1905. Монахи

«Г.И.Х.С.Б.п.н.

Знаете, там – на Небесех – хронопотоки движутся быстрее. Здесь смотрим мы на безнаказанность злодейства и сетуем на несправедливость. Ищем очевидности наказаний, прилюдного отмщения. А ведь сказано: “Но суд им давно готов”. На Небесах строят развилки. Там надежды тщат. Там в отсутствие времени потоки идут скоротечней. Там решение по событию опережает само событие. А событие догоняет свой суд. И видит Троица, как сотворяется зло. И противостоит.

А причиной сим рассуждениям стоят видения неизвестной природы. Снова засиделся в секретарской до поздней ночи. Под утро легла тишина и в барских комнатах. И мне бы отправиться подремать. Да все хотелось до конца скопировать выписку с лицевого летописного свода о ногайском происхождении предков князей Ю. И, видать, сморило. Тут они и явились – монахи. Их явление предо мною всякий раз отличает видение от сна. Эх, кабы снились… Все б полезнее для умственного здоровья.

Постояв, монахи оставляют горницу. И вижу я иную будущую камарилью – мирскую. Угадать не в силах: где происходит, с кем, кого касаемо. Пляшет босой мужик в полуистлевшей рубахе, хлещет себя хлыстом. Вокруг него девки нагие куражатся, распаренные. Кажется, до смерти их бес и запарит. А вот тот же мужик рубаху поменял на шелковую сорочку, жилет напялил с тремя цепями для часов-луковиц. Зачем ему столько часов по карманчикам, время-то у всех отмерянное, считанное, лишнего не дадут. Должны останемся за потраченное впустую. Топочет мужик сапожищами, в раж вошел, вокруг него уж не девки дебелые, а дамочки столичные – статуэтки – одна другой тоньше. И вдруг вижу нож занесенный, бабенку безносую в падучей. Не сумела живот мужику вспороть, поранила, кровищи-то… Сама в припадке бьется. И гуси, гуси кругом. Гуси-лебеди. Безносую взяли в кандалы. И сидит она в каземате, суздальском ли, владимирском ли, да бахвалится, как самого сатану прирезать взялась. А по чьему наущению, на допросах жандармам не выдает. Жаждет внимания, кичится, недоубивица. Муторно мне стало. И не жалко вовсе.

А больше безносой интересуют меня те монахи, что покажутся, постоят да восвояси. Чем обязан? Чего ждут от скромного наемного письмоводца? В видениях как толмач понимаю все, о чем чужестранцы говорят. Но, как очухаюсь, ни одного слова воспроизвести не могу. И что же должен я вынести из пляски пьяного хлыстовца? Моего ли рода касается или княжеского? Не по уму разгадка.

Для соблюдения —

р. Б. Дормидонт-Мистик».

3. Самовер

Утром следующего дня после чудесного явления помощника-мастерового, а Арсений Акимович именно как чудесное расценивал появление Тулубьева, состоялся разговор с попечителями в монастыре. Сошлись на выгодности приобретения бесплатного мастера. А с жалованьем решили обождать, пущай диплом получит. Кругленькую сумму положили на счет больницы, делающей благое дело для города. Довольные на том порешив, разошлись, под ход ноги посетовав о самом архитекторе Кекушеве, занемогшем и находившемся под присмотром родни.

А по возвращении из монастыря Арсений Акимович застал необычную картину. В больничном холле, то ли в будущей гостиной, то ли столовой, расселись полукругом комендант, кухарка, сестра-хозяйка – кастелянша, Валентин и Евгения. И слушали неординарного роста, определяемого даже в сидячем положении, лысого незнакомца. Неторопливым тоном уверенного в себе человека тот продолжил говорить, как ни в чем ни бывало, хотя он один и видел появление доктора за спинами слушателей.

– Тогда воевода решил хитростью поломать раскольничью твердолобость. Приказал к утру наполнить сорок бочек карасевыми язычками. На бочку-то, пойди, тыщ сорок язычков надо. И сорок бочек. И соли. Так это налови сперва, вырви язычок у карася да засоли. Как к утру-то успеется? Братья ему в упрек: невозможное удумал. А воевода рассвирепел и велел в кандалы да в яму их за неповиновение. Голодом морил. Каждый из четверых братьев по одному отходил, да так и оставался не погребенным в той яме, пока все не сошли с земли. Воевода завидовать перестал, некому боле. Но после смерти всех четверых появились перед окнами его терема сорок бочек, полных карасевыми язычками. Испужалси. Вроде как знак ему с того света. Вскоре пришел воеводе вызов из самой столицы к государю Алексею Михайловичу. Добирались тогда из Читы до Москвы года полтора. А как предстал пред светлые царевы очи, так был отдан на милость протопопу Аввакуму. И Аввакум помнил, как его самого тот воевода мучил и как четырех братьев уморил. Воевода в ногах валялся, быстрой смерти просил. А протопоп другое ему удумал – постриг в монахи. Отмаливать. Но и постриг воеводе-мучителю не во благо. Отнялись у того руки-ноги, так он в параличе и помер. А четырех братьев почитают с той поры и по нашу пору.

