Холодный воздух пошел на пользу горячему «грузинскому парню». Они устроились на стоянке, прямо в джипе, Давид с одной стороны заднего сиденья, Малена с другой. Господин Асатиани подумал пару минут и положил ей голову на колени. Герцогесса робко погладила его по волосам, потом послушала совет Матильды и аккуратно помассировала мужчине виски.

Какая там эротика!

У вас извращенные фантазии, господа. Эротика несовместима с рвотными позывами. И нежности тут нет никакой. Просто ей еще домой ехать с этим водителем, и в ее интересах привести господина Асатиани в чувство. Чтобы не сдох по дороге, вместе с ней за компанию.

Малена молчала, воздух был свежим, пальцы ласковыми и твердыми, и Давид расслабился. Постепенно вернулся на место желудок, прошли противные спазмы, и даже головная боль успокоилась.

– Еще полчаса – и поедем домой, ладно?

– Можно даже час, время есть, – согласилась Малена.

– А у тебя прав нет?

– Нет.

– Надо получить.

– Машины-то у меня нет.

– И что? Зато стаж будет, а каталась ты или права в тумбочке лежали – кто там проверит? Страховку будешь меньше платить.

– Неплохая идея, – согласилась Малена. – Но это следующим летом. Весной где-то. И кататься будет легче, и время будет, как сессию сдам.

«Заодно и денег накоплю. Нет у нас сейчас «самоподготовки», задушили, сволочи! А в автошколе – дорого…»

Давид опять замолчал. Малена продолжала массировать ему виски и думала, что день, в сущности, прошел неплохо. Даже Антону поделом досталось. Хотя лучше б на него обеих гарпий стошнило.

И чего он хотел этим добиться?

«Всего сразу. Испортить вам интим, подложить под Давида Диану, дискредитировать его в твоих глазах», – бодро принялась перечислять Матильда.

«Это недостойно», – поморщилась герцогесса.

«Главное, чтобы подействовало. А там – какая разница? Победителей не судят, их отстреливают без суда и следствия».

«И непорядочно».

«Ничего, и не таких козлов любят».

«Тильда!»

«А я что? Я ничего, и вообще я за любовь! Вот взять бы что потяжелее и ка-ак возлюбить покрепче некоторых…»

«Тильда!!!»

«А с чего ты взяла, что я про Антона говорю? Я, может, в принципе…»

Так, в пререканиях, прошло полчаса. Давид более-менее пришел в себя, уселся за руль, и здоровущий джип тронулся к выезду со стоянки. Медленно и очень осторожно. И – с открытыми окнами.

Малена на всякий случай огляделась, но Антона или его машины видно не было.

Вот и хорошо. Ибо – не фиг, ибо – на фиг!

Она почувствовала бы себя отомщенной, знай, что Диану рвало еще полчаса, что Антону пришлось срочно приводить себя в порядок в туалете и покупать новую рубашку, что Юлию начало тошнить на выходе из центра, когда ей под нос сунули корзину с попкорном, что дамочек рвало всю дорогу обратно и Антон вынужден был останавливаться под каждым кустом. Так что домой они приехали уже за полночь.

Малена так этого и не узнала. А узнала бы – порадовалась.

Не по-христиански сие, чадушко?

А рыть другому яму – это как? Не лезь на рожон и не будешь поражен.

Они с Давидом доехали до дома ранним вечером, стемнеть еще не успело, Давид высадил девушку у подъезда, а потом еще отзвонился, как сам доехал. Малена волновалась и не уснула бы без этого звонка.

На следующее утро курьер принес девушке большой букет цветов и конверт.

В конверте был оплаченный абонемент в автошколу. То есть в любое время Малена могла прийти, предъявить его и учиться. Хоть осенью, хоть весной.

– А нашатырный спирт нынче дорог, – задумчиво прокомментировала Матильда. И облизнула поцарапанный палец.

Малена не стала спорить.

Дорога была не ампула, а сохраненное достоинство. И вообще, чего бы ни хотел добиться Антон Великолепный, но сближению молодых людей он сильно поспособствовал. Общие трудности и не такие противоположности объединяют.

А платок с кровью Малены Давид почему-то не бросил в стирку. Сохранил…

Рид, маркиз Торнейский

Атака началась на рассвете.

Рид помянул незлым матерным словом кагана, который даже перед смертью не дает приличным людям выспаться, и повернулся к Шарельфу.

– Кажется, конец?

Лоусель пожал плечами.

– Это будет хороший конец.

