Вскоре после Троицы наступил великий день для доктора Геллы Рейтлингер.
Ян очень рано выехал из «Золотого Лебедя». Он почти год не появлялся в санатории Ильмау. Какое-то неясное чувство заставляло Яна держаться пока в стороне. С докторшей он постоянно вёл необходимые переговоры из Бармштедта.
Ян поднялся вверх по лестнице и наконец очутился в зале для докладов.
Это была большая комната с высокими окнами, выходящими в сад. В глубине – эстрада с кафедрой. По стенкам – гравюры в рамках, портреты знаменитых врачей и учёных: Геккеля, Вирхова, Беринга и Коха, Листера и Гарвея, Пастера и Бехтерева. Между ними: Кювье, Бергав, Ганеман. Несомненно, выбор диктовался особыми пристрастиями докторши. Горничные скребли и мыли, чистили окна, вносили стулья, в то время как садовые служители тащили пальмы, миртовые деревья, цветущие растения в горшках. Старшая сестра возбуждённо давала распоряжения.
– Доктор Рейтлингер не здесь? – осведомился Ян.
Сестра, вытирая тряпкой большую садовую скамейку, сказала:
– Она сейчас придёт. Надеюсь, мы к тому времени будем готовы.
– Давно уже не пользовались залом? – спросил Ян.
– Им вообще ещё не пользовались, – последовал ответ. – Раньше, когда Ильмау был только санаторием для нервных больных, зал служил столовой. Госпожа распорядилась его перестроить, когда купила санаторий.
Садовники принесли огромную связку хвойных гирлянд. Ян засмеялся:
– Вы хотите их развесить по случаю торжества? Из угла в угол и поперёк? Велите уж, сестрица, вплести в гирлянды пёстрые бумажные цветы. Это будет красиво! И каждый из этих прекрасных портретов надо бы обрамить зелёным венком!
Старшая сестра взглянула на него…
– Вы думаете? Пёстрая бумага у меня есть. Её много осталось от Рождества.
– Великолепно! – воскликнул он. – Прикажите принести все ёлочные блёстки. Затем – флажки, повсюду флажки! Их можно быстро сделать. Красные, жёлтые, зелёные и золотые, все, что только есть, чем пестрее, тем лучше. Госпожа Рейтлингер будет в восторге, когда увидит такое торжественное празднество.
Старшая сестра послала служанку, которая быстро вернулась с большим ящиком. Ян принял на себя командование, усадил за дело двух сестёр, велел им вырезать из бумаги флажки. Другие должны были вплетать бумажные цветы в ёлочные венки. Он передвигал лестницы, велел вдоль и поперёк развесить гирлянды. Один садовник должен был приготовить из проволоки большую корону и украсить её гортензиями. Ян приказал повесить корону над кафедрой. Ярко-красными пеллагоргониями он оплёл рампу на эстраде. Повесил серебряные шарики на миртовые деревья, позолочённые яблочки – на пальмы. Его рвение передалось и остальным. Две дюжины рук лихорадочно заработали.
– Не сделать ли несколько щитов? – предложила старшая сестра.
Ян согласился:
– Конечно! Нарезать картон, обвить кругом венками из ёлок! На них – красивые надписи: «Привет!»… «Да здравствует наука!»… – Подождите, я сочиню вам несколько стишков…
Zu heutigen Tage – Pieis und Ehr, sei Doktor Hella Reitlinger! Herein, ihr Geiste, Mann fur Mann! und staunt das grosse Wunder an!5
Это над дверью! Затем пару щитов подвесить к потолку, несколько других – на стене у ораторской трибуны. Но главное – надпись под большим портретом Геккеля посередине. В таком, примерно, духе:
Weltratsei has du uns geschenkt, Doch dieses hast du nicht bedenkt!6
– Может, следовало бы сказать: «bedacht»? – заметила сестра Марта.
– Собственно говоря, да, – воскликнула старшая сестра, – но у нас нет времени соблюдать такую точность. Каждый поймёт, а главное, чтобы была рифма!
Она сказала это с такой убеждённостью, что Ян с трудом сохранил серьёзность. Он отвернулся, подошёл к окну, посмотрел в сад. Во двор уже въезжали автомобили. Несколько человек вышли.
«Первые гости, – подумал Ян. – Докторша примет их внизу. У нас есть ещё время закончить это очаровательное убранство!»
