Глава 5

Зал для совместной трапезы велик и просторен, однако же упрощен до того предела, когда скромность вот-вот перейдет в свою противоположность, ибо скромностью гордиться можно еще как, даже не гордиться, а гордыниться.

Я с тоской взглянул на стену, там должны бы красоваться различные мечи, топоры, молоты, кинжалы, мизерикордии, а на стене слева – луки, арбалеты, пращи… но, увы, с обеих стен смотрят только строгие лики святых.

Правда, в самом дальнем конце прямоугольного зала стена отдана под деревянные скульптуры. Я сконцентрировал зрение и рассмотрел мощно и красиво вырезанные фигуры как святых, так и противников: вот смерть с косой в костлявой руке скелета, у нее королевская корона на голове, оскаленные зубы, ниспадающий с плеч плащ, скрепленный на груди золотой пряжкой с большим рубином, – как же у нас у всех вкусы схожи.

Святая Дева с младенцем в руках, похожим на уменьшенную копию взрослого человека, ну да, еще не научились искусству пропорций, три коленопреклоненных мужика… судя по ослику рядом, волхвы, что пришли в конюшню поклониться Иисусу.

А вот еще зубчатая стена, с которой бородатые люди сбрасывают камни на огромного змея, что ползет себе мимо, только поглядывает наверх с обидой…

Правила этикета придуманы монахами, это я знал раньше, а сейчас убедился, когда смирно прошел к столу строго вовремя, как и предписано уставом. Иначе, дескать, пренебрегу молитвой, читаемой перед вкушением, а это не просто нарушение этикета, но даже этики.

С вымытыми под присмотром других монахов руками я встал перед указанным мне за столом местом и в молчании ждал аббата. Аббат, очень-очень древний старик, невысокий и с неприметным лицом, явился буквально через минуту после того, как вошли гурьбой последние из монахов, помолчал мгновение и начал дряблым скрипучим голосом читать De verbo Dei.

Я стоял молча, неподвижно, не глядя по сторонам и не дотрагиваясь до салфетки. Все тоже стоят молча, неподвижно, глядя перед собой. Жизнь в узком кругу диктует строгое соблюдений правил, дабы не было трений, к тому же строгий устав ордена порождает постоянный контроль над собой, как ради себя, так и ради остальных. Так что да, монастыри со временем уйдут, а их правила этикета останутся уже для общества, сперва аристократического, потом разделятся на деловой, дипломатический, светский и всякие прочие.

Когда аббат закончил «О Слове Божьем», монахи начали тихо и степенно опускаться на лавки. Я напомнил себе, что хотя жрать уже хочется, но нельзя до подачи первого блюда есть хлеб, хотя он только что испечен и источает одуряющие ароматы. Лучшие пекарни, естественно, в монастырях, как и лучшие пекари и булочники.

Когда приступили к трапезе, я обратил внимание, что никто не заглядывает к соседу в тарелку, не оглядывается по сторонам, не беседует с друзьями, а молча и с достоинством вкушает, глядя только в свою тарелку. Даже самым галантным из рыцарей далеко еще до настоящего этикета, пока он только в монастырях, а выйдет не так уж и скоро. И то по частям.

Иногда кто-то из монахов подавал знак, что у соседа опустела тарелка, а когда тому подавали недостающее, благодарил кивком, в то время как тот, кому наполнили тарелку, скромно помалкивает, ибо заботиться надлежит о других, а не о себе.

Все происходит в полном молчании, нельзя даже грызть орехи, а только вскрывать их ножом или давить специальными щипцами.

Те из монахов, кому выпала честь прислуживать за столом, подали на первое кашу, на второе овощи и зелень: салат-латук, кресс-салат, керель, петрушку, редис, салат, огурцы, капусту, лук-порей. Также подали и «корешки», это все то, что растет под землей: репа, редис, пастернак, спаржа…

В больших широких чашах поставили на стол также лесные и грецкие орехи, мушмулу и персики, клубнику и вишни, смоквы, каштаны и айву…

Я спросил шепотом брата Жака, едва шевеля губами и не глядя в его сторону:

– Разве сейчас не зима?

