Вот привычка многолетняя, куда от нее деваться! Вроде и по своей нужде и сам сюда пожаловал, а карт всех открывать не хочется. А собственно, о каких гостях речь? Каким гостям у него быть-то? Из прошлой жизни редко кто когда захаживал, не жаловал он их особо и уж точно не приглашал никогда.

Про баб ей своих рассказать? Так не поверит. Видел, видел, как носиком брезгливо подергала, когда он в кабинет к ней ввалился. Досье прочла и думает небось, что подзаборник он какой-нибудь. Портки опять же недорогие, штиблеты – прощай молодость, рубашонка не особо. А чего ему выпендриваться-то? С какой стати достатком своим перед носом у других помахивать? Чтобы повадно было в дом к нему лазить? Так слазили уже, хватит.

– Когда у вас в последний раз дома были гости? – терпеливо повторила свой вопрос Даша. – Послушайте, Георгий Иванович, ведь если вы не станете говорить со мной откровенно и честно, то я вряд ли смогу вам помочь. Мы же с вами не под протокол, что вы в самом-то деле! Сами пришли, а теперь недоговариваете.

– Что нужно-то? – неуверенно спросил Степушкин, уже жалея, что пришел.

Найти все равно ничего не найдут, дурак, что поверил в чудо. Подноготной всей этой девчонке знать тоже не надобно. Дружат они с тем следаком с мутными противными глазами. Что мешает Даше этой поделиться с ним сведениями? Да ничего! Контора ее с дурацким бабьим названием сегодня есть, завтра развалится. А Степушкину потом жить…

– Мне нужно знать все! – мягко шлепнула аккуратной ладошкой по столу Дарья Дмитриевна. – Ваши контакты, все возможные посещения вашего дома, включая почтальонов и соцработников. Ну и… И бывших ваших коллег по цеху. Потом… Кто еще знал о том, что украденные вами вещи вы не продали в свое время? Знал или догадывался? Может, вы хвастались кому-то, показывали их, может, кто-то мог подсмотреть, как вы их мерили. Вы же делали фотографии, может, кто-то видел их. Вы готовы ответить на мои вопросы?

Степушкин глубоко и надолго задумался.

Да, глазки девчачьи его не обманули. Вона как сразу быка за рога и в стойло! Не стала ходить вокруг да около, а сразу ей и про контакты все выложи, и про гостей, и про блатных. Про все, про все.

Зачем затеял всю эту ерунду с расследованием, зачем? Ну, украли и украли, что с того! В конце концов, как пришли, так и ушли. Жил себе тихо. Тихо радовался. Тихо наслаждался тихим счастьем своим незамысловатым. А теперь что? Теперь станут это его счастье тихое снова по полкам расстанавливать? Станут рассовывать по папкам серого картона с замызганными завязками. Папки будут пухнуть, наполняться, множиться. Его тихая и удобная, заслуженная долгими годами тюрьмы старость станет беспокойной. В нее начнут лезть все кому не лень и с ногами, и с рогами. И…

– Пойду я, – Степушкин вдруг вскочил со стула и потрусил к двери. – Спасибо вам, девушка, но я пойду.

– А что так-то, Георгий Иванович? – крикнула она ему вслед. – Передумали?

– Да-да, передумал, – покивал он.

Остановился возле двери. Еще раз обмахнул лысину носовым платком, поклонился старомодно и взялся за дверную ручку.

– Передумал я, точно передумал.

– А что конкретно передумали: украденное вами и у вас добро искать? Или снова в свою жизнь розыск пускать?

Ах, вот она как!.. Вот прямо под дых! Прямо в селезенку!

Степушкин не выдержал и даже пальцем ей с легким смешком погрозил. Вспотел так, что аж под коленками стало мокро.

Да, девочка и впрямь умна. Да как еще умна! Опомниться не дала, на обе лопатки разложила. Дай волю такой, найдет то, чего и искать не надобно. Что такого найдет-то?

