Как удар, как гром тебя поразил, и остаешься ты лежать навзничь. Было такое с Михайлой. Когда гроза их со скоморохами в чистом поле застигла и неподалеку в дерево молния ударила. Они тогда сколько-то времени все неподвижно пролежали и потом были словно шальные.

Вот и сейчас…

В темной избе лицо боярышни вдруг засияло так, что смотреть стало страшно. Обожгло, впечаталось в память, в сердце, глаза закрой, так ее и увидишь, словно на изнанке век ее лик выведен!

Какие у нее глаза? Губы?

Да Михайла бы и век на то не ответил! Смотрел бы и смотрел. И лучше ему ничего не надо…

Красивая?

А он и того не знает. Потому что она не красивая. Она – единственная в мире. Вот такая, как есть.

Устинья Алексеевна Заболоцкая.

* * *

Не был никогда Фёдор особенно любезен с девушками. Вот в гостях у Истермана, у лембергцев, там ему полегче было. Там девки другие, они и посмеяться могут, и с мужчинами рядом сидят, и платья у них другие. Не такие балахоны!

А боярышни…

О чем с ними говорить-то надобно? Стоит кукла глупая, разодетая, разнаряженная в сорок пять одежек, вся набеленная-нарумяненная. Там и не поймешь, то ли человек перед тобой, то ли чучело какое! Глазами хлопает, а двух слов связать и не может. Чужеземных языков не ведает, беседы поддержать не умеет.

А мать и дядюшка еще и в уши шепчут, мол, бабе ум не надобен. Бабы для другого нужны!

Как же!

Матушке про то бы и сказали! Мол, не надобен тебе ум, баба, обойдешься.

Но было и нечто такое…

Не мог Фёдор забыть ту девушку, которая его вылечила. Не мог.

Закрывал глаза – и ее видел. Словно светлый образ. И сейчас… она?!

Мнилось – сразу узнает, как встретит. Но смотрит – и понять не может. Та? Другая?

Тонкие брови поднялись, в серых глазах изумление мелькнуло. А потом маленькая рука уверенно взяла у него тряпку, еще раз прошлась по лицу, стирая остатки краски. И Устинья пристально вгляделась в царевича.

– Не бывал ты в нашем доме, царевич. Прости, коли где встречались, а я и не помню?

Фёдор даже пошатнулся, так горько ударило разочарование.

Не она?!

А так похожа…

* * *

Чего Устинье стоило говорить спокойно? Она и сама не знала. Внутри все горело, корчилось, серым пеплом осыпалось.

Я!!!

Я, та самая ненужная, нелюбимая, ненавистная жена, та самая, которую ты упрячешь в монастырь, а потом приговоришь к смерти по ложному обвинению. Я!

Та самая, которая спасла тебе жизнь, хоть и не желала этого!

Я!

Как же я тебя ненавижу!!!

Но это было внутри. А вовне Устинья смотрела ровно и разговаривала любезно. Оно понятно, боярышне смущаться положено, краснеть и молчать, да только поздно уже овцу из себя изображать. Не поверит никто.

Овцы по ярмаркам не бегают, за няньку в бой не кидаются, так не командуют. Поздно.

Надо быть разумной и спокойной. И такое ведь бывает.

– Не бывал я в вашем доме, боярышня. Но приду обязательно.

И так это было сказано…

С обещанием. Мрачным, тяжелым. Словно камень на могилку положили.

Данила Захарьин тут же рядом оказался, братец царицын, зажурчал, как в нужнике:

– Что ж ты, Феденька, честную девушку пугаешь? Смотри, стоит ни жива ни мертва. Успокой, скажи, что не гневаешься ты на нее…

И взгляд на Устинью. Скажи хоть что-то, не молчи!

– Не виноватая я перед тобой, царевич, – подтвердила Устя. И это было чистой правдой. – Прости, коли в чем обидела, только скажи, в чем моя вина.

Фёдор выдохнул.

Красная пелена, которая застилала глаза, рассеивалась. А и правда, в чем виновата девушка? В своем сходстве? В том, что НЕ ТА?!

Ничего, найдет он свою жар-птицу. А эта… пусть ее, чего гневаться?

Данила Захарьин дух перевел.

Хорошо хоть, девка разумной оказалась. Вздумай она сейчас отнекиваться или глупости какие говорить, не закончилось бы это хорошим. Вон у племяша уже глаза выкатываться начали, а сейчас вроде как и ровненько все.

– Все хорошо, боярышня. Прости, обознался я, за другую тебя принял.

Устя улыбнулась. Совсем чуть-чуть, робко, неуверенно.

