Глава 2

Уже менее чем через полгода Эльмира сильно пожалела о содеянном. Более того, она прокляла себя за необдуманный эмоциональный всплеск, наложивший на нее суровую епитимью, – зваться женой Данилы Емельянова.

Не болтай она чего ни попадя над изголовьем умирающей, так и не мучилась бы сейчас. Просто-напросто развелась бы с ним, и конец мучениям. А так… А так приходилось денно и нощно терпеть его присутствие рядом с собой. Присутствие человека, день за днем целенаправленно губящего себя на дне граненого стакана.

Данила запил основательно через четыре месяца после смерти матери. Если до этого он еще как-то крепился, ограничиваясь двухдневными запоями после поминок, то по истечении четырех месяцев Эльмира его вообще перестала видеть в нормальном состоянии.

– Дай денег, – обычно раздавалось поутру, когда они встречались на кухне за завтраком.

Она не спрашивала сколько. Не спрашивала зачем. Молча открывала кошелек, выуживала оттуда пару сотенных бумажек и так же молча выкладывала перед ним. Данила небрежно сгребал деньги со стола. Кивком благодарил за завтрак и уходил. Целый день она его не видела. К ночи его обычно приносили. Клали у порога. Как в добром детском юмористическом киножурнале: звонок в дверь и звук удаляющихся шагов. В случае с ее мужем все происходило по этой самой схеме.

Эльмира открывала дверь. Втаскивала его в квартиру и оставляла в прихожей. Затем она шла к себе в спальню, запиралась на замок, который не так давно вставил ей один знакомый слесарь. И спокойно засыпала. Именно спокойно. Потому как знала, что он не войдет к ней. Не завалится рядом. Не станет требовательно ждать ее любви. Его алчные, ищущие руки… Она ненавидела их. В самые душные бессонные ночи, когда тело ее томилось в непонятной неге, когда во рту было сухо, а сердце стучало как сумасшедшее, ожидая чего-то, она не жаждала его жадных ласк. Чьих угодно, но только не его…

– Почему ты меня так ненавидишь, Эмма?

Этот вопрос он задал ей совсем недавно в краткосрочный перерыв между ночным и дневным похмельем. Поднял лохматую, давно нестриженную голову от нетронутой тарелки с бульоном. Уставил на нее тяжелый взгляд мутноватых глаз и спросил, почему она его так ненавидит.

Она молчала.

Его глаза недобро елозили по ее лицу, он то прищуривал их, то вновь широко раскрывал. Ей и раньше бывало неуютно под их взглядом: тяжелым, застуженным каким-то, все понимающим. А в этот момент особенно неуютно.

– Чего молчишь? Не знаешь, что сказать?!

– Не знаю, – не мудрствуя лукаво, пожала она плечами.

– Вот, вот… В этом ты вся… – Данила взялся трясущимися пальцами за ложку. Подержал ее немного в руках, наблюдая за ее частой вибрацией, и отшвырнул на стол так, что она зазвенела. – В этом ты вся. Не знаю, чего хочу, не знаю, кого хочу, не знаю, с кем хочу. Принца ждешь?

– Нет, – опять честно ответила она. – Никого не жду.

Он поверил, потому что знал – она не соврет. Не соврет в главном. Несколько минут молчал, глядя куда-то в сторону. Затем резко перегнулся к ней через стол. Больно ухватил ее за подбородок и прошипел:

– А чего тебе надо?! Чего тебе надо-то?! Сколько жил с тобой, не мог понять! Все ведь делал для тебя, все! Даже денег твоих не брал. Работал, как проклятый… Знала бы ты, как я уставал! Лишь бы лишнюю копейку заработать. Лишь бы не числиться в альфонсах. Хотелось быть мужиком в твоих глазах. Мужиком, который способен содержать свою женщину. Хотелось, чтобы ты меня начала уважать. Хотелось, чтобы не я рядом с тобой. А ты рядом со мной… Все пошло псу под хвост. Все… Ты не стала тем, кем могла стать…

– Кем же я могла стать? – скорее по инерции, чем из интереса, спросила Эльмира, высвобождая свое лицо из его рук и поднимаясь с места.