И поспешил на стену.

Командиры разделились. Шарельф оставался на стене, Рид отправился к воротам. Равно как и наступление велось по двум направлениям.

Тридцать. Тысяч. Степняков.

Это много, очень много. И они лезли и лезли, словно муравьи, захлестывая стены крепости, давили числом и поворачивать назад не собирались. В крепости можно уцелеть.

А вот Хурмах точно не помилует.

Шарельф со стены выхватывал взглядом отдельные картины боя. Именно отдельные, потому что атака шла по всему периметру и не хватало ни защитников, ни времени. Оставалось только держаться.

Вот внизу в ворота бьют тараном.

Со стены скидывают камни, по команде Лоуселя льют кипящее масло, но это бесполезно. Степняки не отходят. Пожары тушат, не обращая внимания на погибающих товарищей, и удары в ворота продолжаются. И постепенно, под натиском железного «свиного рыла» трескаются старые доски, уже подточенные предыдущими штурмами.

Вот за стену цепляются крючья. С каждым разом их больше и больше, над стеной появляется первая чернобородая голова, кто-то размахивается палашом, и мощный удар смахивает ее с плеч. Несколько секунд степняк стоит, обезглавленный, а тело его поливает всех фонтаном крови из обрубка шеи, но потом смерть берет свое. Пальцы разжимаются, труп исчезает, но на смену ему лезет новый степняк.

Вот взмывают в небо черные стрелы.

И рядом с Шарельфом со стоном хватается за бок кто-то из солдат, кажется, Роско. Достали-таки, с-сволочи степные!

Вот поднатужившийся солдат с хэканьем скидывает со стены большой камень. Внизу что-то хрустит.

Лестница? Кости?

Слышатся предсмертные крики, но степняки не останавливаются. Воля кагана гонит их на убой.

И снова – лестницы, крючья, веревки, степняки… мертвые и живые, живые, становящиеся мертвыми.

Один за другим, один за другим…

Внизу, не удержав натиска, трескаются ворота, и кто-то из солдат бьет в дыру копьем. Слышится крик степняка, но таран продолжает свою работу. Кто-то разряжает в дыру арбалет.

Рано, слишком рано.

Рид стоит там, внизу. Он не собирается уходить от ворот, сегодня его поле битвы здесь. Красивые слова?

Таких на войне не бывает. Это грязь, кровь, слезы, это много боли…

И много долга.

Стоять, сквозь стиснутые зубы. Просто – стоять.

На стене отчаянно бьются люди.

И все же… степняков так много! Слишком много!

То там, то тут на стене вспыхивают очаги сражений. Первое время защитники крепости еще сдерживают их, но потом просто не успевают.

Падают солдаты, падает, схватившись за рану в бедре, Шарельф Лоусель, под руку ему лезет Карим…

– Держись!

И плевать ему на субординацию, что есть сил мальчишка тащит раненого командира прочь из боя, туда, где у донжона наскоро перевязывают раны.

– Отходим! – раздается крик на стене. – Медленно, отходим ко мне!!!

Аллес Рангор командует своей частью стены. Сегодня они все там, обозники, разведчики, арбалетчики…

Сегодня надо просто стоять. Стоять, держаться, невзирая ни на что. Стоять…

И медленно падает со стены Хенрик Эльтц, с пробитой копьем грудью.

– Отходим!

Встряхивает Карима за плечо комендант крепости:

– Труби!!! Слышишь – труби отход!

Мальчишка послушно подносит к губам рог – и чистый звонкий сигнал заливает пространство крепости, пронзая шум боя.

И так же медленно, словно в дурном сне, падают навзничь ворота. И в них показывается рыло тарана.

– Стрелы! – задорно кричит Рид. – Не цельтесь, не промажете!

Первых степняков просто сметает волна арбалетных болтов. И вторую волну – тоже. Но третья все же проникает в крепость.

И начинается резня.

Страшная, бессмысленная, беспощадная.

С холма, красуясь на белом коне, смотрит на это каган Хурмах.

– Сто золотых тому, кто принесет мне голову Торнейского. Тысячу тем, кто приведет его живым!

Он в бою не участвует. Ни к чему. Он потом придет на поле боя, омыть сапоги в крови побежденных. Потом.

Рид сейчас не думает о кагане. Он ни о чем не думает, он пляшет в смертельном танце. Пляшет так, как не плясал еще никогда, вкладывая душу в каждое движение.

В одной руке у него тяжелый палаш, в другой – длинный кинжал, и клинки мелькают так, что степняки отшатываются в ужасе.

