Самая большая проблема в школе у меня образовалась с чистописанием. Был такой отдельный урок, где учили красиво и правильно писать. Сейчас таких тетрадей нет, а тогда первые тетради для письма были в частую косую линейку. Ширина и высота этих отчерченных ромбиков соответствовала ширине и высоте буквенных элементов.

Какое же это было мучение написать ряд одинаковых элементов с определенным нажимом в прямых линиях с постепенным утончением загнутого хвостика! Железное перышко противно скрипело, чернила на нем заканчивались в самый неподходящий момент. И тогда после очередного погружения ручки в чернильницу где-нибудь на середине строчки появлялись неизбежные кляксы. Если же вдруг перышко захватывало бумажную ворсинку, и ты не успевал это заметить, то следующая буква получалась размазанной. Поэтому промокашка была просто необходима, чтобы вовремя очищать перо. А еще нужно было обязательно промокнуть страницу перед ее переворачиванием, иначе непросохшая работа отпечатывалась на противоположном листе.

Перья были разные, но самыми лучшими у нас считались золотистые перья со звездочкой. Они не всегда были в продаже; и тогда приходилось довольствоваться грубыми перышками из белого металла, которые быстро ломались.

Отдельная тема ‒ чернильница! Тогда во Льгове перед уроками учительница разливала чернила в прозрачные чернильницы, которые стояли на каждой парте. Один стеклянный стаканчик на двоих с отверстием в форме воронки стоял на самой высокой горизонтальной части парты в специально-вырезанном круглом отверстии.

Позже, уже в целинной школе, керамические белые чернильницы-непроливайки, в сшитых мамами чехольчиках, мы носили из дома по очереди с соседом по парте.

Помню, что я влюбилась в свою первую учительницу с первого взгляда. Она казалась мне очень красивой с ее пышными волосами, уложенными в высокую аккуратную прическу. Но особенно мне нравилась ее бордовая юбка в складку. На перемене девочки окружали учительницу, пытались обнять. Я же стояла в сторонке; мне тоже хотелось оказаться в этой толпе, но я стеснялась. Однажды я все-таки улучила момент и, когда учительница одна проходила мимо, робко дотронулась до ее юбки. Учительница остановилась, оглянулась и погладила меня по голове.

Я успела поучаствовать в ноябрьской демонстрации. Мама накрутила несколько ярких цветов из гофрированной бумаги; и с этим букетом отправила меня в школу. Возле школы собралось много нарядных учеников с флагами, цветами и плакатами. Было так много красного цвета! Нам ‒ первоклашкам ‒ тоже раздали транспаранты: легкие проволочные ободки на длинных палочках, обтянутые голубой марлей. Внутри каждого круга был приклеен белоснежный бумажный голубь. Мы шли по улице и кричали: «Миру-мир!»

А после Нового года я уже училась в целинной школе в Казахстане.

Особенные люди

Вообще наши семейные странствования начались с Урала. Это название региона часто мелькало во взрослых разговорах ‒ так и засело в закоулках памяти. Помню, как после очередного возвращения с Урала мама долго искала работу. С маленькими детьми найти хоть какой-то подработок было очень сложно. Наконец ее приняли временно на должность воспитателя в школу для глухонемых детей. Миша ходил в детский сад, Федю отдали в ясли, а я после школы бежала к маме на работу и там, притулившись где-нибудь в уголке, делала уроки.

В маминой группе были дети примерно моего возраста. Они ничем не отличались от обычных детей, только были какие-то тихие, не разговаривали друг с другом и странно размахивали руками. Матушка очень быстро изучила язык глухонемых. Многие интернатовцы были из окрестных поселков. Они учились по необычным книжкам с изображениями кистей рук. У каждой буквы была своя композиция, сложенная из пальцев. Я подружилась с одной девочкой моего возраста. Ниночка казалась мне очень хорошенькой. А ее пальто с пелеринкой, красная фетровая шапочка и кожаные ботиночки были просто восхитительными. Мы часто гуляли во дворе, и каким-то образом даже умудрялись понимать друг друга. Хотя Нина не просто плохо слышала: она была глухонемой.

Когда мы жили в Щучинске, там тоже была школа для глухонемых. Позже из нее сделали подобие ПТУ, где молодые парни и девушки шили голицы, клеили коробочки и учились на сапожников. На рынке, бывало, мама сама вступала в «разговоры», и глухонемые с удовольствием общались с ней с помощью жестов.

Там же, в Щучинске, когда я училась на втором курсе, произошел небольшой казус. В нашем женском общежитии, где я жила, была не просто строгая, а очень строгая дисциплина. Чужим пройти было невозможно: дежурные администраторы всех знали в лицо. После одиннадцати часов вечера общежитие вообще закрывалось, в том числе для своих. Даже посещения родителей возможны были только с разрешения коменданта или классного руководителя.