– Женой… – Он уронил себя, обмякшего, на стул и, опершись подбородком о сцепленные в замок пальцы, злобно зашипел: – Целовал тебя, любил до изнеможения, зная, что ты не со мной. Знала бы ты, как это мучительно! А ты… Ты, сука, даже ни разу усилия над собой не сделала. Даже не попыталась ни разу. Хоть бы раз коснулась меня как мужика.

– А как же я тебя касалась?! Ты что-то того, перегибаешь, дорогой. – Эльмира поставила в раковину тарелку с нетронутым бульоном и пустила воду из крана.

– Ты меня?! Я для тебя был ну… чем-то вроде жабы. Может, ты и ждала, что эта жаба сбросит когда-нибудь шкуру и превратится в прекрасного Ивана-царевича, не знаю. Может, и ждала… Чудес в жизни, Эмка, не бывает. Чудеса бывают только в сказках. Нет их, чудес-то. Одна поганая и гнусная проза жизни. Такая поганая, что можно удавиться. Тошно мне…

Она испугалась. По-настоящему испугалась. Данила впервые за время совместного проживания заговорил с ней так. Были ссоры, сцены с упреками, со слезами. Но такой обреченности в его голосе она не слышала никогда прежде.

– Слушай, Данила, – начала она осторожно, закрывая кран и поворачиваясь к нему лицом. – Может, тебе полечиться?

– Зачем? – Он криво ухмыльнулся. – Я не ищу забвения в вине. Если ты так думаешь, то ошибаешься. Я просто… Я просто доживаю свой век. Так, кажется, ты тогда сказала.

– Слушай, ну если тебе так невмоготу рядом со мной, может быть, нам проще развестись?

Ей не следовало говорить так. Она поняла это, едва успев вымолвить. Поняла по его оскаленным в злобной ухмылке зубам. По его сжавшимся кулакам и напряжению, охватившему его плечи.

– Хрен ты угадала, куколка! Хрен ты угадала! Я не облегчу тебе задачу, ни за что! Развода не получишь!.. Денег дай…

Безропотно отстегнув ему очередную парочку сотенных бумажек, Эльмира проследила, как он идет в прихожую. Вдевает в рукава куртки трясущиеся с похмелья руки. Как, косясь настороженно в ее сторону, открывает дверь. И уходит.

«Пусть он никогда больше не вернется! – молила она в душе. – Пусть он никогда не придет больше сюда!»

Но он приходил. Снова и снова она находила его почти бездыханное тело на пороге квартиры. Снова и снова втаскивала его в дом и оставляла на полу прихожей. Затем запиралась в своей спальне. Засыпала, моля всевышнего об избавлении. А наутро опять-таки давала Даниле денег и ждала вечера.

Однажды он не пришел. Эльмира уснула, не дождавшись дежурного звонка в дверь. Проснувшись под утро, она пошла в прихожую. Куртки мужа на вешалке не было. Эмма накинула цепочку и осторожно приоткрыла дверь. На пороге никого. Зато из-за двери квартиры напротив раздавались характерные для затянувшегося застолья звуки. Нестройный хор голосов выводил что-то про ямщика. Кто-то надрывно хохотал. Звенела посуда, слышалась отборная матерщина.