Черный волк!

Рид ничего не видит. Перед ним тренировочное поле и куклы из соломы, которые он некогда рубил под руководством дядюшки Стива.

Шаг.

Отвести клинок в сторону. Ударить кинжалом.

Шаг.

Взмах палаша. И степняк с воем хватается за распоротый живот. Шаг в сторону, не хватало еще поскользнуться на его вонючих кишках!

И снова – удар. На этот раз кинжалом, грех не ударить в такой соблазнительно незащищенный бок… и снова крик степняка. Сегодня Рид не сражается – он убивает.

И медленно, шаг за шагом, отходит.

Он понимает, что это лишь отсрочка, что Хурмах не остановится, что…

Плевать!

Он не собирается дарить врагу свою жизнь или продавать по дешевке!

Аллодийцы медленно отходят со стены к донжону. Группируются так, чтобы их не засыпали стрелами влезающие на стену враги. Там они примут свой последний бой.

Звонко и отчаянно поет рог, подавая команды.

Шарельф не может сражаться, но может видеть всю картину боя в целом, и он распоряжается отходом. Рид не дает отступлению превратиться в свалку. И то, что с ними маркиз Торнейский, поддерживает дух солдат. Не дает им дрогнуть, побежать…

Свистит арбалетный болт.

Карим вскрикивает. На миг рог смолкает.

Целились, наверное, в голову, попали в руку… и что? Перехватить рог другой рукой – и держаться. Просто – держаться. Пока он жив, рог будет петь!

– Отступаем!!! Отступаем!!!

Сигнал не дает отступлению превратиться в свалку, в бегство. Шарельф подхватывает мальчишку, но кто там на ком висит – непонятно.

Когда враги ворвутся внутрь донжона, он сделает последнее, что может. Последнее, о чем попросил его Рид.

Отравит замковый колодец.

А там…

На один, на два удара, но его сил хватит. Живым его в плен не возьмут.

И Шарельф не поверил своим ушам, когда рогу Карима вдруг… отозвались другие рога?

Ему – почудилось?

* * *

– Ворота рухнули, мой каган!

– Мы на стене, мой каган!

– Они пока еще держатся, но мы прорываемся, мой каган…

Сплошь приятные известия, не так ли?

И тут вдруг…

Это было похоже на удар молнии! Как лава вулкана, из леса вылетали всадники, строились на ходу в боевые порядки, в тяжелый клин, разворачивались копья, блестели на солнце щиты и шлемы, развевались знамена, пели рога…

Разведчики маршала Иллойского подошли к лагерю степняков еще вчера. Подошли, посмотрели, послушали и отошли обратно. Сообщили маршалу, что крепость еще держится, что штурм на рассвете и что Торнейский – там. Судя по разговорам степняков.

Маршал думал недолго.

Их – пять тысяч.

Степняков – тридцать.

Скакать ему – часов шесть. И что он может сделать?

Есть два варианта. Либо он отправляется атаковать кагана прямо сейчас и героически гибнет под стенами, просто потому, что их – меньше. Их числом задавят. Либо – он ждет начала атаки. Ждет, когда все внимание атакующих сосредоточится на крепости, а потом бьет в самое уязвимое место.

Подло?

Военная хитрость. А сколько при этом поляжет… а Торнейский бы точно одобрил. И даже благословил. Вот уж в ком маршал ни минуты не сомневался, так это в Риде.

И одобрит, и благословит, и простит… даже с того света, если погибнет. Сам бы так поступил.

Дать о себе знать?

Артан решил не рисковать. Голуби ночью не летают, а днем… перехватят птичку степные соколы, то-то радости будет кагану!

Так что…

Копыта коней обмотали тряпками, оружие и снаряжение проверили лишний раз, чтобы нигде не брякнуло и не звякнуло, выделили сотню разведчиков, оставили все лишнее, взяли с собой только заводных коней, которых тоже через несколько часов оставят в лесу, – и по седлам!

Артан так удачно рассчитал время, что они подошли к крепости около десяти утра. Как раз вовремя.

Усталость?

К Восьмилапому ту усталость, в гробах належимся, там и отдохнем! Несмотря на долгий переход, люди были готовы сражаться. А кони… от них много не требовалось.

Меньшая часть степняков уже втянулась в крепость, большая была сосредоточена на врагах… за окрестностями никто и не наблюдал. Чем прекрасно воспользовался Иллойский.