Его взгляд упал на боковой флигель. Разве не там комната Эндри? Ему показалось, будто занавеска заколебалась…
Ежедневно снова и снова появлялась у него мысль о ней, об Эндри. И каждый раз в течение года он отгонял эту мысль, принуждал себя думать о другом. Все, чем он занимался это время, вертелось около дела, дела Рейтлингер, ставшего и его делом. Ян служил одной идее, которой хотел дать жизнь. Какое отношение к этому имеют его личные чувства и то, что речь идёт об Эндри и только о ней? Конечно, он чувствовал, что в этом рассуждении что-то хромает, что оно только наполовину верно. Он испытывал неясное ощущение каких-то пожизненных уз, тянущих его к земле. Годами он почти не замечал их, но в известные минуты они начинали давить. Узы, которые он хотел бы порвать…
Нет сомнения, занавеска в том открытом окне колебалась. Может, это только ветер? А может быть, Эндри смотрит на него? Он быстро отошёл…
Не ветер шевелил длинные занавески. Эндри дёргала их туда и сюда механически, бессознательно. Она сидела у окна, откинувшись назад в большом удобном кресле, в котором провела уже столько сотен часов. Но она ничего не видела в большом окне холла, едва замечала парковые дубы, шелестевшие под ветром.
На ней была темно-синяя шёлковая пижама, зашнурованная светло-голубыми лентами до горла. Рядом стоял низенький столик с папиросами и спичками, книгами и газетами. Она взяла папироску, сунула её в губы, забыла зажечь. Движения её были очень медленны, нерешительны, усталы.
Молодая девушка пришла из соседней комнаты, подала ей стакан, наполовину наполненный каким-то питьём.
– Опять? – зашептала Эндри. – Я только что проснулась и должна снова спать?
– Только сегодня, фрейлейн, – последовал ответ. – С завтрашнего дня вы проснётесь уже совсем и будете бодрствовать подолгу!
– Поставьте стакан сюда, сестра, – сказала Эндри. – Я сейчас его выпью. Сегодня… Что сегодня?
Молоденькая сестрица улыбнулась.
– Сегодня для вас большой день. Или, вернее, для других, для тех, кто будет вас смотреть. Сегодня…
– Для других? – повторила Эндри. – Для каких других?
Но она слишком устала, чтобы продолжать думать. Она могла воспринимать только то, что видела перед собой.
– Сестра Роза-Мария! – шептала она. – Роза-Мария…
Когда она смотрела на свою сиделку, в её глазах светился тихий огонёк. Роза-Мария не носила костюма сестры, а только белый чепчик с синей вуалькой на светло-рыжих волосах. Она была одета в белое летнее платье без рукавов, с большим вырезом: плечи и шея почти открыты. Нежная, скромная, гибкая фигура. Красивое лицо с кокетливым носиком, много маленьких веснушек. И очень умные глаза.
– Сестрица, – спросила Эндри, – как долго вы уже при мне?
– Три недели тому назад я приехала в Ильмау, – ответила Роза-Мария, – или нет, в среду будет ровно четыре.
Эндри взяла её руку.
– Уже так долго? А высокая сестра Гертруда уехала?
Не дожидаясь ответа, она притянула миловидную сестру к себе.
– Я никогда ещё, моя маленькая Роза-Мария, в вас как следует не всматривалась! А вы красивы, очень красивы! Нагнитесь ко мне, чтобы я могла лучше рассмотреть ваше лицо, ещё ближе. Так много веснушек – вы весёленькая! На щеках, на подбородке, на шее… – Она подняла руки и погладила девушку по затылку, по шее. – Кожица пантеры, – прошептала она.
Казалось, жизнь стала просыпаться в этих тихих руках. Они поползли вниз, проникли под платье, искали, щупали. Из сердца Розы-Марии хлынула быстрая струя крови и окрасила её нежную прозрачную кожу. Она отшатнулась, точно хотела вырваться, но пригнулась ещё ниже, чем раньше. Её щека коснулась щеки Эндри, бледной и холодной, как мрамор. Но руки горели – это она хорошо чувствовала.
– Как свежа твоя грудь! – шептала Эндри. – С ней приятно играть.
Её глаза закрылись, руки медленно упали. Эндри перевела дыхание и взглянула снова.
– Поцелуй меня, моя Роза-Мария, – сказала она.
Молодая сестра мешкала, её лицо стало пунцовым.
Эндри усмехнулась:
– Стесняешься?
Сестра Роза-Мария покачала головой, нагнулась и быстро поцеловала протянутые ей губы. Затем оторвалась, часто дыша.
– Нет, я не хочу стесняться, – быстро сказала она. – Я должна делать все, что вы захотите. Таков приказ.
Эндри сказала:
– Кто это приказал?
– Кто приказал?.. Вы сами это знаете…
Она помолчала, затем быстро произнесла:
– Докторша, госпожа Рейтлингер. Но я могла бы и отказаться, если бы хотела. Меня спросили, и я согласилась на это добровольно.