А те самые деньги в тайнике, которые он сам порой ищет и найти не может. Деньги те у инкассаторов несколько лет назад отобраны были. Инкассаторов напарники постреляли, напарников самих ОМОН положил всех в перестрелке. А Степушкину тогда удалось скрыться. За рулем машины он был тогда, когда привлекли его на это дело по случайному случаю. Профиль-то был не его, так вышли на него случайно знакомые знакомых, порекомендовали. Его и взяли с собой на тот случай, если вдруг замок у инкассаторской машины вскрывать придется. Оговорили процент, его устроило, он согласие свое дал.

Замок вскрывать не пришлось. Инкассаторов положили, не сходя с места. Сумки с деньгами беспрепятственно в машину покидали, за рулем которой он сидел. Велели ему уезжать дворами. Встретиться должны были вечером в условленном месте. Он и уехал. И ждал потом добросовестно. Никто на стрелку не приехал. Ни этим днем, ни потом. Он целую неделю, как дурак, ездил туда, никто не явился. Потом уже из новостей узнал, что всех участников положили в перестрелке.

Трусил тогда Степушкин отчаянно и долго. Так и думал, так и ждал, что вот-вот на него выйдут. От каждого стука в дверь вздрагивал.

Не вышли на него! Никто его не сдал, если и остался кто из тех, что могли. Об оставшихся в живых и уцелевших в той перестрелке сведений никаких не было. Ни на воле у блатных, ни в тюрьме. Стало быть, всех положили тогда. А про него менты так и не узнали. Степушкин деньги-то тогда припрятал в доме, где еще тетка его престарелая проживала, и поспешил сесть за совсем дурацкую кражу. Надо было сесть ему тогда, очень надо.

Для всех он какую легенду сочинил?

Да вот на сумку бабки старой позарился, потому как денег не было ни копья. Дело с инкассаторами не выгорело. Он прождал на машине за домами, а к нему никто не вышел, и сумки где с миллионами, он знать не знает. Потому вот и бабку обворовал, жрать-то на что-то надо.

Это он так блатным объяснял, клялся и божился, зуб давал. Вроде поверили, отстали. На зоне жил не тужил. Все больше слушал. А вдруг слух какой выползет про грабеж тот с перестрелкой? Может, взяли тогда менты кого? Может, осудили даже?

Нет, не было суда по тому громкому делу. И денег, болтали, не нашли. И участников ограбления, по разговору, всех перестреляли.

Степушкин долго потом еще дергался. И после сумки той бабкиной отсидел еще пару раз. Однажды за телефон мобильный, что совсем глупо было, но ему и срок дали смешной. А последний раз как раз вот за то самое добро, что у антиквара подрезал.

О деньгах с инкассаторской машины будто бы и позабыли. И, выждав пару лет после освобождения, Степушкин начал ими потихоньку пользоваться. Потихоньку, не внаглую. Он же умным был и стратегом неплохим. Понимал, что ежели начнет деньгами сорить, то сразу его почикают и свои, и менты, серии и номера похищенных денсредств наверняка были зафиксированы банкирами. Сразу все поймут, куда деньги те подевались. И не простят уже ни за что ему его самодеятельности и того, что на общак не отстегнул. И жить ему тогда останется часа полтора, а то и того меньше.

– Так что, Георгий Иванович, не станете говорить, так? – Дарья улыбалась понимающе. – И лгать вам неохота, потому как одна ложь повлечет за собой, несомненно, другую, и это все запутает. А всей правды вы мне говорить точно не хотите.

– А не хочу! – выпятил острый подбородок Степушкин, приложил два вытянутых пальца к несуществующему козырьку. – Бывайте здоровы, девушка. О просьбе моей забудьте. Не был я тута никогда.

– О как!

– Именно так, и никак иначе.

Степушкин вышел в чистенький коридорчик, прошел сквозь охрану, спустился тремя ступеньками с крыльца. И пошел по улице, без конца беспокойно оглядываясь.

Да, совершил просчет он, точно. Первый раз, наверное, просчет совершил такого плана. Не нужно было в ментовку идти, а потом и сюда, к девчушке этой симпатичной. Ну, осерчал, что цацки у него подрезали, с кем не бывает. Ну, побесился, наорал на пустой дом, побегал по комнатам, и это случается.