Однажды, вернувшись с занятий, я застала в вестибюле у стола дежурной все общежитское начальство. Они бурно что-то обсуждали. А, увидев меня, налетели со всех сторон.

Я сразу даже не поняла в чем дело. Оказывается, какой-то молодой человек прорвался мимо администратора и побежал по лестнице наверх, что само по себе являлось безобразием: общежитие-то на 100% было женским. Дежурные вместе с комендантом помчались за ним. Перехватили его на третьем этаже. Парень оказался глухонемым, жестикулировал и показывал бумажку с написанной моей фамилией. Была в общежитии Литвиненко, была Литвин, но Литвинова-то была одна. Вот и посыпались на меня вопросы: «Кто такой? Почему искал? Что вообще за нехорошие дела?» А я стою озадаченная: «Да не знаю я никаких глухонемых!» Потом уже комендант спросила, не отдавала ли я обувь в починку.

‒ Отдавала, уже забрала!

Дежурная засмеялась: «Да, влюбился, наверное. Вот и решил найти!» В Щучинске тогда было очень много глухонемых. И мои, стоптанные донельзя, туфли, действительно, ремонтировал юный немой сапожник.

Но впервые именно во Льгове я увидела людей с физическими пороками. Напротив нас жила замечательная семья с единственным сыном девятиклассником. Привлекательный, высокий юноша с большими карими глазами и обаятельной улыбкой… Мы ‒ мелюзга ‒ бегали за ним по пятам: уж очень он нам всем нравился. Увы, у него были проблемы с ногами: уродливо вывернутые ступни не позволяли ему нормально ходить. Но он ходил, неуклюже переступая ногами, невзирая на боль, с которой уже смирился. Мама рассказывала, что Николай ‒ лучший ученик в школе. И что ему предстоит операция. У себя во дворе он постоянно возился с какими-то проводами и железками. Нас ‒ малышню ‒ не прогонял, когда мы прибегали поглазеть на его деятельность. А иногда даже читал нам книжки. Николаша всегда улыбался, и от этой безоружной улыбки казался еще красивее.

Я почему-то не пугалась таких особенных людей. Они не вызывали во мне отвращения. Тогда часто встречались бывшие фронтовики, полностью потерявшие ноги. Они передвигались на деревянных каталках с колесиками, отталкиваясь от земли специальными колодками. Особенно запомнилась пара: муж и жена. Мимо нашего окна они часто вдвоем ходили на рынок, расположенный неподалеку. Женщина была высокая и рослая, а мужчина ‒ широкоплечий с мозолистыми красными руками. Но он был такой низенький на этой, сбитой из дощечек, платформе. Помню, как отец ремонтировал для него этот старый низкий ящичек с колесами у нас во дворе.

Верстак

Огромный верстак со специальными пазами, ограничителями и большими тисками, что стоял у нас во дворе, заслуживает особенной поэтической оды!..

Возле него всегда лежала гора желтых пахучих древесных завитков. Когда они подсыхали на солнце, мама использовала их вместо лучинок для растопки печи. Отец после работы всегда на верстаке что-нибудь мастерил. Столы, табуретки, комоды, этажерки и полочки… Детская кровать-качалка и буфет, отороченный узорными планками… Почти вся мебель в доме была сделана отцовскими руками. Были эти атрибуты советского интерьера не особо изящными, но зато добротными, аккуратными и прочными. Перед очередным переездом громоздкие предметы обстановки продавались, а на новом месте, в первую очередь, обустраивался верстак и необходимая мебель мастерилась снова.

Отец объяснял нам с Минькой, как называются столярные инструменты. Рубанок и фуганок, долото и стамеска, ножовка и тиски, двуручная пила и отвес ‒ до сих пор помню эти названия. В детстве казалось, что отвес ‒ этот тяжелый заостренный цилиндрик на длинной веревочке ‒ вообще самый необходимый инструмент! Помню, как родитель с ним работал. Он специально для него долго подбирал прочный и гладкий шнур, который продергивал в специальное отверстие. А потом я завороженно следила, как на стенах создается ровная разметка. Это был целый ритуал, в котором сначала участвовала мама, а позже и мы с Минькой. Сначала весь шнур натирался цветным мелом. Затем глава семейства становился на табуретку, прижимал бечеву к линии соприкосновения потолка и стены и регулировал нужную длину. Когда отвес успокаивался, мама фиксировала его в нескольких сантиметрах от пола.

И вот тут ‒ самое интересное! Отец оттягивал натянутый шнур, резко отпускал, и тот ударялся о стену, пропечатывая на ней идеальную цветную линию. С этой линии начиналось многое: и ровная побелка валиком с продавленными узорами, и укладка печи в три или пять колодцев (отец и здесь был мастак), и обшивка дома досками.