Она стала на колени и схватила руку Эндри. Немного дрожа, Роза-Мария смотрела на неё так, будто чего-то от неё ждала, чего боялась и желала. Эндри не понимала этого. Она провела по лбу. Ей все время казалось, что она в каком-то облаке и вокруг неё туманные испарения. Она отбросила эти мысли: ей было почти больно думать. Глаза её блуждали, руки нащупали книгу.
– Вы хотите читать? – спросила сестра. – Вы должны это начинать постепенно, фрейлейн.
Эндри уронила книгу. Нет, нет, не читать. Она пыталась в последнее время, но смогла одолеть лишь несколько строк. Её взгляд упал на папиросницу, около которой лежал золотой брелок. Она взяла его, протянула сестре.
– Возьми это! – прошептала она. – Это маленький золотой сапожок, который мне дал мой кузен, мой жестокий кузен Ян. Он написал мне, что я должна отдать это бедному маленькому скрипачу. Ты в веснушках, ты – маленький бедный скрипач!
Сестра поблагодарила и поцеловала подарок так, словно получила какое-то сокровище. Она поднялась, дала Эндри в руки стакан.
– Не выпьете ли вы теперь? – попросила она. – Только раз, только ещё один раз, надо долго спать. А после – уже никогда… Спящая царевна проснётся…
– А где же принц, которого она дожидается? – спросила Эндри.
– Вы сами этот принц, – сказала сестра, – только ещё не знаете. Скоро узнаете.
Эндри пристально на неё посмотрела, поднесла стакан к губам и опорожнила его.
– Теперь иди, сестра Роза-Мария! – прошептала она. Откинулась на спинку кресла и стала ждать. Теперь она сможет ясно думать, яснее, чем раньше. Но только на минуту. Затем мысли спутаются, окружающий туман станет гуще, пока она ещё один раз не потонет совершенно. Так уже было столько раз. Сегодня, как и прежде, она погрузится в глубокую ночь.
Как мало она знала о прошедшем годе! Аллионал, пантопон – как ещё называются все эти средства, которые ей дают? А в начале – морфий, чтобы успокоить боли. Нет, она не помнит на самом деле жестоких болей. И цветы были тут постоянно. Сестры заботились, чтобы комната не оставалась без цветов.
Она должна завтра проснуться, выйти из долгих сумерек. Узнает ли она о том, что с ней происходило? Вернутся ли воспоминания?
Одно она знала: несколько раз её возили на носилках длинными коридорами в операционный зал. Она слышала голос:
– Считайте громко!
Она вдыхала хлороформ и эфир, это не было ей неприятно. Четырнадцать… пятнадцать… затем все исчезало.
* * *
Однажды она лежала в кровати. Красные розы стояли возле неё. Перед ней сидел какой-то господин с длинной седой бородой и большими стёклами очков, так гладко отполированными, что она едва могла рассмотреть глаза. Он держал её за руку, легко гладил по лбу холодными пальцами, при этом что-то говорил. Она не понимала ясно, что именно: или, скорее, тогда понимала слова, но теперь их забыла. Он прежде всего приказывал ей что-то забыть. Когда она проснётся, поначалу она ничего не должна знать, не чувствовать ничего из происходившего с ней. Туман окутает её надолго, на много недель.
Это происходило не один раз. Господин приезжал снова. Как часто? Позднее достаточно бывало лишь его прикосновений. Она уже знала, чего он хочет. Словно какой-то газ исходил от него, как бы одуряющий эфир. Цветы пахли сладко, тяжело. Сквозь облака душных испарений она шла туда, куда приказывал этот господин.
Иногда, когда его не бывало долгое время, жизнь и мысль пробуждались. Тогда-то и давали ей усыпляющие средства, всякий раз иные, чтобы не привыкла. Лайданон, нераван. Или впрыскивания – как называлось это средство? Она не знала, ради чего все это делалось. Когда спрашивала, от ответа уклонялись. Но она хорошо чувствовала, как нечто рождалось в ней: новая жизнь. Раньше, в течение многих месяцев, было иначе. Тогда она только существовала. Была спокойна, тиха, почти неподвижна, как растение. А затем начало что-то созревать, очень медленно, очень постепенно. Она лежала в тесном покрове, туго завязанном, а потом этот покров начал распускаться. Свободнее дышали лёгкие. Точно у неё вырастали крылья – скоро она полетит в широкий мир.
* * *
Лишь немногое уцелело для неё из этих вечных сумерек. Однажды – это было давно – сестра, высокая чёрная Гертруда, дала ей письмецо. Эндри вскрыла конверт и оттуда выпал маленький золотой сапожок, который она подарила теперь миленькой сестрице Розе-Марии. Эндри прятала его среди подушек, играла с ним. Этот золотой сапожок был от Яна, от её кузена. Кто другой мог ещё ей что-нибудь дать, хорошее или дурное? И, конечно, из-за него находилась она в санатории. То, что с ней тут происходило, случилось потому, что он так хотел. Почему-то ей припомнилось слово «салат».