Зачем, зачем было в мусарню-то топать?! Все слил! Всю информацию на самого себя слил! Про добро то антикварное он ведь тоже скрывал ото всех. Втягивал голову в плечи, виновато улыбался паханам и гнул, что менты то добро по себе растащили, а на него все спихнули. Потому и впихнули его в камеру, и его отпечатков по всей квартире во время следственного эксперимента наставили, чтобы самим под суд не идти.

И снова его слово оказалось в законе. Сидит же человек, срок мотает, стало быть, все так. А менты, они ведь на всякое горазды.

А теперь что?!

А теперь вариантов у Степушкина оказалось десятка полтора.

Мог тот следак с противными глазами его братве сдать. Мог своим же операм, чтобы те дом его навестили и пошерстили там как следует на предмет обнаружения неучтенки. Могла и девчушка симпатичная его по всем каналам пробить и тоже начать как-то действовать.

Ох-ох-ох, стареет он, хватку совсем потерял. Далось оно ему, добро это! Украли и украли, хрен бы с ним! А ему вдруг жалко его стало, а он вдруг справедливости захотел. Точно что-то не то ему в вену налили в последний лечебный курс в дурке. Может, какую сыворотку правды влили, что он с милицией решился откровенничать так по-глупому.

Ладно, сейчас он домой доберется, душ примет, в кухне сядет и покумекает сам с собой. О чем? Да о том, к примеру, на что ему девчушка симпатичная намекала.

Кто из его постоянных гостей мог пронюхать про цацки? Кто-то подглядеть сумел, когда он их доставал? Или, может, фотографии случайно увидел? Хотя фотографии те увидеть можно было, если начать рыться в его шкафах. Значит, кто-то и рылся. А кто?

Надо было составить список этих постоянных гостей – раз.

Потом надо было вспомнить, кто к нему случайно забредал в последние несколько недель – два.

И три…

Три, надо будет поспрашивать у соседей, не было ли гостей в его отсутствие? Он хотя и собственные меры предосторожности принял накануне того дня, как ему в больницу лечь. Электронике он не доверял. Сам не мог ничего такого, а пускать себе в дом постороннего с тем, чтобы тот установил и настроил ему как следует камеры слежения, считал излишним.

Во-первых, сразу подозрение. С чего это в деревенской хате дряхлый мужик камеры устанавливает? Чего или кого боится? Красть-то особо нечего. Не нищенствует, конечно, но и богачом не назвать. Подозрительно…

Во-вторых, этот специалист как установит, так потом и обойти сумеет эти камеры слежения. И захочет-таки узнать, с чего мужику такие меры безопасности понадобились.

Нет, опасно это и расточительно.

Оставил он по старинке на каждой раме и двери по приклеенному волоску и, что самое странное, обнаружил все потом, как и было. Стало быть, никто не проникал в дом в его отсутствие. А добро-то пропало! Все украденное им у антиквара будто растворилось! Как?! Каким образом?! Все его «пломбы» на месте, как такое могло быть?

А это – четыре, значит, могло означать что-то одно из двух: либо выкрали добро накануне его отъезда, то есть вечером или ночью. Либо кто-то знал о его мерах предосторожности и потом вернул все волосяные «пломбы» на место.

А кто это мог сделать? Только тот, кто его хорошо знал. Преотлично просто знал. И привычки его, и расписание, и похоронки разные.

А кто его хорошо, преотлично просто знал?

Степушкин почесал отросшими ногтями лысую макушку, прикинул так и сяк.

А никто! Никто его так не знал, и знать не мог. Друзей из прошлой жизни не осталось. Он же завязал, его и не трепали. Даже когда на улице случайно сталкивались, одним кивком головы обходились. Да и сторонились его, чего уж. В дурдоме курс за курсом проходит, чего ждать от общения с таким?

Степушкина это вполне устраивало, более того, он сам о себе слухи один неприличнее другого распространял, чтобы никому неповадно было с ним дружбу водить.

Бабы, с которыми он вязался, тоже не знали его так досконально, чтобы уметь мысли его читать и секреты все распознавать.

Кто же мог влезть в его дом и украсть антиквариат? Кто?!