Он сделал неверный шаг, это правда. Теперь он разбирается с последствиями этого неверного шага. И если для этого ему придется в глазах всей Равнины или даже всей Другой Земли быть гадом и мерзавцем – пусть так. Лилия его поняла бы. Она была настоящей приоркой и не могла не уважать тех, кто осмеливается быть сильнее прочих и этими прочими управлять.

Значит, черт с ними со всеми. Если Зинин и Буряк хотят продолжать изображать из себя праведных судей – черт с ними тоже. Делай что должно, и будь что будет. Не самый плохой девиз, между прочим.

И Стас решительно вышел из квартиры.

Войдя в свой институтский кабинет, он запер за собой дверь и выглянул по очереди в каждое из окон.

За окнами было пусто, и никто не обнаруживал своего намерения подсмотреть за тем, что Стас собирался сейчас сделать. На всякий случай он приоткрыл каждое из окон, чтобы можно было расслышать любой шорох снаружи, буде он все-таки случится. Теперь можно было считать, что его тайна более или менее в безопасности.

В последний раз оглянувшись на окна, Стас подошел к стене у камина, присел и повел пальцами по плинтусу справа от каминного жерла. В какой-то момент плинтус под его пальцами вздрогнул, и часть его плавно поехала, оказавшись передней стенкой ящичка, уходящего глубоко в стену.

В ящичке лежала толстая потрепанная тетрадь, всем своим видом наводившая на мысли о древних манускриптах. Снова оглянувшись, Стас с предельной осторожностью извлек тетрадь из ящичка и уселся в кресло, в котором Лилия сидеть не любила – спиной к окну.

Каждый раз, открывая эту тетрадь, Стас не мог избежать воспоминаний о тех страшных днях три года назад – после волны, после смерти Галилея, после смерти Лилии… Это уже стало почти что ритуалом: сначала перебрать в уме все, что началось в момент появления угрожающе-фиолетового самолета Тимофея и закончилось трупами среди руин, – и только потом начать перелистывать ветхие страницы тетради.

Вот и сейчас: Стас уселся в кресло с яростной решимостью сразу найти в рукописи нужное место, но стоило ему провести пальцами по потрескавшейся жесткой кожаной обложке – и перед глазами возникло неподвижное тело Лилии, над которым стоит на коленях такой же неподвижный, но все-таки живой Буряк.

Он постарался как можно быстрее пролистнуть в памяти первый день новой эры – эры его абсолютного приорского одиночества без Лилии, – и перейти к не таким кровоточащим воспоминаниям…

…Когда первый разбор завалов был завершен, а все погибшие похоронены, над разрушенной чашей Долины уже стояло полуденное солнце следующего после волны дня. Стас тогда предпочел уйти в южную, самую безлюдную часть бывшей Долины. Там никто не жил, и туда почему-то даже почти никто никогда не ходил.

Он долго бродил среди огромных деревьев – и вывороченных с корнем, и мужественно устоявших – и пытался снова и снова прокрутить в уме все происшедшее, чтобы в него поверить. Помнится, тогда он еще не думал о том, как будет жить теперь, когда рухнуло все: и их жизнь с Лилией, и его жизнь с прежним собой. Наверное, именно тогда он до самых желудка и селезенки осознал все, что имели в виду и Лилия, и Зинин, и даже Буряк: он должен начать отвечать за тех, кто ему поверил.

Вернулся в поселок он только поздно ночью, когда все уже улеглись спать – впрочем, может быть, не спать, а плакать, но ему это было неважно. Попытался было войти в матушевский дом, но не смог: он еще не настолько уложил у себя в голове мысль, что Лилии больше нет.

Спать, однако, хотелось страшно – до того, что ноги подкашивались, и зрение слабело. Тогда он решил переночевать в самолете: еще когда разбирались завалы, стало ясно, что самолет совсем не пострадал.

Забрался в самолет и понял: там ему тоже не уснуть. Казалось, что каждое кресло пахнет Лилиными волосами – хотя она, конечно же, наверняка не сидела на всех креслах в салоне.

