Мы-а-мы-а!!!

Как бы она обрадовалась новой мебели! Бы! Хитрая какая частица, говорящая о несбыточном. Еще меньше суток назад она бы обрадовалась… Неужели прошло меньше суток? Не может быть! Целая вечность – вот, сколько прошло времени. А за вечность человек меняется о-го-го как! До полной неузнаваемости. Была хохотушка-молодушка, а стала сирая старушка. По Катиному велению, по Юриному хотению.

Как там Лушка? Хоть бы позвонила! Хоть бы вообще кто-нибудь позвонил! Но телефон молчал. Удивительно – ни одного звонка за полдня – такого у нее никогда не было. Как сговорились все. После того, как ее доставили мебель, в квартире воцарилась гробовая тишина. Тина закинула в стирку все, в чем была, накинула вместо халата все тот же плащ с капюшоном и улеглась на матрас. Удобно! Что еще для счастья надо? Хлеб есть, вода есть, крыша над головой есть. И это основа человеческого довольства. Так всегда говорила мама. А до нее бабушка. А Тина, дура, им не верила. Думала, они это в воспитательных целях твердят. Оказалось, совсем не в воспитательных. А правда – кусок хлеба, стакан воды, кровать для сна и чувство защищенности. То есть – уверенность в том, что жилище твое у тебя никто не отнимет, не выгонит тебя на улицу. Сказал бы Тине днем раньше, что ее могут выгнать из дома на улицу, она бы хохотала до колик. Как это – выгнать на улицу? И человек сам, своими ногами уйдет, когда его станут выгонять? Прям так вот – позвольте вам выйти вон! И он пошел. Ну, не бывает так. Оказалось: еще как бывает. Раз – и пошел. И всем плевать на это. Без всяких шуток. По правде.

Так она думала, думала и уснула. Сморилась все-таки.

Она крепко спала в родительской нише, той самой нише, в которой ее и зачали любящие друг друга отец с матерью. И сейчас – не было лучшего места на всем белом свете, где она могла бы укрыться от обступившего ее ужаса.

А потом… Потом кто-то лег рядом, привалился к ней всем телом, обнял и стал тихонько шептать:

– Мы-а-мы-а! Я с тобой, моя мамулечка! Бедненькая моя крошечка!

Мы-а-мы-а – это были их с Лушкой позывные. Когда в пять лет дочка начинала читать, получалось это у нее, как у толстовского Филипка: она складывала названия букв в слова, делая это очень-очень быстро. Звучало это невероятно смешно: вместе «мама» ребенок произносил «мы-а-мы-а», вместо «папа» – «пы-а-пы-а». Все смешные слова со временем как-то порастерялись. Осталось только любовное «мы-а-мы-а». Пароль в мир их любви.

Тина открыла глаза, увидела притулившуюся к ней дочку и почувствовала себя живой.

– Лушенька! – всхипнула она.

– Не надо, мамуль! Пожалуйста, не плачь! Пожалуйста! А то я сама жить не смогу! – зашептала дочь быстро-быстро.

Тина поняла, что должна всеми силами держать себя в руках, иначе дочь ее станет панически бояться жизни. Нет-нет, надо было крепиться и не показывать всю глубину своей смертельной раны.

– Он тебе сказал? – стараясь говорить спокойно, спросила она.

– Сказал, – кивнула дочь, – Еще как сказал! Представь, я утром на занятия поехала. Звонить не стала. Боялась, ты заругаешься, что домой не зашла. Прости меня, мамуль. В общем, возвращаюсь. Голодная, как зверь. Открываю дверь, дома все вверх дном. Какие-то узлы. Вещи зимние разбросаны. И среди всего этого чужая тетка шурует. Я подумала, что ты уборку затеяла, что ли, а ее наняла помочь. И тут отец вылезает. И говорит…

Луша судорожно вздохнула, переводя дух. Тина насторожилась. «Неужели? – подумала она, – Нет! Не может быть!»