Эльмира хлопнула дверью и, привалившись к ней спиной, ненадолго задумалась. Итак, ее благоверный решил проводить свои балаганные посиделки в непосредственной близости от ее, вернее их, жилища. Был ли тут какой-нибудь умысел, или ему просто не хотелось отягощать себя проблемой поиска забегаловки, пойди угадай. Но ей отчего-то стало жутко обидно. Ну ничего ведь нет святого за душой у мерзавца! Мать не так давно умерла, а жила трудно, все для него старалась, себя забывала. Хотя бы в память о ней мог быть поосмотрительнее и не тащить всякий сброд под ее крышу. И тут вдруг ей захотелось посмотреть на весь этот сброд. Кого выбрал себе в друзья ее непонятый и нелюбимый? Кто стал для него той отдушиной, какой ей не удалось стать прежде, да, видно, уже и не стать никогда…

Она скинула пижаму и прямо на голое тело натянула спортивный костюм. Провела щеткой по волосам. Потом, подумав, закрутила их жгутом и перехватила заколкой. Дежурный взгляд в большое зеркало: лицо чуть бледноватое, глаза немного припухли со сна и еще эта складка на щеке. Надо же было так неаккуратно втиснуться в подушку. Ну да бог с ней, со складкой! Не на конкурсный отбор…

Дверь была не заперта на замок, а лишь прикрыта. Господа отдыхающие настолько были уверены в том, что их никто не посмеет потревожить, что даже не потрудились накинуть цепочку.

Неслышно проникнув в квартиру покойной Веры Васильевны, Эльмира прислушалась.

Так, всех присутствующих, по всей видимости, человек пять-шесть, не больше. Двое из них, в том числе одна особа женского пола, продолжают гнусавить про ямщика, замерзающего в снегах. Кто-то из мужчин, по голосу довольно-таки молодой, посылал кого-то по адресу в весьма витиеватых комбинациях. Еще пара голосов отспаривала козырного туза. Данилы слышно не было.

Осторожно ступая на цыпочках, она сначала заглянула в комнату. Там было пусто. Диван. Кровать. Все в том же виде, что и пару дней назад, когда она сюда заходила. Разве что появилась кипа газет на столике у старенького телевизора.

Эмма развернулась и пошла в кухню. Здесь ее не ждали, это точно. В кухне мгновенно стало тихо. Шесть пар пьяных глаз какого-то серовато-мутного оттенка воззрились на нее.

– Здрасте, – первой нашлась полуголая девица, сидевшая справа от Данилы и обвивавшая его шею рукой. – Ты кто такая?

Общество, подбодренное ее находчивостью, разом зашумело, задвигало стаканами и стульями, освобождая ей место.

– Садись, коли зашла. – Данила криво ухмыльнулся ей, не сделав никаких попыток скинуть с себя руку чужой женщины. – Выпей вот с нами. Не побрезгуй.

– Данила, а че за телка воще? – Сидевший ближе всех к выходу блондин скосил на нее блудливые глаза. – Ровная какая, гладкая…

Он опять не сделал никаких телодвижений, чтобы оградить ее от чужого хамства. Лишь продолжал ухмыляться, рассматривая на удивление трезвым взглядом (в сравнении с остальными, конечно…).

– Что здесь происходит? – стараясь говорить спокойно, поинтересовалась Эльмира и прислонилась спиной к дверному косяку. Прислонилась, чтобы почувствовать хоть какую-то опору для себя в этой комнате. Чтобы не сорваться и не броситься на весь этот сброд с кулаками и не начать пинать их, выдворяя вон. Чтобы не впиться ногтями в заплывшие глаза этой девки, что так по-хозяйски обнимает ее мужика за шею. – Данила, объясни мне, что здесь происходит?

– Дэн, – омерзительно гнусавым голосом закапризничала барышня. – Что за телка такая?! Чего она приперлась, когда ее сюда никто не звал?! Чего она к тебе липнет? Ведь ты мой, Дэнечка, мой!

После этих слов, совершенно не стесняясь присутствующих, девка задрала короткую, сильно декольтированную маечку, обнажила пару огромных смуглых грудей и вдруг оглушительно заржала.

Собутыльники ее поддержали. Нет, конечно же, раздеваться никто не стал. Они просто захохотали в унисон с ней. Омерзительным, издевательским, унижающим Эльмиру смехом. Кто-то даже засвистел, заметив ее столбнячное состояние. На нее и в самом деле нашло что-то вроде столбняка. Все звуки слились и поплыли вокруг ее головы, больно ударяя в уши. Она переводила глаза с одного перекошенного смехом лица на другое, но почти не различала их черт. Изображение расплывалось, отчего-то сфокусировавшись на паре темных сосков бесстыжей девицы, которая ловила теперь упирающуюся руку Данилы и все норовила прижать ее к своему обнаженному телу.

