– Не цените вы жизни, братва! Ой не цените! Как бы нагляделись на изнанку-то ее в том объеме, в котором я на нее любуюсь, так заценили бы, да…

И вот сейчас Жимин держал в пинцете что-то отдаленно напоминающее тоненькую веревочку. Но это была не веревочка, уцелела бы она в огне, как же. Это была цепочка, золотая, по всей видимости, поскольку почти не пострадала. А на цепочке болтался закоптившийся изрядно неправильной формы кругляшок, кулон, стало быть.

Ему бы радоваться, Женьке-то Масютину, – вещественное доказательство, как-никак, да какое, а он побледнел. Побледнел и словно к обгоревшему полу прирос. То, о чем он подумал, то, что молниеносно родил его исстрадавшийся без Светки мозг, ему страшно не понравилось. Назовите это предчувствием, прозрением или еще какой-нибудь чертовщиной, но Масютин смотрел, вытаращив глаза, на закоптившуюся безделушку и не в силах был сдвинуться с места.

– Глянь-ка, Женечка, какая затейливая игрушечка. – Вова на коротких ножках подкатился к Масютину колобком и сунул ему под нос пинцет с извивающимся металлическим шнурком. – Смотри, я-то думал, что это медальон в виде обычного круга, а это…

– А это медальон в виде солнца. Круглого солнца в ореоле лучей. – И как он выговорить-то сумел, не рухнув в обморок и не заорав во всю мощь своих легких. Выговорить, взять из рук Вовы пинцет с цепочкой и отойти со всем этим добром к окну.

– Ну да, ты прав, Женечка. – Жимин семенил за ним следом, впившись взглядом в безделушку. – И в самом деле, будто солнце и лучи от него.

Свет…

Света, Светланка, Светуля…

Это для нее по его заказу изготовили этот кулон. Для нее и только для нее, ни для кого больше. Второго такого не было и быть не могло, так утверждал ювелир. Пускай недорогая штучка, но затейливая. И гравировка там имелась с ее именем и фамилией и романтической припиской о лучах света, в которых он…

Умер бы он прямо там, что ли! Умер и не чувствовал бы ничего больше – ни боли той чудовищной, ни страха…

Только убедившись в том, что это ее вещь. Что он не ошибся, не обманулся в своих подозрениях и опасениях. Что это именно тот медальон, который он подарил Свете на ее день рождения, который только неделю назад как отпраздновали. Только тогда Масютин вернул вещественное доказательство Жимину обратно. Вернул и, по-прежнему старательно избегая взглядом растерзанную пламенем кровать, пошел, слегка пошатываясь, к выходу.

– Эй, Женя, ты чего это? – окрикнул его Вова, убирая кулон с цепочкой в пластиковый пакетик. – Ты куда? Мы же только начали. Сейчас будем девицу смотреть.

– Что-то мне нехорошо, Вован, извини. Пойду, глотну воздуха.

Объяснение вполне устроило всех, кто находился в спальне. Тошно было не ему одному. Следом за Масютиным кто-то еще вышел, он не видел и не понял, кто именно. Правда, этот остался на первом этаже, за ним не последовал.

Он вышел на улицу, снова поднырнул под опоясывающей дом сигнальной лентой. Дошел до самого дальнего угла дачной усадьбы и, только скрывшись из виду всех, кто работал на пожарище, упал. Упал в бушующий цветением сиреневый куст. Странно, как не оцарапался и глаза себе не выдрал. Что-то сберегло его, понять бы, что именно.

Он больно ударился плечом, но почти этого не почувствовал. Завалился на бок, подтянул коленки до самого подбородка и с силой зажмурил глаза.

Хотя лучше бы он этого не делал. Тут же перед глазами замелькали жуткие картинки обгорелой спальни, покореженной пламенем кровати и двух человеческих тел, облизанных пламенем до неузнаваемости.

Она же… Она же такая красивая была. Беленькая такая вся, маленькая. С самыми прекрасными на свете голубыми глазищами, что смотрели на него почти всегда со смесью мольбы и восхищения.