Он тоже наблюдал за боем, отсчитывая секунды.

Вот падают ворота. Вот аллодийцы начинают отходить. Вот степняки втягиваются внутрь… а вот теперь – ПОРА!!!

Артан махнул рукой, звонко и злобно запели рога, давая сигнал его полкам, и армия тронулась. Такой кавалерии у степняков не было. И выращивать ее пришлось бы долго.

Тяжелые рыцари в броне…

Это смерть.

Конная оружная смерть, сверкающая на кончиках копий, отражающаяся на кольцах кольчуг, на опущенных забралах.

СМЕРТЬ!

Степняки растерялись, заметались, и Артан не упустил своего шанса.

За несколько секунд до столкновения рыцари привстали в стременах и метнули короткие копья. И тут же взялись за тяжелые копья и мечи.

Строгий порядок. Железное безумие.

В одну минуту Артан переломил ход сражения, и дрогнули, растерялись степняки и внутри крепостных стен. А защитники, почуяв, что пришла подмога, воспрянули духом. И бросились вперед.

Отходить?

К Восьмилапому отход!

Атакуем!!!

Аллодия!

Ур-ра-а-а-а!!!

Рид гигантским прыжком сократил разрыв со степняками и снес с десяток голов, пока они не очнулись.

– УР-Р-РА-А-А!!!

И за ним, обретая новую волю и новые силы, мчались, на крыльях летели обреченные на смерть люди.

Смерть?

Смерти нет!

Здесь и сегодня мы бессмертны!!!

И когда усталые, израненные, измученные до последнего предела аллодийцы сцепились грудь в грудь со степняками, хрипя что-то невразумительное, вцепляясь во врага окровавленными пальцами, едва не зубами впиваясь в горло, когда в бой рванулись даже раненые, когда Шарельф, оттолкнув трубача, подхватил валяющийся под ногами кинжал и шагнул, покачиваясь, вперед, когда Карим, задыхаясь от радости, заиграл совсем другой сигнал:

– В атаку! ВПЕРЕД!!! В АТАКУ!!!

Заглянув им в глаза, дрогнула и отступила сама Смерть.

Ибо на этом поле они были превыше. И могли – все.

* * *

И степняки дрогнули, растерялись, побежали…

Побежали под копыта коней Иллойского, под арбалетные стрелы, назад, туда, где ждала их смерть, не собирающаяся уходить без поживы. Побежали так, словно за ними гнался лично Восьмилапый. Хотя окровавленного, усталого, черного от пыли Торнейского немудрено было с ним перепутать.

И, глядя ему в глаза, в ужасе пятились бывалые воины, не смея поднять оружие.

Демон…

И над полем битвы, откликаясь отчаянному зову рога из крепости, яростно звенели сталь и медь. Артан буквально втаптывал в землю степняков, не зная пощады.

Кто убежал – того и счастье, сегодня их преследовать не будут.

Каган в ярости развернул коня, намереваясь спуститься с холма, возглавить войско, собрать этих подлых трусов, – к чести Хурмаха, он и не думал об отступлении. Ни минуты не думал.

Только о сопротивлении, о том, как повернуть сражение, но…

Тяжело и басовито прогудела арбалетная тетива. И не одна.

Не зря, ох не зря вез Иллойский с собой разведчиков. И приказ им дан был четкий: найти командование степняков. Их штаб. И как только представится возможность – убить. Всех.

Стоит ли говорить, что свою задачу аллодийцы выполнили?

Хурмах только и успел понять, что земля выросла и мчится ему навстречу. И кажется, дышать сложно?

И это было началом конца.

При виде кагана с арбалетной стрелой в горле остатки мужества покинули армию степняков. А когда из ворот крепости черным вихрем вылетел Торнейский, и за ним, словно на крыльях победы, летели усталые, измученные и окровавленные защитники – у страха глаза велики. Степнякам показалось, что из ворот крепости выходит не меньшее по размерам войско, которое сейчас кинется на них.

И…

И степняки бежали.

Бежали, бросая звериные головы на шестах и оружие. Обозы и запасных коней. Раненых и приятелей, с которыми делили костер и вино. Бежали, нещадно нахлестывая коней.

Бежали, не оглядываясь, потому что за каждым трусом незримой тенью сейчас гнался по траве Черный волк, и кровь отблескивала алым на призрачных клыках. Не скоро еще степняки решатся пересечь границы Аллодии. А самые трусливые и внукам-правнукам попомнят и завещают.

Не ходи на Аллодию.

Не вернешься…