Он растянулся на полу, но сон все равно не шел. Повертевшись полчаса, он пришел в холодное бешенство, вскочил и ринулся в кабину. Поднял самолет вверх и начал круг за кругом облетать всю чашу Долины, которая сейчас сверху больше напоминала не чашу, а круг из неровных камней, выложенный на песчаном пляже. Луна в тот день была почти неестественно яркой, и при ее свете развалины выглядели на удивление романтично.

На десятом витке рассматривать руины ему надоело, и он направил самолет в сторону Равнины. Только через пару минут он понял, что летит во вполне определенную точку: ему вдруг захотелось посмотреть (в последний, наверное, раз) на бывшее жилище Галилея.

По пути он довольно равнодушно отметил про себя, как изменились очертания Вторых гор. Когда же его самолет замер, как всегда, в полуметре над землей, он вышел и обнаружил, что стоит у подножия того, что не так давно было Первыми горами. Теперь это была не сплошная горная гряда, а, скорее, частокол из полуразрушенных каменных пиков разной высоты.

Там, где жил Галилей, как раз высилось два таких пика, а на месте самого жилища зияла огромная пещера почти во всю высоту сохранившейся скалы, напоминавшая гигантское, сильно вытянутое вверх яйцо.

Это было величественное зрелище: овальный проход не более десяти метров в ширину и почти километр в высоту, прорубленный в узкой скале. Видимо, на вершине скалы – там, где когда-то находился телескоп Галилея – образовалась большая дыра, и в пещеру струился яркий лунный свет.

Вопреки ожиданиям, внутри пещеры почти не было каменных обломков и даже пыли. Небольшое каменное возвышение в самом ее центре под серебристым потоком лунного света выглядело, как бесхозный пьедестал сбежавшей статуи.

Стас, вздрагивая от гулкого эха собственных шагов, пересек освещенное пространство и подошел к возвышению, верх которого находился на уровне Стасовой груди.

У него замерло сердце, когда он увидел, что на поверхности возвышения лежит большая тетрадь в обложке из твердой тисненой бычьей кожи, с обтрепанными краями и толстыми от старости страницами. Поверх тетради лежал небольшой кусок пергамента, на котором каллиграфическим почерком было выведено «Propter Stanislai».

Стас будто бы услышал, как во время их первой встречи с Галилеем тот обращался к нему своим хрипловато-скрипучим голосом «Станѝслав» – именно с ударением на втором слоге, а не так, как произносилось его имя на современной Земле. «Для Станѝслава».

Было решительно непонятно, как все это могло произойти: горы рухнули, а в пещере уцелело в полной чистоте и неприкосновенности послание Галилея ему, Стасу. Ведь не мог же Галилей знать, что ему предстоит сгореть, и подготовиться к этому, оставив своему горе-потомку некое загадочное наследство!

Или мог? А если мог – тогда зачем он вообще оказался в Долине? Может, он был уверен, что смерть неизбежна?

Стас тогда постарался пресечь поток все возникавших и возникавших вопросов, поскольку поиск ответов на них представлялся явно безнадежным. Конечно же, он захватил тетрадь с собой – но полетел с ней не в институт и не на развалины Долины: он улетел тогда очень далеко, в район того, что посчитал Четвертыми горами, отстоявшими от Третьих километров на сто.

Эти предполагаемые Четвертые горы не так сильно пострадали от дестабилизации, как все остальные, и Стасу удалось найти практически не тронутый разрушением уголок. Там он и провел еще два дня, с трудом расшифровывая старинные письмена Галилея – то латинские, то староитальянские.