– Женечка, миленький, а можно мне…

– Женечка, любимый, пожалуйста, позволь мне…

– Ты не обидишься, если я…

Господи! Все же чисто было! Чисто так, что чище не бывает! Он даже с Жанкой перестал в кровать ложиться, лишь бы их любовь не испохабить. Он же на полном серьезе собирался жить с ней. Собирался разводиться с Жанкой, чтобы сделать Светке предложение. Хотя она никогда и не просила его об этом. Никогда! Даже не намекала. И разговоров о будущем никогда не вела. Она и мечтать-то не смела, зная, что у него жена имеется и двое пацанов! Или…

Или совсем не в этом дело?! Или дело все в том, что Светка не собиралась связывать свое будущее с ним, а? И он для нее был чем-то вроде забавной игрушки для взрослых? Большой красивый дядька, длинноволосый, вечно загорелый и смелый, да еще с пушкой под пиджаком. У него всегда про запас находилось с десяток всяких разных историй, от которых испуганно сжималось ее юное девичье сердечко. Чем не игрушка для взрослой девочки, любящей фильмы про Дикий Запад и Матрицу.

Светка, Светка, как же так-то?! Как же ты могла так глупо закончить свою неначатую жизнь?! Ты же ничего в этой жизни не видела, кроме боли, холода, лишений и унижения. Ты же только-только начала верить во что-то. И верить начала только благодаря ему – Женечке.

Или ложь все?! Ложь и вранье?! И не была она пугающе хрупкой и до прозрачности ранимой? А просто…

Не-е-ет, нет, это неправда! Эта гнусная проза жизни не про нее! Она любила его! Любила, обожала, боготворила. А то, что с ней случилось, это… Это чье-то хорошо спланированное преступление, жертвой которого стала и она тоже.

Кому-то очень нужно было убрать с арены Удобного, обставив его кончину таким вот традиционным способом, нацепив на него клеймо старого развратника и сластолюбца, а девчонку могли просто силой притащить и уложить к нему в постель. Конечно, силой, ни за что не стала бы Светка связываться с таким чмом, как Удобный! И не просто силой, ее могли напоить – раз, могли вколоть какой-нибудь дряни – два, да просто-напросто обмануть могли – три. Она же по наивности его пацанам в подметки не годилась. Иногда взрослая, взрослая, а потом вдруг как выдаст что-нибудь эдакое – хоть стой, хоть падай.

Сказать, что подобное умозаключение немного привело его в чувство, было бы кощунственной поспешностью. Но в кипящей мешанине его черных мыслей вдруг четко обозначился узкий светлый коридор. Масютин с болезненным кряхтением встал на четвереньки, потом развернулся, уселся на землю и тут же принялся лихорадочно отряхиваться.

Нельзя, чтобы коллеги видели его таким. Нельзя ни в ком будить подозрений. Если заподозрят – дело труба. Могут от дела отстранить – в лучшем случае. В худшем – под статью подвести. У него же мотив имелся для убийства, да еще какой – ревность! Это ведь его девчонка легла в постель с этим безобразным жирным ублюдком, а не кого-нибудь другого. Попробуй им потом докажи, что она не сама, а кто-то поспособствовал. Засмеют! Засмеют и потом все равно посадят.

А ему нельзя на нары! Ему надо найти эту мразь, которая лишила жизни его Светку, а его самого лишила всякой надежды на совместное с ней счастье. Найти и… сжечь так же заживо, как он сжег его девочку. Ни о каком правосудии речи нет и быть не может, это Масютин решил для себя твердо. Он или они сдохнут так же – в огне.

Со стороны дороги раздался визгливый скрежет тормозов, затем захлопали дверцы. Потом несколько человек почти бегом процокали по бетонной дорожке, ведущей прямо к крыльцу. И минут через пять истеричный визг вспорол предутреннюю тишину сонного дачного поселка.

Приехала жена Удобного, сообразил Масютин и осторожно раздвинул сиреневые ветки. Теперь можно и выбираться без опасения быть застигнутым за неподобающим его чину и положению занятием. Горевать больше нельзя, могут заметить, потом начать догадываться, а следом и подозревать.

Масютин выбрался из кустов, еще раз отряхнулся и пошел по дорожке в обход дома, будто бы внимательно разглядывая землю и примятую траву.

Занятие было глупым и совершенно бесполезным. Пока тушили пожар, утолкли всю дачу в радиусе тридцати-сорока метров. Одних пожарных было человек десять. Плюс кое-кто из соседей подтянулся с рассветом. Да и свои особо не стереглись, сновали по участку. Каждый второй курил, так что и с окурками полный провал получался. Но Масютин все равно старательно делал вид, что что-то ищет, хотя ни черта не видел. Земля плясала перед глазами рваным зеленым пятном, изрубцованным серыми шрамами бетонных дорожек.