– Вон! – сначала еле слышно прошептала Эльмира, но вдруг завизжала тонким фальцетом, повторяя без устали: – Вон!!! Все вон!!! Скоты, ублюдки!!! Убирайтесь все вон, пока я милицию не вызвала!!! Вон!!! Вон!!!

К ней тянулись чьи-то грязные пальцы. Раздавался звон сдвинутых в тосте стаканов. Следом звон разбитой посуды. Чья-то грязная ругань, перекрываемая истерическими всплесками омерзительного смеха. Она сама что-то кричала. Кого-то била, тащила за рубашку со стула. Отвесила кому-то подвернувшемуся под руку пощечину. Затем побежала. Споткнулась. Упала на лестничной площадке и сильно ударилась коленом. Расплакалась, скорее жалея себя, поскольку боли совсем не чувствовала. И лишь когда кто-то подхватил ее сзади под мышки и потащил к двери ее квартиры, Эльмира начала немного приходить в себя.

Что за истерика, боже правый?! Что с ней только что приключилось?! С ней, такой уравновешенно-холодной, не теряющей самообладания в куда более сложных ситуациях…

– Нервы, дорогая, надо лечить! – тихо прошептал над ее ухом кто-то голосом ее мужа, тогда как рука по-свойски тискала ее грудь. – И белье нижнее надевать нужно, когда в люди выходишь…

– Пусти меня, ублюдок! – взревела она, разворачиваясь к нему лицом и одновременно пытаясь вытолкать его из квартиры на лестничную клетку, чтобы потом захлопнуть дверь перед его носом. – И убери свои…

– Грязные лапы? Мы это уже проходили, милая. – Он и не думал ей подчиниться. Стоял на пороге и не сдвигался с места ни на дюйм. – И лапы у меня грязные. И воняет от меня помойкой, а иногда рыбой. И морда у меня сермяжная. Что еще? Ах, да, совсем было забыл! Друзья у меня гнусные…

– Подонок! – прошипела Эмма как можно презрительнее и, оставив свои безуспешные попытки выдворить мужа вон из квартиры, повернулась к нему спиной и пошла в гостиную, на ходу выкрикивая: – Все! С меня довольно! Плевать я хотела на все клятвы, что сдуру наболтала твоей умирающей матери. Плевать! Я развожусь с тобой!

– Будем делиться. – Данила, следовавший за ней по пятам, остановился в дверном проеме и по-деловому принялся перечислять. – Пара магазинов, что ты смогла приобрести после смерти родителей на папочкины сбережения, – пополам. Квартира. Две машины. Дача, что доброго особняка стоит. Счет в банке. Что же, я в принципе не против. Обменяю свою однокомнатную малогабаритку на хоромы пошикарнее и съеду туда. На одни проценты можно будет жить и не работать. Так и сделаем. Хочу шикарную трехкомнатную квартиру. Как только она у меня будет, так я съезжаю. Идет?

– Со всей своей честной компанией?! – Эльмира не удержалась от сарказма, сморщив при этом потешно лицо, и напоследок плюнула мужу под ноги. – И девку эту голожопую не забудь прихватить. Ей очень даже кстати твои средства будут. Вы с ней спустите все за неделю, и друзья помогут.

– А это никого не должно волновать! Тебя, дорогая, в первую очередь! – Данила забавлялся. Боже, как он веселился, видя ее обессилевшей и злобной. Не надменной и холодной, а такой вот – растрепанной и вышедшей из себя. – Слушай, Эмка! – Он вдруг шлепнул себя по лбу. – Как же я это сразу-то… Малыш! Ну ты бы сказала, честное слово…

Он пошел прямо на нее, попутно расстегивая пуговицы на рубашке.