Он шепнул:

– Брат, ты не видел, что у нас в подземельях!

– Даже не представляю, – ответил я.

– Приходи, все покажу…

Вода в кувшинах чистейшая, родниковая, я поглядывал на других исподтишка и пил, как они, держа стакан обеими руками, можно только так, в этом великий смысл, ибо так каким-то непонятным мне образом чтится память отцов и всех прародителей.

Правда, остальные монахи сделали по глотку, а то и вовсе только коснулись губами и тут же принялись за вино. Его на столе в изобилии, нет монастыря без больших запасов так называемого монастырского вина, когда слово «монастырское» служит синонимом «лучшего из лучших». Вино в Библии упоминается всегда в положительном смысле, а единственный праведник, по мнению Господа, Ной, посадил виноградник и упился так, что лежал пьяным совершенно голым, однако без особого осуждения даже со стороны родни.

Первой задачей любого визитатора становится проверка запасов вина, его обязательно должно хватить до следующего урожая, иначе аббата долой, приора долой, келаря долой.

Насколько я помню, вина разрешалось на рыло до четырех литров в день, что вообще-то понятно, если учесть, что простую воду в монастырях вообще-то не потребляли практически никогда, за исключением наказаний, когда сажали «на хлеб и воду».

Те, кто уже пожрал быстро, сидят в молчании, аббат же зорко смотрит, чтобы и самые медленные насытились, я бы уже прибил этих неторопливо пережевывающих черепах, и наконец поднялся из-за стола, худой, сморщенный, но величественный, как монарх.

Все монахи встали, каждый пробормотал слова благодарственной молитвы, это слилось в тихий шелест, словно под полом разом заскреблись обнаглевшие мыши.

Аббат повернул голову к толстенькому пухлому человеку с добрым лицом, тот отыскал меня взглядом и сказал мягким голосом:

– Братия, считаю приятным долгом сообщить, что к нам прибыл из дальних южных королевств брат паладин. Он является верным слугой церкви, но ввиду того, что он еще и паладин, то освобождается от строгого следования нашему уставу, за исключением, конечно, ежедневной мессы, обязательной для всех, в том числе и гостей.

Аббат произнес ровным, хотя и скрипучим от старости голосом:

– Разумеется, чтобы войти в братство и стать полноправным членом ордена, ему придется пройти по всем ступенькам искуса.

Брат Жак толкнул меня локтем в бок.

– Повезло…

– Какое повезло, – шепнул я. – Ты же слышал, по всем ступенькам…

Он скривил лицо.

– Куда хуже эти мелкие ежедневные и ежечасные обязанности.

Монахи спокойно и без суеты начали покидать трапезную, но я смотрел на то место, где только что был аббат.

Там пусто, а монахи толпятся со всех сторон, так что незамеченным он бы выйти не сумел.

На выходе из обеденного зала я обратил внимание, как один монах что-то сказал другому резкое, а тот лишь виновато опустил голову, однако эта мелочь незамеченной не осталась, отец Мальбрах жестом подозвал первого и сказал мягко, но твердо:

– Брат Галлий, ты забываешь о милосердии и вообще человеческой сдержанности.

Монах воскликнул:

– Я хотел его только поправить!

– А не поранить? – спросил отец Мальбрах. – Воздержись, сын мой, от любого осуждения до завтра. За ночь, возможно, передумаешь сказать то, что собирался. Иди с Богом!

Он перекрестил монаха, тот поцеловал ему руку и поспешно удалился мелкими шажками, хотя вообще-то при его росте ноги должны быть длинными.

– А что, – поинтересовался я, – брат Галлий был неправ?

Отец Мальбрах покачал головой.

– Любезный брат паладин… Уставы всех монастырей гласят, что никогда не следует порицать в тот же день того, кто уже получил духовное увещание. Следует избегать высказываний под влиянием гнева. В миру люди могут вести себя несдержанно, что свойственно животным, а здесь все обязаны вести себя тактично.

Я пробормотал:

– Меня впервые называют любезным… Даже не знаю, хорошо это или плохо.