В тетради были чертежи каких-то изобретений, разобраться с которыми Стас так и не смог, соображения Галилея по поводу происходившего на Другой Земле на протяжении четырех веков ее существования, описания возможностей, которыми обладал сам Галилей на Другой Земле…

С какого-то момента на страницах начало мелькать его, Стаса, имя. С удивлением Стас обнаружил, что многие из его поступков Галилей предсказал за много лет до того, как Стас оказался на Другой Земле – и даже за много лет до того, как он вообще родился. Правда, Галилей поначалу не называл по имени человека, который все эти поступки совершит, но тема правого инфинита звучала неизменно – просто до поры до времени было непонятно, кто именно будет этим инфинитом обладать.

Поразило Стаса и то, как долго Галилей держался и не осуждал своего беспутного потомка. Раз за разом оказывалось, что Галилей рассчитывал на какие-то решения и поступки Стаса, но Стас действовал совершенно иначе, и Галилей умудрялся находить этому какие-то оправдания.

Последней каплей, как Стас и ожидал, стало его решение наделить одновременно всех живущих на Другой Земле способностью создавать желаемое. После этого Галилей уже перестал оправдывать все деяния своего неразумного потомка.

В конце концов Стас обнаружил на страницах тетради прямое обращение Галилея к нему. Вначале ему показалось, что речь снова идет о каком-то неподвластном гуманитарному уму техническом изобретении. Вскоре обнаружилось, что изобретение было не техническое, а скорее… волшебное, что ли: Галилей пытался создать некий артефакт, который давал бы его обладателю силу управлять чужими мыслями и даже желаниями, и подробно описывал свои действия по его созданию.

Когда Стас это понял, то начал с замиранием сердца листать страницы все быстрее и быстрее, стараясь понять, удалось ли Галилею осуществить свой план. Время от времени он ловил себя на слегка снисходительном отношении к Галилеевым попыткам: ведь теперь он знал, насколько просто создать любую волшебную возможность. Но каждый раз он со стыдом себя одергивал: он-то свою способность получил уже в готовом виде…

Разумеется, Галилею все удалось, и он создал Власть-камень: именно так он назвал сотворенный им артефакт. В тетради имелось подробное описание того, какое влияние Власть-камень оказывает на людей, как им следует пользоваться и какие меры предосторожности следует соблюдать. Сам же Власть-камень (об этом тоже говорилось в рукописи) находился как раз внутри находившегося перед Стасом постамента: старый итальянец не поленился устроить там некое подобие каменного сейфа.

Эта часть записей была сделана на латыни – судя по всему, для дополнительной страховки от постороннего любопытного взгляда. С учетом дотошности Галилея можно было не сомневаться: используя такую страховку, тот наверняка заранее убедился, что ни один человек на Равнине, кроме Стаса, латынью не владеет.

Собственно, на этом записи в тетради и заканчивались – если не считать последних фраз. В этих фразах содержалось печальное напутствие Галилея Стасу. Стас читал его с некоторым смущением: почему-то ему казалось, что он подсматривает в замочную скважину, хотя никаких оснований для этого вроде бы не было. Если с грехом пополам перевести витиеватый старинный текст на современный язык, то там было написано примерно следующее:

«Станѝслав, ты совершил на Другой Земле много ошибок, и исправить их уже не сможешь. Я почти уверен, что новых ошибок ты не совершишь, но постарайся свести к минимуму последствия ошибок прежних. Иначе я никогда не смогу быть спокоен там, где я буду: мне не хотелось бы навсегда остаться тем, кто поселил в раю чудовище ада».

Стас тогда даже фыркнул от злости: ничего себе метафоры! Помнится, никто милого предка не просил ни о правом инфините, ни вообще о переселении на Другую Землю. Однако на протяжении трех последовавших за этой ночью лет он регулярно вспоминал и перечитывал эти слова, ища в них одобрения своим поступкам.

…С трудом вынырнув из ставших привычными, но оттого не менее мучительных воспоминаний, Стас все же заставил себя поднять тяжелую обложку и найти нужное место в Галилеевой тетради. Ему хотелось еще раз перечитать способ применения Власть-камня: вдруг получится все-таки отыскать в описании этого способа объяснение тому, почему Максу и другим удается Власть-камню не подчиниться.