– И говорит, мам, – собралась с силами дочь, – Говорит: вот, мол, знакомься, Лукерья, это – моя новая жена! У меня вообще мозг вынесло. Я сначала подумала, что он так надо мной прикалывается. Вызвал домработницу, а со мной в драмтеатр решил поиграть. Я тебя позвала. Закричала, что есть хочу. А эта гадина мне руку протягивает и говорит: «Катя». Как в страшном сне. Я на папашу смотрю, а он на полном серьезе мне показывает, чтобы я свою руку ей протянула. Я у него спрашиваю, чего это он устраивает мне такое: вечером поздним была одна жена, а сейчас другая. Что это за шутки юмора. Где смеяться начинать? И он начинает рассказывать, что эта баба – типа – его первая любовь, что они решили быть вместе, что никогда не поздно обрести свое счастье. Ну, и все такое, как положено. Погнал пургу про чувства, про остаток жизни в настоящей любви… Буэээ. Меня блевать потянуло. Я его спросила, где ты. Он сказал, что на Кудринскую ушла, там жить будешь. А я, мол, могу выбирать, где мне лучше: с ним или с тобой. Он вот вещи твои соберет, тебе отправит, и сразу после этого его новая жена заживет с ним. Но, говорит, моя комната останется за мной, если я решу не уходить.

– Мы же не развелись еще, какая новая жена? – не выдержала Тина.

– Вот и я ему о том же сказала, когда первый шок прошел. А он мне стал вещать про невидимый град любви, который существовал в их сердцах четверть века, а потом воплотился во что-то там такое… Ну, что они фактически четверть века были незримыми мужем и женой. Поэтому он с полным правом… Ну и все такое.

– Романтично, – согласилась Тина, – Прямо хоть оперу пиши.

– Мам, ты как? – спросила вдруг Луша.

– Догадайся с трех раз, – вздохнула мать.

– Мне даже думать о тебе было страшно, ма. Я себя почувствовала, как будто меня чем-то тяжелым по башке офигачили. А ты… Бедненькая моя.

– Ничего. Больной скорее жив, чем мертв, – постаралась улыбнуться Тина.

– И правильно! Мы выдержим! Ты только пережди сейчас, когда в голове все уляжется. И дальше заживем.

Лушка давала советы, как многоопытная искусница в сердечных делах.

– Так что ты решила? Где будешь жить? С кем? – не удержалась Тина.

– Муля! Ты у меня глупая маленькая мы-а-мы-а, да? Чего ты спрашиваешь? Конечно, с тобой! Не с новой же нашей женой! – снисходительно улыбнулась дочка, – Но только знаешь, канаты я рубить не собираюсь. И пусть они со своим невидимым градом немного пообомнутся. И ты зря вот так вот встала и пошла. Себе хуже делать нельзя ни в коем случае. И всяким чужим бабам жизнь облегчать – это с какой стати?

– А как же мне было не уйти? – жалобно проговорила Тина, – Я там и так чуть не умерла.

– Нельзя было уходить, мам. Не умерла бы. Надо было с силами собраться и оставаться в своем доме. Но теперь уж что. Ушла. ладно. А я не уйду. Я ему, кстати, сказала, что комната моя, моя и будет. И учти: разводиться будете через суд, а не через загс. И половину квартиры по закону ты оставишь себе. Это ваше с папой совместно нажитое имущество.

– Квартира на него оформлена, – вяло откликнулась Тина.

– А это без разницы, на кого что оформлено. Вы ее приобрели в период вашего супружества. Тут и думать нечего.

– Луш, он мне обещал вернуть за квартиру половину первоначальной стоимости, я согласилась. Мне же на что-то надо будет жить, – дрожащим голосом сообщила Тина.

– Найдем, на что жить. Это не вопрос. Вопрос, чтобы все сделать по закону, а не по чьему-то хотению. Любой суд тебе присудит половину. И не о чем рассуждать даже.

– И что? Разменивать квартиру? Продавать? Жалко же. Ты ведь знаешь, кому до нас принадлежал этот дом. Это культурное достояние. Я вот сейчас вдруг поняла, что мне наказание послано…

– Какое еще наказание, мам? Ты чего – возмущенно отозвалась дочь.

– Наказание за то, что мы заселились в доме, который нам не принадлежал, – обреченно продолжила Тина.

– То есть как? Вы не заплатили за сделку? Обманули продавца? – насторожилась Лукерья.

– Да ты что! Боже упаси! За все заплатили. Не торговались даже. Да они много и не просили. По минимуму. Но, получается, мы воспользовались чужой бедой… И вот – дом мне теперь и отомстил.

– Что за бред! – возмутилась Луша, – Какая беда? Решили люди свалить из страны – их выбор, их право. Взрослые нормальные люди. О чем ты, мам? Что за фантазии?