Он сказал со вздохом:

– Что значит, ты слишком долго был в миру. Учтивое обращение «любезный брат» или «дорогой брат» принято даже у тамплиеров, а они все воины, редко выпускающие из рук мечи. Их образ жизни склонил бы простых людей к великой грубости, но тамплиеры – монахи-воины, и любые бранные или грубые слова даже у них запрещены, приказы отдают без грубости, а что уж говорить про нас?

– Да, – согласился я поспешно, – вы интеллектуальная элита. Над чем работаете?

Он запнулся, слегка поморщился, помолчал – в монастырях думают быстро, но отвечают не сразу, чтобы ни лишнего слова, а то бывает чревато, если говоришь с людьми знающими.

– Любезный брат паладин… У нас достаточно большой монастырь.

– Понятно, – сказал я с удовлетворением, – много творческих задач, много разработок, еще больше в проектах, задумках… Похоже, меня направили сюда в самом деле не зря.

Он поинтересовался мирно, но я уловил настороженность в его тихом голосе:

– Можно поинтересоваться, кто направил?

– Тертуллиан, – ответил я.

Он вскинул брови, я ощутил прощупывающий взгляд.

– Квинт Септимий Флоренс?

– Ого, – сказал я невольно, – а я думал, его зовут Тертуллианом! Значит, это не имя?.. Хотя неважно, других нет и быть не может. В общем да, он довольно настойчивый и злой. А когда ярится и кричит… не знаешь, куда и прятаться.

– Да, – произнес он мягко, – неуживчивость его была весьма… заметной. Помню, как-то раз… Хотя вы правы, любезный брат паладин, нужно заниматься сегодняшним днем. Вас интересуют, как понимаю, наши достижения в военной области? Увы, мы мирные монахи…

– Все мирное, – бодро сказал я, – часть войны. А любой мир – только короткое перемирие, да и то в одном месте, а в других войны гремят, гремят, совершенствуя род человеческий. Хотя меня вообще-то интересует все. Я не свинья какая-то разборчивая, я всеядное. В смысле, все достижения, что ведут к возделыванию райского сада на земле… можно еще сказать, строительства Царства Небесного, я потребляю, и даже зело.

Он слушал, иногда чуть наклонял голову, соглашаясь или принимая сказанное, а я ошалело старался понять, почему мое сообщение, что я здесь по направлению Тертуллиана, не вызвало особого удивления.

И вообще странное ощущение, словно отец Мальбрах знает Тертуллиана тоже. И даже лучше меня. Что вообще-то объяснимо, оба церковники, однако… как?

– Отдохните с дороги, брат паладин, – произнес он мягко, – у вас будет время поговорить с монахами, а затем и с иерархами Храма.

– Вообще-то я уже отдохнул, – возразил я. – Сколько можно?..

– Тогда сходите в часовню, – посоветовал он.

Я спросил с настороженным интересом:

– А что там?

Он пояснил с мягким упреком в голосе:

– Можете помолиться. Разобраться в себе.

– Ну вот еще, – возразил я, – стану я с собой разбираться! Вот если бы за мое примерное благочестие подбросили воинской святости в духе усиления ударной мощи… То ли дело с магией, там все проще!

Он подумал, посмотрел на меня с сомнением.

– Полагаете? Это значит, вы далеки от понимания. Все не так…

– А как?

– Магию надо копить долго, – произнес он сухо и ровно, – а святость присутствует всегда. Потому благородному паладину должно быть все равно: встретился один нечистый или тысяча, его святость всегда при нем и всегда служит защитой. Единственно уязвимое место у такого человека – сомнение в правоте своего дела. Усомнится в том, что на верном пути, святость уменьшится либо покинет вовсе.

Я вспомнил Тамплиера, не совсем честно его подставил, а выиграл схватку только потому, что схитрил, потому что честно у такого не выиграть.

– Уж в этом я убедился…

– Для мага, – продолжил он, – нет необходимости верить в правоту своего дела. Магия работает вне зависимости, каков человек: хорош или плох, силен или слаб, на стороне добра или зла. Потому магом стать намного проще, как вы понимаете, сэр Ричард.

Я встретил его прямой взгляд.

– Понимаю, святой отец. И даже понимаю, зачем вы это сказали.

