понимала, как мне тяжело. На днях я вздумал покормить ее объедками, которые нашел около кухонных дверей; в эту минуту вышел хозяин и стал говорить, что я кормлю собаку на его счет, что он не может позволить всякому негру держать собак, и в конце концов вслед мне навязать ему камень на шею и бросить его в пруд.

– Ой, Джорж, ты этого не сделал!

– Нет, конечно! Он сам это сделал. Господин и Том бросали в несчастную собаку каменья, пока она не потонула. Бедняжка! Она так грустно глядела на меня, точно хотела спросить, отчего я не спасаю ее. Меня высекли за то, что я не согласился ее топить… Ну, всё равно! Хозяин скоро увидит, что я не из тех, кого можно смирить плетью. Придет и мой черед потешиться над ним!

– Что ты хочешь сделать? О, Джорж, не делай ничего дурного! Если ты только веришь в Бога и постараешься поступать хорошо, Он освободит тебя.

– Я не такой хороший христианин, как ты, Элиза; у меня в сердце злоба. Я не могу верить в Бога! Зачем Он допускает такие вещи?

– О, Джорж, мы должны верить! Миссис говорит, что какие бы несчастья с нами ни случались, мы всё-таки должны верить, что Бог всё делает к лучшему.

– Хорошо так рассуждать людям, которые сидят на диванах и катаются в каретах; пусть бы они побывали на моем месте, небось, не так бы заговорили. Я рад быть добрым, но у меня горит сердце, я не могу укротить его. И ты не могла бы, если бы была на моем месте, ты и теперь возмутишься, когда я тебе всё расскажу. Ты еще не знаешь главного.

– Что же еще?

– А вот что: на днях хозяин сказал, что жалеет, зачем позволил мне жениться на женщине из чужого имения; что он ненавидит мистера Шельби и весь его род, потому что они гордецы и задирают перед ним нос, и я от тебя научился важничать; и еще он сказал, что не будет больше пускать меня сюда, и что я должен взять себе жену из его невольниц и поселиться на его земле. Сначала он говорил всё это так только, под сердитую руку, чтобы постращать меня; а вчера прямо велел мне взять в жены Мину и поселиться с ней в одной хижине, иначе он продаст меня на юг.

– Как же так? ведь ты женат на мне, нас венчал священник совершенно так, как венчают белых? – простодушно сказала Элиза.

– Разве ты не знаешь, что раб не может быть женат? По здешним законам это не полагается: я не могу удержать тебя, как свою жену, если хозяин вздумает разлучить нас. Вот отчего я говорил, что лучше бы нам с тобой никогда не встречаться, лучше бы мне никогда не родиться; это было бы лучше для нас обоих, и для этого бедного ребенка лучше было бы не родиться на свет! Всё это может случиться и с ним.

– О, наш хозяин такой добрый!

– Да, но как знать? Он может умереть, и тогда нашего Гарри продадут Бог знает кому! Какая радость в том, что он красив, умен и понятлив? Поверь мне, Элиза, каждое хорошее качество, каждое проявление даровитости в твоем ребенке мечем пронзит твою душу: всё это настолько увеличивает его цену, что тебе не удержать его при себе.

Слова мужа тяжело отозвались в сердце Элизы. Ей вдруг представился сегодняшний торговец, она побледнела и с трудом перевела дыхание, точно будто ей нанесли смертельный; удар. Она тревожно заглянула на веранду, куда ушел её мальчик, наскучив серьезным разговором, и где он теперь преважно разъезжал на палке мистера Шельби.

Она хотела рассказать мужу свои опасен но удержалась.

– Нет, нет, у него довольно и своего горя, – подумала она. – Нет я не буду говорить, да ведь это же и неправда! Госпожа никогда не обманывает нас.

– Ну, Элиза, дорогая моя, – печальным голосом сказал её муж. – Подержись, не унывай и… попрощаемся; я ухожу.

– Уходишь, Джорж? куда ты уходишь?