– Чему и удивляться, царевич. Таких, как я, много. Вот смотри, сестрица моя, Аксинья, еще краше меня. Хотя и схожи мы внешне.

Аксинья только глазами захлопала.

Фёдор посмотрел на нее, подумал пару минут. Не краше, конечно, это уж Устинья сказала, чтобы сестру не обидеть. Но и правда – похожи две девицы. Устинья как книга, Аксинья как список с нее. Может, и еще такие есть…

– Теодор! – С приходом Рудольфуса Истермана в домике стало намного хуже пахнуть. И это еще остальные лембергцы сюда не вошли. – Мне сказали, что ты поспешил сюда…

Истерман бросил взгляд вокруг, оценил обстановку – и воззрился на Фёдора с немым вопросом. Она?!

Фёдор качнул головой.

Не она.

Истерман поднял брови, но дальше вмешиваться не стал, решил, что пока без него разберутся. И Данила Захарьин, который ревниво поглядывал на Истермана, не подвел.

– Сейчас я прикажу, боярышня, доставят вас домой честь по чести.

Устя поклонилась в пол.

– Благодарствую, боярин. Благодарствую, царевич.

Данила вышел, Фёдор отступил к Истерману, Устя вернулась к Дарёне, которая чуть заново не обеспамятела от таких дел.

– Устя, да как же это…

– Ты лежи, нянюшка. Я выросла уже, я справлюсь.

– Так царевич же…

– Не Рогатый же. Чего его бояться, небось человек тоже.

– Царевич! – Аксинью распирало до восторженного писка, Устя прищурилась – и крепко наступила сестре на ногу.

– Молчи! Хоть слово скажешь – за косу оттаскаю!

Аксинья поняла, что угроза нешуточная, и даже сникла.

– Злая ты, Устька!

– Молчи пока! Молчи, коли сама не видишь, я тебе потом все объясню. Слово даю!

Аксинья послушно замолчала. Но губы надула – пусть сестра видит, что Аксинья обиделась.

Но царевич же!

А что Мышкины скажут? А Лопашины?! А…

И Устя все же хорошая. Она честно сказала, что Аксинья красивее, хотя они и похожи! Вот!

Дарёна, которая тоже навидалась всякого и которой тоже царевич не нравился, выдохнула. Пусть девочки поближе к ней будут. И хорошо, что Устя это понимает.

Что она могла бы сделать? Больная, почти беспомощная, против царевича и всей его свиты? А, не важно! Любая мать своих детей закрывает, а Дарёна давно уже считала боярышень своими дочками.

Понадобится – так и кинулась бы. На один удар ее сил еще хватило бы, а там и дух вон.

Кажется, Устя поняла, о чем нянюшка думает, потому что погладила ее по руке.

– Ты лежи, няня, до дома доберемся, я лекаря позову.

Сказано вроде и тихо было, а услышали все.

* * *

– Не та?

– Говорит, не та.

– Теодор, друг мой, ты меня поражаешь. Неужто ваша приличная барышня сможет сознаться, что ночью уходила из дома?

Сомнения опять атаковали Фёдора.

Она? Не она? А как тут спросишь? Ты, боярышня, из дома по ночам не бегаешь? А коли бегаешь, то куда? Или – к кому?!

Горло словно чья-то рука стиснула.

Она?! К кому-то?!

НЕ ПОЗВОЛЮ!!!

Рудольфус, который чутко отслеживал все эмоции на лице царевича, кивнул. Что ж. Может, это и не та самая. Но кажется, царевич ею достаточно заинтересовался. Надо будет потом поговорить с девушкой… если получится! О пропасть!

В этой варварской Россе совершенно не дают разговаривать с женщинами! Только попробуй, подойди! Сразу же налетают родственники, начинается крик… можно подумать, кому-то нужно их сокровище! Хотя местные женщины очень даже…

Несправедливость! Вот что это такое.

– Мы с ней потом поговорим, друг мой. Главное, сейчас ты стал для нее спасителем. Женщинам так нравится, когда их выручают из беды!

Фёдор посмотрел на Устинью и расправил плечи. Конечно, девушка на него внимания не обращала, хлопотала вокруг няньки. Да, наверное, это не та. Та девушка на улице его от раны вылечила, а эта с нянькой ничего толком сделать не может. Лоб ей протирает да какие-то глупости причитает.

– Хорошо. Я тебе верю, Руди.

– Я не подведу тебя, Теодор.

* * *

Вернулся Данила Захарьин:

– Боярышня Устинья Алексеевна, готова колымага. Сейчас слуги мои помогут твою няньку уложить да и проводят вас до дома.