Пока мы разговаривали, он незаметно подвел меня к дверям часовни, дверь распахнута настежь, я успел увидеть небольшую комнату, почти маленькую церковь, но без алтаря, на стене крупное распятие с фигурой человека, справа и слева деревянные фигурки святых.

Он проговорил неспешно, глаза оставались такими же строгими:

– Тогда вы можете войти, брат паладин. Попытаться войти.

Я молча шагнул в распахнутые двери. Когда переносил ногу через порог, ощутил сильнейшее сопротивление, словно ломился через встречный ураган, который не ревет и не разметывает волосы, но стремится вообще отшвырнуть, но я стиснул челюсти и, заявив, что я здесь по праву, ломанулся вперед.

Отец Мальбрах вроде бы заметил, что я не просто вошел, я проломился, как будто снес каменную стену, и быстро спросил:

– Что с вами, брат паладин?

– Да это я усомнился в своей чистоте, – ответил я скромно и благочестиво, – подумал и заколебался, достоин ли… но потом вспомнил, что да, я паладин и воин Господа, так что да, вот.

– А-а-а, – протянул он, – правильно, в своей чистоте нужно сомневаться всегда, ибо чистыми никогда не бываем настолько, чтобы считаться действительно чистыми.

– Аминь, – ответил я и перекрестился.

– Аминь, – сказал и он, хотя по лицу я видел, что поразглагольствовать ему еще хотелось, еще как хотелось, все старики любят свысока поучать молодежь, что всегда для них зеленая и недоразвитая. – Оставляю вас здесь, брат паладин. Можете помолиться, ибо совсем скоро вас примут иерархи Храма.

– Аббат?

– Вряд ли, – ответил он. – Но приор… вполне возможно.

Я перекрестился, пошлепал губами, дескать, молюсь беззвучно и в ускоренном режиме, Творец поймет, Он вообще-то понимает много чего, так что не надо про церкви и часовни, Всевышний и в пустыне услышит, даже в лесу, если не слишком густом…

Отец Мальбрах с изумлением наблюдал, как я кивнул распятию, повернулся, вышел из часовни. Он поспешил следом.

– Уже?

– Да, – ответил я скромно. – Мне просить Создателя не о чем, Он и так одарил меня выше крыши. Я скромный, знаете ли. Весьма. Все наоборот, я как раз думаю, что для Создателя сделать… если не полезное, ведь неисповедимы Его пути, то хоть приятное? С другой стороны, раз пути неисповедимы, то, видимо, неисповедимы и вкусы… Как полагаете, отец Мальбрах?

Он вздрогнул, перекрестился.

– Вы в такие дебри заезжаете, брат паладин!.. Я бы не советовал.

– Почему?

– Свихнетесь, – предположил он. – Творец выше вас, как вы, к примеру, выше муравья.

– Резонно, – согласился я, – но если учитывать, что Создатель сотворил нас по образу и подобию своему…

– Это в духовном смысле, – сказал он. – А вкусы… это не духовность.

– А что?

– Чревоугодность, – сказал он после раздумья.

– Фи, – сказал я, – как не стыдно, отец Мальбрах! Я имел в виду вкусы насчет музыки, живописи, тонкой эстетики… Или, по-вашему, это дьявол заложил в человека?

Он снова задумался, голос прозвучал совсем осторожно, словно отец Мальбрах вместе с ним идет по очень тонкому льду по реке над глубоким местом:

– Есть и такое мнение… Да-да, брат паладин. Некоторые отцы церкви, как вы должны знать, отрицают музыку, как слишком чувственную, противную духовности. Да и живопись должна быть очень сдержанной, нельзя изображать живое, это кощунство! Только орнамент, наподобие божественно прекрасных снежинок…

Мы приблизились к нише в стене, где за металлическим барьерчиком находятся настоящие механические часы. Еще Герберт из Ориньяка, ставший папой под именем Сильвестр II, изобрел часы, которые «регулировались сообразно движению небесных светил», и если даже я с удивлением поглядывал на эти часы, то понятен восторг тех монахов, что толпятся здесь часами, чтобы посмотреть на эти удивительные ходики с цепью и гирей.