Скорее бы уж! Скорее бы уж вся эта церемониальная канитель заканчивалась и их развезли по домам. Домой он, конечно, не пойдет, но хоть побудет в одиночестве. И даст волю своему горю, которое рвалось сквозь стиснутые зубы и невыносимо жгло глаза…

– Бутылку водки, – повелел он, сразу же по приезде забежав в дежурный магазин на углу собственного дома. – Бутылку водки, минералку, пачку сигарет, зажигалку и…

– И что еще? – Продавщица, совершенно чумная от бессонной ночи, таращила на него покрасневшие глаза.

– И еще апельсин, – вдруг сказал Масютин, хотя никогда не закусывал водку апельсинами.

Апельсины любила Светка. Любила вдыхать их пьяняще тропический аромат. Любила растирать между ладоней горьковатую цедру. Любила есть их. Сначала сосредоточенно обдирала пористую кожуру и складывала ее в сторонке. Потом делила апельсин на дольки, нарочно вонзаясь длинными ногтями в мякоть, а потом, уливаясь сладким соком, осторожно откусывала от каждой дольки по крохотному кусочку. Она могла полчаса есть один апельсин, а то и дольше. Ела и не могла насладиться.

Он всегда покупал ей апельсины, всегда. Сегодня вот зачем-то себе купил, хотя и знал, что не притронется к нему. Просто не сможет проглотить, когда Светка…

Масютин медленно шел по своему двору, с тоской разглядывая окна их дома, казавшиеся в молочном утреннем свете мертвыми глазницами. Свет еще нигде не горел, все досматривали последние сны, с сонной небрежностью развалившись на подушках.

Жанка тоже, наверное, спит. Спит и даже во сне ждет его возвращения. И пацаны тоже ждут. А он ведь никуда с ними не пойдет сегодня, потому что идти не в состоянии. Идти, улыбаться, отчаянно фальшивя, классным руководителям и по-отечески строго грозить младшему, когда он особо расшалится. Он не сможет, точно. А вдруг кто-то из знакомых, коллег вздумает подойти и про ночной пожар спросить, что тогда?! Он не в силах будет сыграть равнодушие. Он не сумеет быть недоступным для Жанкиного пристального прозрения. Она моментально догадается, что что-то не так.

Пройдя мимо своего подъезда, он дошел до угла дома и повернул по тропинке налево. Миновал детские качели с лестницей. Черт возьми, еще пару лет назад подсаживал на эту лестницу Витька, смеялся с ним наперегонки и думал, что это и есть счастье, а теперь…

Он прошел мимо всего, и мимо воспоминаний о своей семье тоже. Дальше стройными рядами шли металлические гаражи. Возле них Масютин и притулился со своей бутылкой водки, минералкой, сигаретами и апельсином, который никто и ничто, наверное, не заставит его съесть.

Присев на корточки и прильнув дорогим модным пиджаком к шершавому ржавому железу чьей-то «ракушки», Женька в два приема ополовинил бутылку, хлебнул для порядка минеральной воды, хотя совсем даже и не почувствовал привычной горькой крепости, и жадно затянулся.

Сейчас… Сейчас вялый туман окутает его воспалившийся от непереносимого горя мозг, и ему, может быть, станет полегче. Перестанет мелькать перед глазами улыбающееся личико Светки на фоне обгорелых останков того, что когда-то ею было. Перестанет трястись нутро от чудовищной боли, и корчить его, может быть, тоже перестанет. Корчит же, еще как корчит! Как вспомнит…

Масютин снова приложился к горлышку бутылки, громко глотнул пару раз, облил рубашку, черт бы с ней, и снова закурил.

Вот что за дерьмо эта жизнь, а?! Почему если везет, то во всем и сразу. А уж если начинает трясти, то все – пипец – трясет по всем направлениям.

Светка умерла. Умерла страшно, забыв сказать ему самое главное – любила ли она его. Всегда была мила, чистосердечна, искренна, открыта, ласкала его так, что он стонал в полный голос, не стесняясь соседей сверху и снизу на их съемной квартирке.