– Сестра Гертруда, – сказала она тихо, – знаете, что со мною происходит?
Высокая сестра подтянула выше её одеяло:
– Тише, тише, нельзя так много говорить!
Но она упорствовала:
– Я это знаю, сестра Гертруда. Вы хотите сделать из меня салат. Так распорядился мой кузен, разве нет? Когда я была маленькой девочкой, лет шести, когда пасла гусей на лугах бабушки, тогда мой кузен был уже молодым господином. Он учил меня плавать. Я трусила, не хотела идти в ручей. Он сказал, что я глупее самого маленького утёнка. Этот едва из яйца вылупится – уже умеет плавать. Я же страшно глупа, ни к чему не пригодна. Глупа, как огурец! Из меня надо приготовить салат! Однажды в воскресенье утром, когда вся прислуга была в церкви, а бабушка гарцевала в лесу с соколом на руке, он подошёл ко мне.
– Пойдём-ка, Приблудная Птичка, – сказал Ян.
Он повёл меня на задний двор, за конюшни, где стояло каменное корыто, из которого пили лошади и коровы. В нем плавала утка с жёлтыми утятами.
– Садись, – сказал кузен. – раздевайся, глупый маленький огурец.
Я это сделала. Как всегда, я была босиком, только рубашонка свешивалась с плеч. Кузен Ян ушёл и скоро вернулся с большим узлом. Я сидела на каменном краю корыта, болтая ножками в воде, стараясь схватить утят. Но они были быстрее меня. Он раскрыл свой узел, вынул оттуда уксус и масло, горчицу, перец и соль. У него были и огуречная трава, и майоран, и бедренец. Он уже знал, что требуется для хорошего салата. Ещё он принёс большой свинцовый котелок с зелёной краской.
– Что ты хочешь с этим делать? – спросила я его.
– Не задавай глупых вопросов! – смеялся он. – Все должно выглядеть так, как оно есть. Молодые утята – жёлто-золотые, глупые огурцы – зелёные, как трава.
Он взял кисть и начал мазать краской по моему голому телу. Конечно, я ревела, но это ему нисколько не мешало. Он уже привык так обращаться со мной. Затем он вылил мне на голову бутылочки с уксусом и с маслом, посыпал перцу и соли на волосы.
– Надо из тебя приготовить салат, – сказал он, – вкусный огуречный салат. Разбил два крутых яйца, залез руками в мои волосы и все смешал там, и соус лился по моему лицу. Почему я не убежала, сестра Гертруда? Но ведь он был молодым господином в замке, а для меня любимым божеством. И он ведь был прав: маленький утёнок умел плавать, я же была и для этого слишком глупа. Вдруг он остановился.
– Я забыл нож! – воскликнул он. – Тебя надо очистить и порезать на тонкие ломтики, чтобы как следует приготовить.
Старый Юпп, бывший у нас кучером, шёл из конюшни. Ян крикнул ему:
– Иди сюда, Юпп, дай-ка мне твой ножик!
Кучер подошёл, но своего ножика ему не дал.
– Что это опять? – спросил он.
– Я хочу сделать из неё салат, – смеялся кузен, – потому, что она глупа, как огурец.
Старик покачал седой головой.
– Ну и молодчик же ты! – крикнул он. – Где только ты берёшь свои сумасбродные мысли! Не знаешь, что для салата годятся только спелые огурцы? Приблудная Птичка – вовсе не огурец, она, в лучшем случае, маленький, совсем незрелый огурчик! А ты проваливай отсюда, иначе я из тебя салат сделаю, слышал?
Кузен не заставил себя долго просить. Он знал старого Юппа. Тот, хотя бы ему и ничего не сделал, но, возможно, рассказал бы бабушке. Она же много не разговаривала, а пользовалась плёткой. Ян соскочил с каменного корыта, засунул руки в карманы штанов и поплёлся через двор.
– Отравят каждое маленькое воскресное удовольствие! – ворчал он.
Меня же, сестра Гертруда, взял к себе на конюшню старый кучер. Он три часа скрёб и чистил меня, пока я снова не стала чистой.
– Теперь ты уже больше не зелёный огурчик, – сказал старик, – теперь ты – пунцовая редисочка!
Ещё целых три недели я пахла терпентином, и кузен зажимал нос, когда меня видел.
Но чёрная сестра Гертруда не смеялась над этой историей. Она поправила подушки и сказала:
– Теперь ты должна спать.
* * *
О проекте
О подписке