Как бы-то ни было, но отец был аккуратистом в столярном ремесле. Уже с 4 лет он учил Мишу пилить, строгать и забивать гвоздь в три удара. Мне все это тоже было интересно. Уж точно гораздо интереснее уборки дома или мытья посуды! Иногда Минька отлынивал, а я упорно училась строгать рубанком или орудовала наждачной бумагой, доводя до гладкости какую-нибудь деталь.

Да-а, верстак!.. Солидным пьедесталом подпирал он старую раскидистую вишню: после цветения она скидывала на него свое белоснежное оперение, а осенью забрасывала охапками желто-охряных листьев. А летом, когда родители не видели, мы с братом на него забирались. Выискивали среди зарумянившихся вишенок спелые ‒ нередко наедались недозревших. Потом наступало время багряного изобилия. Вишни в саду собирали так много, что мама не успевала варить варенье. Да и сахару на него уходило много. Домашнее производство компотов и разносолов в стеклянных банках начнется только в 70-х. Поэтому матушка высыпала собранный урожай на пологую крышу веранды. А потом высушенная вишня раскладывалась в марлевые мешочки, чтобы зимой превращаться в компот.

Как-то в гости приехала из ближайшей деревни родственница и привезла огромную корзину спелой вишни. Я смотрела то на эту корзину, то на, засыпанную ягодами красную крышу, и думала, а зачем нам еще. Мы тогда так наедались вишней, что не могли на нее смотреть. Правда, деревенская тетушка тоже поняла неуместность такого подарка и продала свой урожай на рынке.

А вот яблонь в нашем саду не было. Видно поэтому однажды осенью, когда уже вишня давно была собрана, а листья на деревьях превратились в цветистое солнечно-оранжевое великолепие, возле ворот остановилась лошадь с телегой. И эта телега была доверху наполнена белыми яблоками с розоватыми бочками.

Седой дед в серой косоворотке и широких штанах, заправленных в кирзовые сапоги, держал в руках вожжи; родители набирали яблоки в корзины и заносили в дом. А мы с Минькой созерцали старую лошадь, которая временами встряхивала спутанной гривой и поглядывала на нас огромными карими грустными глазами.

Яблоки потом долго лежали у нас под кроватью, наполняя всю комнату благоуханием осеннего сада – этого неописуемого сочетания запахов прелой листвы, меда, мяты и маттиолы. Маттиола всегда росла возле нашего крыльца. Она, такая невзрачная днем, вечерами раскрывала свои простенькие фиолетовые соцветия и одаривала округу изумительным фиалковым ароматом.

Тихий час

Да, Льгов, ‒ это, конечно, Минька! Там в дошкольном возрасте мы всегда были вместе, даже в детский сад ходили в одну группу. В детском саду мне совсем не нравилось, а тихий час был настоящим испытанием.

Спальная комната, полностью заставленная детскими кроватками, казалась необъятной. Кровати с высокими металлическими грубыми спинками и сетчатым дном стояли впритык по две. Соединенные с такой же парой спинками, кровати представляли собой четырехместные островки. Между этими островками были настолько узкие проходы, что даже мне ‒ четырехлетней ‒ они казались маленькими.

Высоченные потолки; кровати, выкрашенные в белый цвет; белоснежное белье, белые побеленные стены… Даже окна были занавешены белой бязью. И большая толстая суровая воспитательница в белом халате, которая учила нас правильно засыпать. Она приказывала всем повернуться на правый бок, а сложенные вместе ладошки положить под щеку. Помню, что никто не смел ослушаться, так как эта громогласная тетя сразу вытаскивала нарушителя из постели и ставила в угол.

А я никак не могла уснуть в таком положении, мне все время хотелось перевернуться на живот и спрятать руки под подушку. Ладошки под щекой затекали от неподвижного лежания, а воспитательница никуда не уходила и строго за всеми следила.

Сгущенка и керосин

Мы часто переезжали. В детский сад мы пошли после очередного возвращения во Льгов. Деньги от продажи дома были потрачены на переезды. И когда мы снова вернулись, то жили в какой-то неуютной, кое-как обставленной, квартире.

До того, как мама устроила нас в детский сад, она уходила на работу, а нас закрывала на замок. В обеденный перерыв забегала на пару минут проверить, все ли у нас в порядке. А в виде перекуса оставляла на двоих банку сгущенного молока с пробитым отверстием, по паре больших ломтей темного хлеба и по стакану компота или киселя. Напиток почти сразу выпивался. А вместо того, чтобы намазать сгущенным молоком хлеб, как заставляла мама, мы с Минькой по очереди прикладывались к банке. Причем гораздо основательнее прикладывалась я. Хлеб понемногу откусывался по краям, но почти весь оставался нетронутым.