Доктора заметила дочка, за нею и остальные. И все сразу подхватились по делам. Лысый, выпрямившись, действительно оказался выдающегося роста, представился:

– Тюри. С Матросской Тишины к вам, старшим ординатором.

– Бумаги с собой? – доктор пропустил коллегу вперед на пороге, а сам, приостановившись, поинтересовался у Евгении, о ком сказание.

– Об иргенских мучениках. Не сказание, а быличка, как он сам говорит. Столько ты интересного пропустил…

– После, после. Иду знакомиться.

Проводил гостя на свою половину и закрыл за собой кабинетную дверь.

– Как, говорите, ваше имя? – переспросил, щурясь на бумагу в руках.

– Тюри. Прошу на французский манер тянуть – Тюриии…

– У вас что же, французы в роду?

– Не исключено. Но к делу не относится. Вот все рекомендации. Прошу результироваться.

С полминуты открыто разглядывали друг друга из кресел с двух сторон стола в стиле сенжери^[6]. На гладкой столешнице расставлен письменный прибор в виде гримасничающих обезьянок из слоновой кости. Доктор вкратце рассказал историю постройки лечебницы, перечислил имеющийся персонал, оповестил о сроках укомплектования больными. Планировалось принимать пациентов партиями и довести до двадцати пяти душ. Тюри задавал меткие вопросы, что выдавало в нем бывалого человека. Причем куда-то девалась та простоватость, с какою «пел» он четверть часа назад былину про карасевы язычки. Доктор отметил – за время службы в старой Преображенской больнице с Тюри не пересекался.

– А что вы к нам с большой лекарни да в малую? За жалованием хорошим?

– И за жалованием тоже. Вообще не засиживаюсь на одном месте. Бывало, перезимую и уйду.

– И от нас уйдете?

– Коли приживусь, останусь.

– А что гонит?

– Скука. Нового ищу.

– Да, неистребимо кочевничество в русской крови, зов орды. Хотя у вас-то французы в роду. И большим опытом обладаете по нашим особым больным?

– Немалым. Я их сперва в тюрьме наблюдал. После тюрьмы в сиделки пошел. Потом с ими на фельдшерском практикуме столкнулся. И после уж ординатором по доллгаузам.

– Позвольте спросить… э… в тюрьме в обслуге состояли?

– В сидельцах пребывал. В суздальском каземате для «безумствующих колодников».

– В Спасо-Ефимьевом монастыре?

– Точно так. Но оправдан и чист. И сама тюрьма закрыта в девятьсот пятом. Пала Бастилия.

– За что же в сидельцах?

– За драку с летальным исходом. Поповского сына забили. Не мой кулак последний, оговорили. С сектантами отбывал и с помешанными. Шалопутов повидал, молокан^[7], прыгунов^[8], штундов^[9], мужиков-богородиц, баб-христов. С чуриковцами^[10] знаком и с каменщиком-губителем. Все врут. Все на фу-фу.

– А вы какой веры будете?

– Я – самовер.

– Атеист? Из нигилистов?

– Не атеист. Верующий.

– Может, вы раскольник?

– Раскольников повидал. Но сам из самоверов.

– Так, так… Ну-с. Впрочем, у нас свобода вероисповедания. Расскажите про опыт с больными.

– В Алексеевской психичке в железе держали… В Екатерининской на «смирительные рубашки» перешли. На Матросской Тишине порошками лечат и водою.

– Гидропроцедурами? Да, это новейшее. А также идут споры о пользе введения под кожу делирикам кислорода.

– Опыты над людьми ставят?

Гость вдруг набычился. Доктор недоумевал.

– Позвольте, голубчик, медицина сама один большой опыт. Что вы, коллега, относительно гипноза думаете?

– Был у нас в лазарете один шаромыжник…

– Делирик?

– Он самый. Так тот персонал гипнотизировал. Ему все сносили свои золотые вещи: кто монокль, кто кольцо, кто ложечку…

– Вылечили?

– От гипнозу – да, быстро вылечили. Пристава привели. Оказалось, известный полиции шулер. А вот от пьянки отучить не вышло, забрали его в цугундер. А на мой счет не сомневайтесь, в сиделках долго был. Первую помощь оказывал. Фельдшером служил. С избирательным лечением знаком, строго по указанию главврача. Кое-чему обучен. Ну, а у вас тут как будет?

Доктор встрепенулся.

