– Ты все нарочно делаешь, да?! – с отчаянием прошептал Геральд, приблизив свое лицо почти вплотную к ее. – Ты мстишь за мое счастье?! Ты не можешь смириться с тем, что мне хорошо! Вот если бы мне было плохо, ты бы сдалась. Ты бы пожалела меня, как жалеешь всех сирых и убогих. Ты бы специально навязывала мне Данилу, чтобы мне не было хуже, чем есть. А так ты не можешь мне простить моего успеха…

Верочке хотелось выплюнуть ему в лицо то, что в его успехе есть и ее заслуги, но она промолчала. Стеклянные двери тревожно заметались вокруг своей оси, и на ступеньки выпорхнула его новая жена.

Как же ее звали, дай бог памяти?.. Кажется, Ника. Да, точно Ника. Он только что ей напоминал об этом. Победительное имя – Ника. Наверное, красивое и таящее в себе глубокий смысл. У Верочки же оно ассоциировалось с икотой. С затяжной, выматывающей и надоедливой икотой. «Ни-иик-аа», – мысленно растянула она ее имя и совершенно неожиданно для себя и правда икнула. Геральд отпрянул от нее, как от прокаженной.

– Значит, нет?! – воскликнул он, отступая еще на одну ступеньку и делаясь ниже ее ростом.

– Га-арик, проблемы? – проквакала большеротая макака, зацокав каблуками в их направлении. – Нам не доверяют Дана?!

От мерзкого коверкания имени сына у Верочки помутнело в глазах. Она медленно развернулась в сторону Ники. Смерила ее взглядом, способным заморозить ртуть, по достоинству оценив модную ныне стройность и рост. Машинально отметила дороговизну наряда и, четко выговаривая каждое слово, будто объясняла сложную тему трудному подростку, произнесла:

– Моего сына зовут Данила. Данила Геральдович Хитц. И никаких… Никаких именных интерпретаций я не потерплю. Во всяком случае, в моем присутствии!

И, высоко и гордо неся голову, Верочка двинула на автобусную остановку. Как же она была благодарна в тот момент своей учительской выучке! Нет лучшей школы жизни, чем наши средние общеобразовательные учреждения. Чего там только не насмотришься и не натерпишься. Ничего, выжила. И даже научилась справляться и с гневом, и со слезами, и с обидой. Поднимет эдак голову повыше, веки приопустит и чуть тронет губы загадочной улыбкой. И аудитория тут же затихает. Ей даже прозвище дали весьма почетное – Сфинкс. Кое-кто пытался переименовать его в Кобру, но это не прижилось. Верочка осталась Сфинксом.

– Вера, подожди! – снова взревел Геральд на всю улицу и хотел было бежать за ней следом, но потом передумал и, подхватив под руку свою макаку, потащил ее к своей шикарной дорогой машине.

Все это Верочка видела в витринном отражении. Оборачиваться на них было выше ее сил. Да и против ее природы. Она самой себе бы не простила, если бы провожала их взглядом.

Она дошла до остановки. Влезла в подъехавший «пятнадцатый» автобус, который всегда оказывался переполненным независимо от времени суток. Втиснулась на заднюю площадку, ухватилась одной рукой за поручень и лишь тогда выпустила на волю душившую ее горечь. Высокомерное равнодушие, которое ей удалось сохранять в их присутствии, пластилиновой маской поползло с лица, опуская ее рот скобкой и наполняя глаза слезами.

Только бы не зареветь… Только бы не зареветь… Глаза безбожно размажутся, краситься в учительской будет некогда, время потеряно в дебатах с бывшим. А зайти в класс с поплывшими глазами, да еще если там будет этот ужасный Баловнев Алешка… Нет, нельзя превращаться из Сфинкса в развалину. Никак нельзя.

Верочка все же расплакалась. Тихонько так, беззвучно, почти не потревожив туши на ресницах. Тряслась на задней площадке автобуса и, проклиная сегодняшнюю встречу, плакала. Потом автобус остановился в пяти метрах от входа в ее школу, и ей пришлось взять себя в руки. Она влетела в пустующий вестибюль, машинально ответила кивком на приветствие дежурной уборщицы и помчалась в учительскую.

Стол, который она делила с Ниной Александровной Серебряковой, учительницей начальных классов, был завален плакатами.

– Извини, Вер Иванна. – Физрук сграбастал огромными ручищами плакаты и поспешил переправить их в угол.

Плакаты разъехались в разные стороны и посыпались из его рук, словно гигантские сигары. Верочка тут же поспешила на помощь. Да так неудачно это у нее получилось, что, столкнувшись лбом с физруком, она отпрянула, оступилась и задела коленкой за стул. Колготки, как миленькие, тут же вцепились в одну из трех сотен щепок и живенько побежали двумя отвратительными стрелками.

– Ну что за день, ей-богу! – воскликнула Вера, убирая свой плащ в шкаф. – Сначала с бывшим пересеклась в аптеке. Теперь еще и колготки!

– Ладно тебе, Вер Иванна, переживать из-за такого добра, – весело фыркнул физрук, звучно шлепнув рука об руку. – Юбка у тебя длинная, сапоги тоже, коленок почти не видно.