Матушка решила нас обхитрить и стала сама намазывать сгущенкой хлеб, а банку прятала. Мы и тут пошли обходным путем. Жестянку в голубом обличии мы нашли почти сразу: высоко на буфете в дальнем углу. Благо кухонный стол стоял совсем рядом. Так что, приставив табуретку к столу и вскарабкиваясь на него, я легко дотягивалась до вожделенной банки.

Опустошив некоторую часть тягучей вкусноты, мы возвращали банку на место. Брат сначала честно съедал положенную ему хлебную пайку с намазанной сгущенкой. Я же поступала по-другому: аккуратно обгрызала всю сладкую верхушку, а оставшийся хлеб прятала за батарею. Когда Минька заметил мою хитрость, то стал поступать также. Мама приходила с работы и хвалила нас за то, что мы все съели.

Все открылось во время генеральной уборки, когда мама решила помыть батареи, и обнаружила за ними целый склад готовых сухарей. Потом вскрылась история с банкой.

И еще некоторые другие неприличные вещи. Как-то Минька решил прогуляться по обеденному столу, что стоял впритык к подоконнику, без штанов.

Низкое окно выходило на оживленный тротуар, ведущий к вокзалу. Так что бесштанного малолетнего хулигана увидели не только незнакомые прохожие, но и, проходившая мимо, соседка. Она и рассказала маме об этом безобразии.

В общем, было стояние в углу, запрет на все сладкое и на сказки перед сном. Ну а на меня свалилось дополнительное наказание в виде аллергии: ноги покрылись красными волдырями, которые жутко чесались. В больнице врач спросила маму, что я ела в последнее время, и поставила диагноз ‒ авитаминоз. Слова «аллергия» в советских поликлиниках того времени почему не существовало. Я пила какие-то порошки, по ночам расчесывала свои болячки до крови, а сгущенки нам долго-долго не покупали. Мама что-то готовила; в определенное время приходила соседка, разогревала еду и нас кормила.

Про холодильники тогда и не слыхивали! Еду готовили зимой на печке, а летом на керосинке. Керосин продавался в маленькой грязной лавчонке. Иногда за ним мама отправляла меня, сунув в руки маленький алюминиевый бидончик, на дне которого лежали монеты за покупку.

Мужчина в темном засаленном жестком фартуке вытряхивал деньги в старый деревянный ящичек, брал мерную железную емкость с длинной ручкой и опускал ее в высокую бочку. А затем выливал керосин из наполненной доверху кружки в мой бидончик.

Я закрывала его крышкой и медленно шла домой, стараясь не споткнуться и не пролить. Но все равно бывало, что керосин выплескивался, и тогда на одежде расплывались рыжеватые пятна.

Пу и тля

Брат мой долго не разговаривал. По рассказам мамы у него было всего два слова в обиходе. Слово «Тля» означало отрицание, «Пу» ‒ согласие. Это были в переводе на только Минькин лаконичный язык общеизвестные слова «Да» и «Нет». В общем, «Пу» и «Тля» ‒ это кардинально противоположные понятия: нравится и не нравится, хорошо и плохо, белое и черное, сладкое и горькое… Полутонов между этими антиподами не подразумевалось.

Когда братишке исполнилось три года, мама стала водить его по врачам, но никаких отклонений они не находили. Минька был сообразительным, жизнерадостным ребенком, а для общения ему вполне хватало этих двух слов, произносимых с разной интонацией и с определенной жестикуляцией. Так что доктора посоветовали матушке пока не паниковать, а просто подождать.

Раннее осеннее утро, за окном дождь. Мама собирает нас в детский сад. Одевание ‒ утомительный процесс! Сначала поверх майки нужно надеть лифчик (так называли тогда и бюстгальтер, и детское снаряжение для пристегивания чулок). Колготки, гамаши ‒ таких слов даже не было в обиходе, как не существовало в Советском Союзе 60-х годов и самой этой продукции. Широкий зеленый атласный пояс, простеганный вместе с сатином для придания жесткости, застегивался на несколько пуговиц. Самое неприятное было продернуть эти маленькие пуговки в такие же маленькие петельки. Пальцы не слушались, и основную работу приходилось делать маме. В нижней части лифчика были пришиты четыре широкие резинки с прикрепленными к ним застежками. Каждый чулок держался на двух таких резинках. Когда на улице бывало холодно, мы носили поверх чулок широкие шаровары, сшитые из вельвета, байки или сукна.

Мама нас почти одела… Я сижу, застегиваю новые черные резиновые ботики. Они такие блестящие, с ярко-красным мягким ворсом внутри, а сбоку удобная кнопочка. Даже мне легко ее застегнуть. Нажимаешь на нее пальцем, что-то щелкает, и ботинок уже надежно держится на ноге.