– Благодарствую, боярин.

Фёдор тоже подошел поближе, так что поклон достался и ему.

– Благодарствую, царевич. Я молиться за вас буду ежедневно и ежечасно.

Слуги суетились, осторожно перекладывали Дарёну на носилки – и откуда только взяли? А боярин улыбнулся Устинье.

– Скажи батюшке, пусть гостей ждет.

Устинья снова поклонилась в пол.

Фёдор наблюдал за этим. И как она кланяется, и как выпрямляется, как бежит по простому сукну сарафана толстенная темно-рыжая коса. Красиво…

Раньше ему это не нравилось. А вот посмотрел, как ткань натягивается на девичьих формах, как легко движется боярышня, и передумал. Оказывается, и так можно? А не только как у лембергских девок, когда вырез чуть не до пупа и все наружу?

Странно. Но привлекательно.

На Аксинью, которая тоже поклонилась земно, он и не поглядел.

– Не прогневайся, боярин, а только нет сейчас батюшки дома. В имение они с братом отъехали по осени, должны вскорости вернуться. Не смогу я волю твою выполнить.

Данила кивнул.

А, ну понятно.

Боярышень воспитывают и держат в строгости, а тут батюшка из дома, а девушке захотелось немного вольности. Выдерут ее, конечно, за такое. А и ничего, жену бить и надобно. Послушнее будет. Чай, жена не горшок, не расшибешь ^[15].

– Тогда мы иначе поступим, боярышня. Я заеду да письмецо для батюшки твоего передам, а матушка твоя ему и отдаст, как он домой вернется.

– Благодарствую, боярин.

На Данилу Устинья могла глядеть спокойно. И руки в кулаки не сжимались, и гнева такого не было. А чего на него злиться? Он не злой, не плохой, просто никакой. Сестрин братик, который все просто так получил. Потому что сестра замуж за царя вышла.

А так, сам по себе вреда он Устинье не причинял. Даже Фёдора иногда сдерживал.

Фёдор его и убьет в приступе гнева. Потом будет долго плакать, горевать, но человека уже не вернешь. И будет это за год до монастыря.

Есть еще время.

Можно подумать, исправлять что-то или нет. Зла Устинья ему не желала, но и добра тоже. У него добра и так хватает.

– Разреши, боярышня, мы вас до дома проводим, чтобы не обидел никто?

Устя представила, как идут они все такие по улице…

Ой, сплетен-то будет! Отец ее точно выдерет… хотя он ее и так выдерет. Но все равно…

– Не гневайся, боярин, а только много вас. И сплетен много будет. А девичья честь – все, что у девки есть.

Это понял и боярин, и Фёдор. А и правда, явятся они сейчас всей компанией…

Данила задумался:

– Боярышня, и ты пойми. Вы, двое, беззащитные, и холоп твой ни с кем не сладит, потому как дурак бессмысленный.

– Ой! – Устинья за голову схватилась. – Аксинья, сестричка милая, поезжай с нянюшкой? Ведь не поймут дома ничего, суматоха поднимется… мы уж с Петрушкой бегом добежим, а ты поезжай, хорошо?

Аксинья головой замотала:

– Устя… лучше ты!

Лучше, конечно. Но если бы Устя такое предложила, сейчас скандал был бы. А так Аксинья решила, что сейчас весь материнский гнев на Устю падет, на ее долю ничего и не достанется. И уходить ей не хочется. Столько нового! Столько людей!

И царевич… знала б ты, дуреха, на кого глядишь!

Устя опять посмотрела на боярина, потом на царевича. И глаза сделала умоляющие, и ресницами длиннющими хлопнула. Мол, вы мужчины, а я девка глупая, вы решение примете, а я исполню со всем тщанием.

Мужчины не подвели.

– Данила, ты прикажи сюда еще мою карету подать. Довезем мы обеих девушек до дома честь по чести. А холоп и сам добежит, ничего с ним не случится.

– Благодарствую, царевич. Правду говорят, хороший у царя-батюшки наследник, добрый, умный да рассудительный. – Льстить Усте было не привыкать. Врать тоже. – Другой бы рукой махнул да и мимо прошел, а ты помог. Век молиться за тебя буду. Не дал ты мне грех на душу взять…

А если б не ты, если б этот шпынь у тебя мошну не срезал, так и не случилось бы ничего. Шляются тут всякие, полюби вас Рогатый.

Фёдор цвел и пах от похвал.

Устя многословно благодарила. И никто из них не замечал жадного взгляда зеленых глаз.