– Действительно, упустил сказать. У меня никакой медицинской диктатуры. Деятельный формат существования, режим, трудотерапия, вовлечение в общественно значимые события, просвещение через лекции, увещевание, убеждение и уважение. Ну и, естественно, трезвый образ жизни. Конечно, если острое состояние, в кризисе увещеванием не поможешь. Но станем подходить индивидуально и выборочно. Это вкратце кредо нашей лечебницы. Если же вы сторонник жестких методов содержания, если наши сочтете излишне мягкими, объяснимся сразу, я – не в претензии. Но тогда не по дороге. Оповещу кафедру, лично профессора душевных и нервных болезней Брусникина и разойдемся миром.

– Зачем же господину Брусникину сообщать… Очень мне, доктор, подходят ваши требования по трезвенности. В свое время много часов с «беседниками» провел, с чуриковцами. Даже в колонии у трезвенников живал, в ихнем «Обществе взаимопомощи». Папаша у меня из делириков. Но из дому я рано ушел, не при мне папаша карагодил. Беспристрастный рок беспрестанно тасует карты.

– Так что же, Тюри, выходит, сойдемся?

– То решится несколько позже того. Но теплое здешнее место мне подходит, свои не найдут, чужие не сошлют. Да куда дальше психушки ссылать-то?

Вечером доктор делился с дочерью и племянником: «Да-с… я вынес глубокое впечатление».

1905. Савва

«Г.И.Х.С.Б.п.н.

Голубиными шагами мыслей иду я к разгадке.

Небывалый случай – дождался! – один из монахов не ушел. Он говорил со мной не разжимая уст. А я все слышал и понимал из себя, из внутри. Мои вопросы и его ответы появлялись одновременно, нет никакой полусекундочки, никакого зазора между ними. И ответ заполнял меня всего без остатка. Он – весь я, даже больше меня, ответ и во мне, и вне меня. Как будто я бестелесен, хотя в тело обличен и границы его вижу. Просто через прозрачную ткань тела может просвечивать мебель в секретарской, через мои одежды видна ряса схимника напротив. И получается, когда я говорю с монахом, я больше, чем я, словно впитывающая субстанция.

Монах рассказал о себе. Сам он из 1390 года, а знания несет более древние. Все те, что появляются передо мной, – Хранители. Он один из Хранителей. Пока меня не посвятили в то, что же они хранят. Зовут монаха Савва, а служит он там, в 1390 году, другому монаху – Сергию, ангелу-хранителю Руси. Савва – духовник самого Сергия и братии. Игумен. Живет в Городке на реке Разварне, которая ниже по теченью Сторожей зовется. Река Сторожа столицу княжеств обороняет – Москву-матушку. И сам он, прозванный Саввою Сторожевским, строит в семь башен монастырь – первую лавру на Руси, что зазвонит колоколами своими и даст название городу на том же месте да поболе Городка. Возводит стены на горе, где ставится “опасливая стража” для стережения от неприятеля. Стены ему расписывает иконописец Андрей Иванов сын Рублёв, самолично пишет иконы и фрески “Русский Спас” и “Троица”. Через сто лет от кончины, говорит о себе Савва, обретут его мощи и при Алексее Тишайшем возвеличат. И будет так долго, но потом наступит событие, когда придет голове Саввы угроза. В тот год угроза встанет и перед княжеским домом, перед семьей Ю., где на одного сына меньше будет. Выстрел. Дуэль. Отпевание. А мне, старику на восьмом десятке, все то грозное доведется увидать. Какого же: меньшого или старшего прострелят?!

Мой горький вскрик о сыновьях спугнул монаха. И он, не сходя с места, исчез. Тотчас нахожу себя: я в своей тесной секретарской, в четыре аршина. И вот перо, вот лампа, вот скамеечка для ног и дорожный сундук с секретом – все на своих местах, все настоящее. Руки мои и одежда ничуть не прозрачны. И никаких монахов. Себе не поверить могу. Но как же не верить игумену, преподобному, “всем грешным прибежищу”? Всем, понимаете? И что я князю скажу о сыновьях его? О дуэли? Нет, такой доклад смерти подобен.

Авось монах ошибся. Обожду. И стану голубиными шагами мыслей идти к разгадке.

За сим и для соблюдения —

р. Б. Дормидонт-Мистик».

4. Лютый народ

На великомученицу Екатерину поступили семеро. Привезли их раньше назначенного часа. Доктор отсутствовал, уговаривался с двумя провизорами по соседству о поставках материалов и препаратов, а вернувшись, застал у ворот разворачивающийся санитарный автомобиль и отъезжающую пролетку. Автомобиль дунул в клаксон, вспугнул лошадей, прохожих, пересек трамвайные рельсы Коллежского вала и был таков.