– Ты чего?! – Она опешила сначала, не сразу поняв, куда он клонит. – Что я должна была тебе сказать?!

– Ну, детка, расслабься. – Он легко сломал ее сопротивление, закрутив упирающиеся ему в грудь руки ей за спину. – Ты же ревнуешь! Ты же должна это понимать.

– Черта с два ты угадал, гад! – Эльмира все еще пыталась вырваться, хотя прекрасно знала, чего стоят ее силы против его. – Мне просто противно… Мало же тебе времени понадобилось, чтобы опуститься так низко. Хотя о чем это я?! Ты и не поднимался! Ты так и прозябал на том самом дне, где я тебя сдуру обнаружила однажды…

Он ее ударил! Он впервые ударил ее. Наотмашь, хлестко, одними пальцами. Сначала выпустил ее, попутно оттолкнув, а затем ударил.

– Ты!!! Ты меня ударил?! – зашипела она, пятясь и во все глаза уставившись на Данилу. – Ты это сделал?!

– Да, черт возьми! Я это наконец-то сделал! – Никаких угрызений совести в голосе, казалось, что он был вполне доволен собой. Уронил себя на подлокотник кресла. Слегка откинул назад голову и несколько минут оценивающе ее разглядывал. – Оказывается, это не так кощунственно, дорогая, – ударить свою супругу. В этом даже есть некая прелесть… Особенно когда жена этого заслуживает. А ты, несомненно, заслужила, дорогая. Несомненно.

После этих его слов Эльмира стремительно ринулась к себе в спальню. С силой шарахнула о притолоку дверью и быстро повернула ключ в замке.

Она не слышала, ушел Данила из дома или нет. Не помнила, как зародился и минул день, сменившись сиреневыми сумерками за окном. Она лежала без движения, уставившись немигающими глазами в потолок, и мысленно читала по себе панихиду. Отчего-то в его рукоприкладстве, пусть и не столь болезненном, она углядела символ своего окончательного падения. Не его, а своего собственного. Ей казалось, что это не Данила унизился, ударив женщину, а ее опустили. Опустили так низко, что ниже уже быть не может. И самое страшное заключалось в том, что противостоять ему, попытаться что-то исправить, вернув себе лидерское положение, она уже не могла. Она это понимала, понимал это и он. Неспроста таким ликованием наполнились его глаза, пристально наблюдавшие за ее потрясением…

Вечером Эмма все же нашла в себе силы подняться с кровати и волоком дотащиться до ванной. Получасовой контрастный душ немного привел ее в чувство. Кожа покрылась мурашками. Зубы выбивали дробь, но на душе стало пусть и не очень спокойно, но и не так муторно.

Черт с ним, с Данилой, в конце концов. Пусть живет, как знает. Она для себя определила собственную роль рядом с ним – роль стороннего наблюдателя. А все остальное – не ее проблемы. Что в конце-концов произошло? Ну тискалась рядом с ним какая-то шлюха, и что? Глупо было ревновать, а то, что она ревновала, Эмма к стыду своему не признать не могла… Ну ударил он ее по щеке, так и ладно! Лишний раз доказал свое паскудство. И пускай не оправдывает себя тем, что якобы она того заслужила! Черта с два! Да, была холодна с ним все эти годы. Да, не любила. Так ведь никогда и не обещала этого! Говорила, что попробует. Пробовала – не получилось. Какие к ней теперь претензии? Любая другая давно бы за порог выставила со скудной котомкой: проваливай, мил человек, пока цел, надоели мне твои пьянки-гулянки. А она что? А она все это время терпела. За свекровью умирающей ухаживала. Мыла ее, кормила, переодевала. А ведь терпеть не могла покойницу. Та, кстати, отвечала ей тем же.

Даниле опять же каждое утро по две сотни отстегивала на кутежи. Конечно, не велики деньги, но он и таких в последнее время не зарабатывал…