В инструкции (казалось довольно забавным применять это слово к изысканно-сложным устаревшим фразам Галилея) говорилось: Власть-камню подчинится всякий, кому этот камень будет показан в солнечный день. Описано было и то, как можно избежать власти камня: достаточно подержать его в руках перед тем, как увидеть его при солнечном свете.

Когда Стас впервые узнал о Власть-камне, то отнюдь не сразу решил, что воспользуется им. Сначала он понятия не имел, как Власть-камень мог бы помочь ему в той самой минимизации последствий его собственных ошибок. Ему понадобилось немало времени, чтобы придумать, как уберечь всех живущих на Другой Земле от последствий распространения способности создавать все, что придет в голову. И даже когда он это придумал, далеко не сразу стало понятным, какое место в его плане будет занимать Власть-камень.

Когда вся программа будущих Стасовых действий была подробно разработана, а новые законы четко сформулированы, пришла пора реализации Галилеевых инструкций.

Сперва Стас собрал всех экторов, подаренных ему Тимофеем. Сначала-то он, как и все прочие, воспринимал их как Тимофеевых шпионов, чьей помощью пользоваться нельзя ни при каких обстоятельствах. Однако потом решил: уж использовать-то их в качестве подопытных кроликов для апробации Власть-камня точно будет безопасным. Власть-камень подаренным экторам был благополучно предъявлен при нужных условиях, и те стали послушными марионетками в руках Стаса. Теперь их можно было со спокойной душой использовать в своих интересах.

После этого можно было переходить ко второму, основному этапу скрытой революции на Равнине: помнится, Зинин назвал тогдашние Стасовы действия революцией с кошачьими лапами…

Бывшим Тимофеевым экторам, а ныне экторам-полицейским был отдан приказ собрать перед институтом абсолютно всех жителей Равнины.

Жители были собраны и получили возможность лицезреть Власть-камень во всей его густо-фиолетовой необычной красе. До этого великого дня камень оберегался Стасом так, как будто бы это была пресловутая игла в яйце, от которой зависела жизнь Кащея Бессмертного: никто не должен был иметь возможности к Власть-камню прикоснуться.

Впрочем, одно исключение Стас все-таки сделал: когда накануне общего сбора члены будущего Совета приносили свою клятву, каждый из них держал в руках Власть-камень – разумеется, понятия не имея, что именно и зачем держит. Это избавило их в будущем от роли безмозглых марионеток, но зато обременило самого Стаса постоянной тревогой насчет их лояльности по отношению к нему.

Сейчас Стас снова и снова перечитывал пространную Галилееву инструкцию, пытаясь обнаружить свою ошибку при ее воплощении в жизнь.

Внезапно он сообразил, что сейчас не столько перечитывает слова инструкции, сколько вспоминает перевод, сделанный им при их первом прочтении. Конечно же, велеречивость старого итальянца страшно утомляла Стаса: все-таки ни латынью, ни итальянским (а тем более средневековым итальянским) он не владел свободно, и перевод каждой фразы требовал от него довольно значительных усилий. Поэтому при том, первом переводе он переводил Галилеев текст на русский с дословной точностью, а потом трансформировал этот подстрочник в сжатый и конкретный текст.

Именно этот трансформированный текст и проносился у него в голове каждый раз, когда он перечитывал тетрадь Галилея – а делал он это за последние три года не один десяток раз.

У Стаса внутри все будто бы заледенело. Он метнулся к книжным полкам и забегал по ним взглядом в поисках нужных словарей.

Усевшись уже не в расслабляющее кресло у камина, а за свой внушительный рабочий стол, Стас на несколько секунд закрыл глаза, сосредотачиваясь. Потом начал, сверяясь с найденными словарями, педантично выписывать на чистый лист бумаги дословный перевод нужных фраз из тетради.

Через пять минут он в бессильной ярости шарахнул кулаками по ни в чем не повинной столешнице.

Так и есть. Ну что за идиот?!