Тина скорбно промолчала.

– Давай про наказание тему закроем, ладно? – продолжила дочь. – У папы переходный возраст, ему гормоны мозг вырубили. Я его люблю, какой ни есть. И именно поэтому не дам ему лишний грех на душу взять. Ты заберешь то, что тебе причитается. И сделаешь это ради меня. Понимаешь? Тебе надо, чтобы чужая тетка наш дом разорила? Это ты считаешь справедливым и правильным? А я? Я в том доме выросла, я его люблю, мне там хорошо. Если тебе эта половина не нужна, то мне пригодится. После раздела имущества можешь оформить ее на меня. Я не обижусь. А там видно будет. Пусть квартира стоит единая и неделимая, пусть они там живут, но пусть Катя знает, что полноправной хозяйкой дома ей не бывать. И комната моя будет за мной числиться не по чьей-то милости, а по закону. И еще одна комната, твой кабинет, тоже пусть за тобой остается. Им и в двух комнатах не тесно будет.

– Может, потом об этом поговорим? – слабо спросила Тина, – я просто не готова, мне больно. Все так неожиданно произошло. Пойми меня.

– Что неожиданно – это я понимаю. А кому не неожиданно? Я тоже, знаешь ли, не планировала. Но ты не увиливай. Мы этот вопрос сейчас с тобой решаем. Прямо тут. И дальше – действуем, как договорились. Самой же потом приятно будет. Охота тебе всю оставшуюся жизнь жертвой себя чувствовать?

– А из тебя вырос настоящий юрист, – с улыбкой глядя на дочь, проговорила Тина, – Хищный служитель закона.

– Выросло то, что вырастили, ма. Сами же мне в юридический советовали идти. И служитель вовсе не хищный, а просто справедливый. Все же прописано. Есть пункт – надо его исполнять. Только и всего. А захочется тебе благотворительностью заняться, выберешь не Катю, а совсем другой объект, более подходящий.

Дочь была права.

– Соглашайся, – пропищал внутренний голос, – А то – как же так? Как же так можно? Что же это творится на белом свете?

– Ты меня убедила. Я сделаю, как ты советуешь, – произнесла Тина, обнимая дочь и целуя ее.

– Ну вот! Другой разговор! – улыбнулась ей Луша, – Мам, я там две сумки приволокла: одежду тебе на первое время и еще кое-что. И знаешь – я ужасно, зверски голодная. Я же так дома и не поела! У нас тут есть что-нибудь?

– Хлеб. Черный, – ответила Тина, – И чай. Я думала, что больше никогда есть не захочу.

– А я думаю, что помру сейчас, – пожаловалась дочка.

– Может быть, выйдем, поужинаем? И ты не умрешь. И я тоже.

Тина почувствовала, что оживает. Ей вдруг жутко захотелось есть. И еще – выпить бокал вина. Сидеть в приятном ресторанчике, болтать с дочкой о чем угодно и чувствовать себя живой.

– Давай скорее! – велела дочь, – Одевайся по-быстрому.

Через четверть часа они уже изучали меню, удивляя официанта своими аппетитами.

Вернувшись домой, Тина обнаружила в одной из сумок, что приволокла Луша, несколько альбомов с фотографиями. Ну и девочка! Ну и умница!

– Дочь! Ты – самая лучшая дочь на свете! Я, когда тут одна валялась, больше всего жалела, что не могу на родителей посмотреть. И на всю свою жизнь.

– А я, мам, так и почувствовала. Думаю, нечего этой Кате на бабушку с дедушкой глазеть. А то полезет ведь шарить. Она такая. Глазки цепкие.

– Но как же ты такую тяжесть тащила?

– Такси вызвала. Только и всего.

Они улеглись спать вдвоем. Когда-то маленькая Лушка, если у нее никак не получалось уснуть, просилась к родителям под крыло. Она забиралась под одеяло между отцом и матерью и тут же засыпала. Юра умилялся и шептал, что это и есть счастье. Сейчас Тина чувствовала себя защищенной, лежа рядом со взрослой дочерью, уснувшей, как только оказалась на кровати – без подушек, одеяла, простыни, на прекрасном ортопедическом матрасе. Дочь посапывала, как маленькая, и под это легкое сопение Тина легко уснула вместе со своим горем и безнадежностью.