Цитаты из книг автора «Галина Юзефович»

Специфика детского восприятия мира состоит не в какой-то особой чистоте и доверчивости, о которых так любят потолковать родители, а в специфической смещенной оптике. Ребенок прекрасно видит, слышит и осязает реальность, но те смыслы, которые он в нее вкладывает, порой не только драматически отличаются от взрослых интерпретаций, но и вообще лежат в другой плоскости. Именно по этой чудесной детской способности видеть мир иным, причудливо искаженным, ирреальным, и тоскуют в первую очередь взрослые, именно ее имеют в виду, говоря об «утраченном рае детства».

В свое время Евгений Гришковец открыл для читателя, а после присвоил и полностью выработал тему трогательной неловкости и спонтанной искренности.

если Самсонову повезет, то лет через пятьдесят нашу эпоху и ее литературу будут изучать именно по его роману.

Самая сильная негативная эмоция, на которую я способна, – это раздражение, но оно, увы, не есть достаточное основание для публичного высказывания.

Случайная ресторанная драка калечит судьбы двух людей – оперного певца и спортсмена-тяжелоатлета (рассказ «Лирический тенор»). Вешается в белой горячке московский вор-рецидивист («Манон»). Ждет какого-то «тайного сигнала» выживший из ума еврей-комсомолец двадцатых годов («Ройзин»). Насилует умственно отсталую девушку сбежавший из колонии малолетка-бандит («Стебанутые»). Кипит, побулькивает обыденными и в то же время совершенно невероятными драмами крымская курортная жизнь двадцатых годов (один из лучших рассказов сборника – «Скажите, девушки, подружке вашей…»). Маленькие – на три-четыре странички – тексты. Скупые сюжеты (или практически полное их отсутствие). Странные, амбивалентные герои – городские подонки, уличная гопота, изредка разбавляемая приблудными, тяготеющими к чужой и чуждой силе интеллигентами. И при этом пульсирующее в каждой строчке ощущение чего-то большего, чего-то невысказанного и невыразимого, чего-то, отдающего прозой двадцатых годов прошлого века – Бабелем, Платоновым, Всеволодом Ивановым… Милославский ловит читателя на сложную метафорику, завлекает невероятным внутренним напряжением, заманивает рельефной выпуклостью характеров – и нередко бросает на полдороге, не рассказав историю до конца, не удовлетворив полностью читательского любопытства и тем самым побуждая читать дальше и дальше, страдая одновременно от жажды и абстинентного синдрома.

«Поклонение волхвов» – роман, который удивительно легко встраивается в систему координат современной русской прозы: обозначить его место совсем не сложно. Представьте себе нечто поэтичное, как «Письмовник» Шишкина или «Матисс» Иличевского, но только плотное и достоверное, как «Лавр» Водолазкина, многолюдное, как «Обитель» Прилепина, но при этом масштабное и разнообразное, как «Даниэль Штайн» Улицкой или «Воскрешение Лазаря» Шарова. Если вам это удалось, можете считать, что некоторое впечатление о романе Сухбата Афлатуни «Поклонение волхвов» у вас имеется.

вроде учебника по английскому стихосложению для поэтов-любителей

Сергей Кузнецов – один из очень немногих авторов, обладающих незаурядным талантом историографа. Память у него устроена таким образом, что 1994 год для него разительно отличается от 96-го, а 96-й – от 98-го. Многие ли из читателей этой рецензии вспомнят, когда в Москве начал продаваться джин, когда возник и зажил активной жизнью Рунет, где можно было купить «кораблик» конопли в середине девяностых, когда вышел русский перевод «Волхва» Джона Фаулза и почему это важно, сколько стоила двухкомнатная квартира в 1996-м и как это соотносилось с тогдашними ценами на еду и транспорт, когда пластиковые жетоны сменились в метро картонными карточками, а также какие сорта кофе продавались в первых московских кофейнях?.. Кто сможет с уверенностью сказать, какие слова-паразиты мы произносили в 96-м, а какие – в 99-м? В том-то и дело, что практически никто. А вот Кузнецов – может. Скрупулезно, с этнографической точностью фиксируя бытовые детали, он с паучьим тщанием сплетает разрозненные факты в одну бесконечную нить, формируя тем самым единую и непрерывную новейшую – новее некуда – историю нашей страны. Что, в сочетании с оптимистическим взглядом на человеческую природу в целом, может без преувеличения считаться подлинным подвигом писательского патриотизма – в самом высоком и серьезном смысле этого затасканного слова.

Самый простой способ объяснить очарование книг Зайончковского – объявить их исключительно созвучными сегодняшнему дню с его приметами «нового застоя» и едва ли не на государственном уровне санкционированным возвеличиванием частной, «маленькой» жизни. В самом деле, «Счастье возможно» – текст в этом смысле образцовый: не будучи ни сентиментальным, ни лживым, он в то же время помогает принять (и по возможности полюбить) окружающую действительность такой, какая она есть. Однако подобное объяснение будет, безусловно, слишком узким и однобоким. Психотерапевтический эффект от прозы Зайончковского куда шире и глубже. Автор романа «Счастье возможно» не просто позволяет читателю без слезливого умиления, но и без внутреннего протеста обжиться в сегодняшнем мире. Он адаптирует его к любой внешней реальности, позволяя даже в самой агрессивной среде разглядеть тепло, свет и любовь. А поскольку среда у нас, как показывает опыт, практически всегда агрессивная – независимо от конкретных исторических реалий, навык это поистине бесценный.

Страх, как давно доказали создатели хоррор-индустрии, точно такой же продукт и, следовательно, точно такой же товар, как смех, джинсы или, скажем, алкоголь.