* * *

Михайла смотрел на Устинью.

Только на нее.

Он и по сторонам оглядывался, но краем глаза всегда видел боярышню.

Платье холопское? Золотых ожерелий на шее нет?

Да разве это важно?

Михайла женщин всяких навидался, напробовался, еще и тошнить начало. Но таких он не встречал никогда. Чтобы смотрела, улыбалась, разговаривала, а у него все внутри перехватывало. И еще ее слышать хотелось. Снова и снова.

Каждый миг, каждую секунду.

Это и царевич понял. Смотрит тут… ревность поднялась изнутри, скрутила внутренности жестокой судорогой, заставила сглотнуть горькую слюну.

Чего он на НЕЕ смотрит?! Видно же, что девке не в радость! Она этого хоть и не показывает, хоть и улыбается, и кланяется, а Михайла все равно видел.

Видел, как она отстраняется, неявно, но уверенно, как старается не подойти слишком близко, как сверкают гневом серые глаза…

Боярышня.

Сговорена ли она? А может, любит кого?

Не важно!

Все равно его будет!

Не отдадут за него боярышню? Ха! А это смотря за кого и какого! За ненадобного шпыня Михайлу, конечно, не отдадут. Он хоть и Ижорский, да что у него есть-то, кроме имени? Исподнее в дырках?

Конечно, не отдадут. И она не посмотрит. То и правильно.

Не такая она, как другие бабы, на сеновал ее не затащишь, сладкими словами уши не зальешь, не заморочишь, то Михайла сразу понял.

А вот если он царским ближником будет… ладно, царевичевым, пока не царским, но это ж дело наживное, верно? Сегодня ты царевич, завтра царь, всякое случиться может.

Вот если будет Михайла при царе, то и все у него будет. Он-то сможет все обернуть к своей пользе. А когда будет он в золоте, при деньгах и при поместьях, тогда уж и она поласковее посмотрит. Верно?

Верно ведь?

Подожди, Устиньюшка. Моя ты будешь…

Только моя.

А царевич… а что царевич? У него вон царство есть, пусть сидит и правит. Ему надобно на царевне жениться, не на боярышне. Наверное.

Почему-то даже мысли Михайле не приходило о другом. К примеру, женится Фёдор на Устинье, а к Михайле та будет на сеновал бегать, как другие бегали.

Купчихи бегали, боярыни…

Не будет.

Что-то подсказывало Михайле, что эта не будет. Эта будет слово держать до последнего.

А еще даже мысли Михайла не допускал, что придется Устинью с кем-то делить! Никогда! Его она должна быть, и только его. Только тогда он сможет дышать свободно.

Только. Его.

Подожди немного, Устиньюшка, я добьюсь. Убью, украду, солгу… моя будешь! Только моя!

* * *

Две колымаги, подъехавшие ко двору Заболоцких, никого и не взволновали. Колымаги – и колымаги. Во двор заехали – так что же? Колымага закрытая, мало ли кто в ней приехал.

Любопытно, конечно, но рано или поздно все и всё узнают.

А вот дворня чуть навзничь не попадала, когда из одной колымаги появились Дарёна с Устиньей, а из второй вышла Аксинья. Недовольная, потому как ехала она одна. И раздраженная.

Мошна-то при ней пока осталась. А куда ее спрятать?

Ладно, есть у нее свое потайное местечко, пока спрячет. А вот что дальше делать?

Хотя… почему она должна что-то делать? Ей этот зеленоглазый кошель сунул, вот пусть он ее и поищет. Глупой Аксинья не была, просто не сразу сообразила, что вор он. И кошель тот ворованный у царевича.

Только вот когда она поняла, возвращать покражу было и поздно. А еще…

Красивый он.

Волосы такие шелковые, глаза огромные, зеленющие, как у кота Васьки, и такого на муку отдать? За покражу сейчас плети полагаются.

Нет, нельзя его выдать. Никак нельзя!

А коли у нее кошель останется, так и парень тот к ней придет. И увидеть она его сможет, и поговорить… как у Усти получилось так разумно говорить? Аксинья бы на ее месте обеспамятела, а то и вовсе навзничь упала. А Устя и смотрела прямо, и разговаривала уверенно. С отцом она так никогда не говорила.

А и понятно. С отцом еще поди поговори. Тут же затрещину и получишь. Молчи, девка глупая, твое дело покров на алтарь вышивать, а думать мужчины будут. И говорить тоже.

Аксинья прижала покрепче выпадающую мошну и сдвинулась потихоньку в сторону. Пусть тут Устя распоряжается. Ей и нагорит авось.