Умерла, забыв рассказать до конца всю историю своей нелепой крохотной жизни в неполных двадцать лет. Он знал, что она воспитывалась в детском доме. Знал, что существовала какая-то тайна ее рождения или похищения, так ведь и не уточнил, не до того было. Еще знал, что имя и фамилию ей дали там же – в детском доме. Нарекли Светланой Светиной, потому как на вопрос: «Чья ты?» она все время твердила, что она – своя.

Ничего он о ней толком не знал, жеребец чертов. Любил, брал, когда хотел, лелеял, а вот узнать толком не успел. А она ведь однажды как-то обмолвилась…

Масютин даже с корточек встал, вспомнив тот вечер месячной давности.

Был конец апреля, на улице было пасмурно. Она приехала раньше его и к хилому отоплению добавила мощную струю теплого воздуха от дорогого обогревателя. Потом приготовила что-то. Расстелила постель. Сняла брюки и ждала его, сев по-турецки в центре кровати.

Масютин был тогда страшно благодарен за ее терпеливое ожидание, за нехитрый ужин, тепло, которым она наполнила квартиру к его прибытию. Он сильно замерз тогда, проторчав на выезде под дождем полтора часа.

Потом еще повздорил с Жанкой по телефону, которой не терпелось примерить на него новый блейзер. Ну не дура! У его ног труп стынет, группа вся выездная пересобачилась от усталости, холода, дождя и желания поскорее смыться по домам, а она со своим блейзером…

Поднимался по лестнице на съемную квартиру страшно усталый, злой, небритый и слегка попахивающий по́том. Последнее его особенно раздражало, но на исправление не было просто времени. Он вошел, швырнул прямо на кровать пакет с апельсинами и принялся разуваться.

Потом Светка заставила его вымыть руки и навалила целую гору мелко наломанных спагетти.

– Ешь, Женечка! Это вкусно, с маслом и сахаром!

Он ел, и ему нравилось. Правда нравилось. И спагетти эти, которые она зачем-то наломала, залив растительным маслом и посыпав сахаром. И тишина, и тепло, и то, что она лопала апельсины, вся, как ребенок, перепачкавшись соком.

А потом Светка шутила, смеялась, бросалась в него шкурками от апельсина и все твердила, что скоро станет богатой, потому что она наследница. Он смеялся вместе с ней и совершенно не слушал. Все спешил, все торопился поскорее стащить с нее ее немудреный свитерок и заштопанные на пальцах капроновые колготки.

А послушать надо было. Что за наследство? Откуда богатство? Не оттуда ли ноги произрастают у сегодняшней трагедии?..

Масютин поднял полупустую бутылку на уровень глаз и легонько ею поболтал. Водки осталось грамм сто пятьдесят не больше, а он трезв как стекло. Ни спиртное, ни курево, ничего не спасает. Тут еще апельсин все глаза промозолил, и зачем брал?!

Он допил все до последней капли и отшвырнул бутылку в сторону. Потом шагнул вперед и неожиданно качнулся. Надо же! Он, кажется, надрался до чертей, сам того не заметив. Странный только хмель какой-то, не такой, как обычно. Ноги не слушаются, а голова ясная. Правильнее, все помнит, а хотелось забвения. Да, и еще со зрением не все так ладно, как ожидалось. Коли видеть, так видеть все, а не видеть, так ничего. Почему же тогда, черти бы всех задрали на свете, картинка двора, дом, хилая аллейка тополей вдоль покоцанной машинами тротуарной дорожки – все это размазалось грязным пасмурным пятном? А вот апельсин видится четко. Масютин мог поклясться, что видит сквозь толстую пористую шкурку, сколько там внутри ароматных долек. И даже видит, как вонзаются в сочную пахучую мякоть тонкие нежные пальчики…

Чертовщина, скажете? Может, и так, только боль от его видений была жуткая. Такая, что задирай голову в небо и вой волком.

– Здорово, Женек. Чего это ты с утра пораньше?

Масютин долго пытался сфокусировать взгляд на мужике, который его окликнул. Вот еще некстати вывалился. Откуда в такое время?

– На рыбалку я, – пояснил мужик, хотя Масютин, кажется, его и не спрашивал. – А ты чего это, спрашиваю?

– С-служба такая… – сильно шепелявя, произнес Женька и, едва держась на ногах, двинулся к своему подъезду.

А там его, как всегда, ждала жена, которой вдруг именно сегодня, именно после такой страшной для него ночи, вдруг приспичило непременно узнать: а любил ли он ее когда-нибудь…