Атмосфера в «смирительном доме» казалась приподнятой, персонал вышколен долгими днями ожидания и инструктажем Арсения Акимовича, мебель расставлена, обед готов на дюжину персон. Больным отведены палаты на втором этаже, который от первого отделяли запирающиеся двери с выходом на лестничный марш. Сама лестница с орнаментом из кованых лепестков казалась сегодня особенно тонко-ажурной и праздничной. Там же на втором разместились ординаторская, изолятор и процедурные с оборудованием, инструментами, с перкуссионными молоточками, щипцами Мюзо, рефлектором Минина, автоклавом. Столовую организовали на первом, забрав под нее помещение поменьше, а самую просторную залу оставили под гостиную с роялем, библиотекой и шахматным столиком. Доктор сперва хотел уместить здесь бильярдный стол, но Тюри отговорил, упомянув про случай из своей практики: Бонапарт использовал бильярдный кий в споре с Котом-Ученым, оставив последнего без глазу.

Старшая сестра милосердия спорила с кастеляншей из-за раздачи больным халатов, тапочек, громко пересчитывала комплекты постельного белья и полотенец, выговаривала молодым сестричкам за неэкономную трату марлевого материала и микстуры пустырника. Комендант, он же сторож, истопник и снабженец, жарко натопил колонку в котельной полуподвала; в палаты подавалось тепло, в умывальни – горячая вода. Персоналу разрешено оставаться на ночь во флигеле или, как в дни без дежурства, отправляться на ночевку домой. Комендант, одинокий вдовец, поселился в собственной комнате и следил за закрытием дворовых ворот, калитки, дверей первого этажа, черного хода в ночное время.

Из двадцати пяти металлических коек заняты семь: пять в одной палате и две в соседней. Приветственный ужин с добавкой яблок и пряников. В девять вечера отбой, открытые палатные двери в коридорный полумрак, где дрожит в воздухе пятно матового стекла керосинки на посту медсестры, ученически-старательно выводившей в журнале дату, время заступления на дежурство и первую фразу: «Палата на двоих отказывается спать, спутав день с ночью».

В кабинете доктора на первом Тюри зачитывает вслух из заполненных тетрадных листов. Арсений Акимович слушает внимательною спиною и одновременно смотрит лунно-снежный балет на пустынном дворе. А сад у монастырской стены с Львиными воротами смотрится в свою запущенность.

– Фамилии все переписал. Пачпорты собрал в количестве шесть, у седьмого пачпорт отсутствует, имеется лишь справка из полицейского участка. Вот, прилагаю, убирайте в сейфу. Далее. Всем составил «скорбные листы»…

– Ээ… истории болезни?

– Сии листы состряпал по рапортам той лечебницы. У никого ничего не описано по течению болезни. Новенькие как есть. Пребывание в доллгаузе от двух недель до трех. Лютый народ… Двое Ивановых, двое Кузнецовых, один Петров. Остальные не лучше. Есть Петр Иванов и Иван Петров, поди запомни. Я им клички дал.

– Нет, по прозвищам звать не годится. Будем осваивать фамилии.

– То решится несколько позже того. Осваивайте, коли надобно. А мне не надобно. Итак, первый. Съел канарейку. На птичий клей поймал. Теперь утверждает, что она поет у него в брюхе. На вид абсолютно здоров и благожелателен. Дважды попадался полиции в монастырской ночлежке. Склонен к побегам. Зовется Липкий.

Доктор в изумлении разворачивается от окна.

– Живьем?!

– Живьем. Второй. Ежедневно отмечает даты и праздники. Утверждает, что нынче день кисельных барышень…

– Кисейных…

– У него кисельных. Сообщил, что нынче именины Ермогена, чествование святой великомученицы Екатерины и памятная дата открытия Ниагарского водопада. Напряжен. Возбужден. Больно сильно активен. Ищет повод выпить. Праздник – как причина. Назвал второго Календарёвым.

Доктор поморщился и снова уставился в окно, щекою прижимаясь к дочкиной работе – жаккардовым гардинам цвета перванш.

– Третий номер считает себя черепахой. Ищет темноты, просит капустного листа. Временами ползает на четвереньках, пятится. Крестится одним пальцем, иаковитскую ересь исповедует. Верует в какого-то Барадея и Иакова. Изымался урядником из опиумного притона. Расслаблен. Потерян. Рассеян. Склонен к суициду.

– Совсем мизерабельный?

– Как есть. Так пусть Черепахой и будет.

Доктор утвердился: прозвищам надо противостоять. Прозвища унизительны и противны самой сути свободной человеческой натуры.

– Четвертый. Поэт…

– Поэт, как хорошо!

– Убийца. Убил музу, свои сны, амбиции, вдохновение, совесть, память и плюшевого медведя дочери. Медведь приходит к нему во снах и спрашивает, есть ли у него совесть, а он не помнит. Грозится медведю вспороть живот наново. Ревнует к дочери. Ночами бредит. Холерик. Поэт так и будет Поэтом.