– Почти! – фыркнула она, причесываясь около овального зеркала, которое уже кто-то успел заляпать. – У меня сейчас десятый «А»! А там у нас кто?

– Баловнев, – физрук догадливо чертыхнулся. – Вот появятся же такие выродки на свет, что с ними потом делать, одному богу известно. Ведь ни кнута, ни пряника не признает. И не боится никого, и не уважает. Ни отца, ни мать…

– Так матери у него вроде бы нет, – пробормотала удивленно Верочка, усаживаясь за свой стол и доставая из ящика лак для ногтей, конфискованный у одной из модниц старших классов. Если поставить им крохотные капельки на колготках, то можно вовремя остановить резвые петли. – Он с отцом и старшим братом живет. Хотя я могу что-то и перепутать.

Дверь в учительскую распахнулась, тюлевая занавеска тут же вздулась на форточке огромным пузырем, а тетради на столах зашелестели взметнувшимися страницами.

– Это не ребенок! – тонкие ноздри пожилой математички, анемичной Софьи Павловны, затрепетали, словно крылья бабочки. – Это, пардон меня, просто урод какой-то!

– Вы про кого? – насторожился физрук, выкатывая из-под своего стола волейбольный мяч и поигрывая им ногой.

Софья Павловна подошла к тумбочке с чайником и опасливо коснулась его пузатого бока. Оглядела на свет тонкостенный стакан, плеснула туда воды и лишь тогда с печальным вздохом ответила:

– Про Баловнева, про кого же еще! – Софья Павловна осушила стакан в три глотка, со звоном опустила его на поднос, когда-то пестревший яркой хохломой, но со временем покрывшийся старческими пятнами ржавчины. – Самое поразительное в данной ситуации – это то, что изменить ничего невозможно. Он блестяще учится! Он всегда готов к уроку. Но какой же хам, бог мой!

– Что на этот раз?! – Верочка тут же напряглась: коли Баловнев в ударе с самого утра, то есть с первого урока, то дальше будет больше. Хорошего не жди, это все равно, что ждать дождя в пустыне.

Софья Павловна ответила не сразу. Какое-то время она постояла у окна, почесывая переносицу, была у нее такая привычка, которую Баловнев ей не спускал. Потом устало опустилась на продавленный диванчик – подарок шефов десятилетней давности, неприязненно покосилась на громадные кроссовки физрука с замызганными шнурками и выдохнула обиженно:

– Сегодня наш Алексей, блестяще осветив тему и не менее блестяще ответив на все дополнительные вопросы, вдруг спросил, не собираюсь ли я на пенсию. Я растерялась и говорю, что это к теме нашего урока не относится. Он снова с этим же вопросом и потом интересуется, не мучают ли меня угрызения совести. Я опять растерялась, ну и не выдержала, спросила, с чего это они меня должны мучить. И что, вы думаете, он мне ответил?

– Что? – одновременно выдохнули Верочка с физруком.

– Сотни выпускников педагогических вузов якобы вынуждены слоняться без работы и терять квалификацию, тогда как я уже десять лет на пенсии и продолжаю работать. Вот что ответил мне наш лучший ученик и дьявол в одном лице, товарищи! У меня, говорит, троюродная сестра работает гувернанткой у богатых людей только из-за того, что кому-то мало заработанной пенсии и скучно сидеть на заслуженном отдыхе… Хам!

Верочке стало жаль Софью Павловну. Та была одинока и к тому же несчастлива в своем одиночестве. Школа – это все, чем она жила. Хотя, с другой стороны, и сестру Баловнева тоже жаль. Если, конечно, та не предпочла нищенскую зарплату простой учительницы солидной зарплате комнатной гувернантки.

Что-то сегодня ей преподнесет Алеша? Какую новую каверзу из разряда вежливых вопросов на засыпку изобретет…

Она вошла в десятый «А», спустив юбку как можно ниже. Чтобы глазастый Баловнев, не дай бог, не увидел ее рваные колготки и не сморозил какую-нибудь гадкую шутку, Верочка сразу присела к столу и начала урок.

Все прошло почти без эксцессов, если не считать трех двоек и одного прогула. Верочка отпустила класс на перемену и с облегчением склонилась над журналом, когда над самым ее ухом раздалось вкрадчивое:

– Вера Ивановна, а у вас все в порядке?

Не было нужды оглядываться. Это, конечно, Баловнев. Странно, что он вообще дождался звонка, а не выступил прямо посреди урока. Во всяком случае, глаз он с нее не спускал, отслеживая каждое движение. Будто готовился к прыжку. Паразит, а не ребенок…

– Да, Алеша, все хорошо, спасибо, – пробормотала Верочка, поглубже задвигая коленки под стол и все так же не поднимая глаз от классного журнала.

– А почему вы плакали? Я же заметил, вы плакали, – укоризненно пробормотал Баловнев.

Еще бы он не заметил! А сколько сочувствия в его вопросе, сколько сострадания, боже правый! Не знай она его как облупленного, непременно купилась бы на его внимание и точно хлюпнула бы носом. Но Алеша выдрессировал ее давно, класса, наверное, с пятого. Да, еще тогда она научилась держать руку на пульсе, когда имела дело с этим мальчиком.

– Соринка в глаз попала, – буркнула Верочка,