* * *

Устя про сестру не думала. Вообще ни про кого, только про нянюшку.

Дарёне плохо. Ей помогать надо.

Так что в повозке Устя сидела с ней рядом и за руку держала, отогревала сухие старческие пальцы, потихонечку отдавала няне кусочек своей силы. Не убудет от нее, да и убудет – не жалко. Для любимых, для близких что угодно она сделает!

Вот и родное подворье.

Устя выскочила наружу молнией:

– Игнат! А ну, иди сюда! Помоги нянюшку в дом перенести, упала она! Влас, и ты бегом ко мне! Ну-ка, взялись, подхватили… нянюшка, сама идти и не удумай! В нашу светелку ее несите, да с бережением, и кладите на мою лавку, осторожно.

Не распоряжалась так раньше боярышня, голоса не повышала, вот и не сообразили ничего холопы. А когда послушались да понесли, и спорить было поздно.

– Аксинья! Иди с нянюшкой, пригляди! А я к маменьке.

Аксинья не возражала. Пусть Усте и достанется. Сестру она любила, а вот розги… розги точно будут. Она это спиной чуяла. Лучше она за нянюшкой приглядит. И кошель спрячет подальше. Так оно спокойнее.

* * *

– Маменька, казните, моя вина.

Устя опустилась перед боярыней на колени, показывая, что примет любое наказание.

Боярыня Евдокия аж иголку уронила, которой вышивала, та на нитке повисла.

– Устя?

– Матушка, все моя глупость. Моя вина. Побывали мы на ярмарке, рябину купили, а как уходить собрались, несчастье приключилось. Какой-то дурачок побежал, Дарёну толкнул, та и упала. Обеспамятела.

– Ох!

Дарёну боярыня любила как родную.

– Матушка, все с ней уже в порядке, я наказала ее в нашу светелку перенести, сама за ней приглядывать буду.

Боярыня перевела дух. Ну, если все нормально, то… дочь она, конечно, отругает. Но ведь непоправимого не случилось, правда же?

– Матушка, на ярмарке царевич Фёдор оказался. На глазах у него несчастье случилось.

– Ох…

Боярыню пришлось отпаивать водой. И дальше новости оказались не лучше. И про предоставленные Устинье возки, и про боярина Данилу, и про письмо, которое прибудет для отца.

Как тут за голову не схватиться?

– Устенька, натворили вы дел…

– Виновата я, матушка. Моя вина – мой и ответ.

– Вот спиной и ответишь. На лавку ложись да подол задирай.

Устинья и не спорила. Да и била матушка без души, скорее не для наказания, а для отца. Для служанок представление устраивалось.

Вернется тятенька, а ему и доложат, мол, было такое. Боярыня потом дочь высекла да за нянькой ухаживать приставила. Досталось ей уже, а два раза за одну вину не наказывают.

Может, и сойдет так?

С тем Устя и отправилась ухаживать за няней.

А спина все равно ныла. Жаль, себя лечить не получится.

* * *

Ночью, лежа на лавке и чутко прислушиваясь к дыханию нянюшки, Устя подводила итоги. Нельзя сказать, что день был плохим. Но и хорошим его назвать нельзя.

Все люди из ее прошлого, которых она бы и видеть никогда не хотела, все сошлись воедино. Это плохо. Ею заинтересовались – это плохо.

С другой стороны, а как она должна действовать? Ей НАДО быть во дворце. Но просто так ее никто туда не пригласит. Поэтому…

Пусть идет как идет. Устя в себе не сомневалась. В прошлый раз она не справилась, но в этот…

Она сильно заинтересовала Фёдора. Даже в худшем случае она уже не будет бессловесной куклой, с ней уже придется считаться. А в лучшем…

Сильно закололо сердце.

Неужто она ЕГО увидит?

Увидит, в глаза посмотрит, улыбнется, одним воздухом с ним дышать будет?

Живой он! Понимаете, жи-вой!!!

Кто любимого человека не хоронил, над гробом не стоял, окаменев от горя, волосы на себе по ночам не рвал, в подушку не выл бесслезно, не поймет. На все, на все была готова Устя, лишь бы хоть раз ЕГО увидеть. И уж теперь-то она листочку не позволит на него упасть, травинке дотронуться не даст.

Сама умрет, а его защитит.

Худо ли, хорошо, а сегодня она к нему первый шаг сделала. Она справится.

В груди, над сердцем, ровно горел черный огонек. И казалось Усте, что стал он сегодня чуточку сильнее. Может, он от ненависти разгорается? Кто ж ответит?

Там видно будет.