Отец Мальбрах гордо посматривал на меня, в восторге ли гость, нравится играть роль гида. А мне и прикидываться не надо, Храм великолепен, монастырь тоже просто чудо, идеальное сочетание практичности и красоты, даже утонченности в архитектуре, а на цветные витражи в огромных стрельчатых окнах я готов смотреть, с восторгом распахнув рот, часами.

В большинстве монастырей все еще запрещено иметь не только эти вот красочные витражи, но также органы, ковры, цветные и раскрашенные пергаменты, картины. Однако здесь Храм и монастырь являют как бы единое целое, потому все это было сперва в Храме, какой собор без витражей, а потом, как догадываюсь, постепенно перебралось и в монастырь, пусть и не в таком обилии, ибо Храм – это Храм, а монастырь – монастырь.

Мимо прошли грузный священник с бульдожьим лицом и нахмуренными бровями и худенький юркий монах, что вертелся ужом перед толстяком и, часто кланяясь, торопливо объяснял:

– Я доставил всю заказанную золотую бумагу, рыбьи плавники для варки клея, свинцовые белила…

Толстяк прорычал:

– Тонкие?

– Тончайшие! – заверил худой.

– Ну, дальше, – сказал толстяк нетерпеливо.

– Тонкий синопль, – сказал монах быстро, – массикот, финроз, лакмус, тонкий сурик…

Толстяк отмахнулся.

– Вези на склад, а массикот сразу передай брату Карметизу…

Отец Мальбрах проводил их долгим взглядом.

– Келарь Иннокентий, – сказал он, – и один из его помощников. Брат паладин, вам что-то нужно? Вы могли поистрепаться в дороге…

– Не только в дороге, – ответил я бодро. – Жизнь так треплет, так треплет!.. Только одни из трепки выходят потрепанными, а другие в трепках наращивают мышцы.

Он усмехнулся.

– Понимаю, из какой категории вы. Значит, вам пока ничего не нужно…

– Многое, – ответил я, – многое нужно! Человеку надлежит быть жадным и завистливым. Я имею в виду жадным до духовных приобретений и завистливым к тем, кто уже удостоился благодати, чтобы и самому как бы тоже ухватить духовности… Ну, вы понимаете меня, верно, благочестивый отец Мальбрах?

Он кивнул, хотя вряд ли понял, но вежливые люди стараются избегать негативных ответов, а келарь хоть и келарь, но в культурном обществе вроде бы и не совсем келарь, а здесь еще та атмосфера…

В зале впереди монахи в два ряда нараспев читают молитву, у меня дрогнуло и защемило сердце. При всей своей абсолютной нерелигиозности все же любуюсь как красотой храмов, так и внутренним убранством, а слова молитв всегда трогают так, что порой выступают слезы. Правда, для этого нужно только слушать эти искренние и чистые голоса, дышащие верой и страстью, но не вслушиваться в слова.

Увы, я из тех уродов, что все равно слышит и слова, мелочно цепляясь к их значению, но в последнее время научается снисходительно пропускать мимо ушей – мало ли чего нагородили те дикие люди, что создавали это учение, названное верой, хотя более точный термин – вероучение. Молитвы вообще-то надо бы модернизировать, придумывать новые, более современные, да и само слово «молитва» заменить на что-то менее унижающее, а то меня как-то не тянет молить или умолять кого-то, даже очень могущественного.

– Отец Мальбрах, – сказал я, – а как здесь вообще?.. Я, как человек войны, в первую очередь интересуюсь фортификациями и оборонными сооружениями. Это правда, что в Храм и монастырь ничто враждебное не проникнет?

Его широкое добрейшее лицо расплылось в довольнейшей улыбке.

– Правда!

– Это хорошо, – сказал я. – Это хорошо бы…

Он спросил с изумлением:

– А что, у вас есть сомнения? Брат паладин, отбросьте всякие! Здесь самое защищенное место на всем белом свете! Про темный не знаю, но здесь вас не достанет сам дьявол!

– Гм, – проговорил я неуверенно, – а я думал, что дьявол внутри нас…

Он чуть нахмурился.

– Мы все носим в себе его часть, как наследие греха Евы, но здесь он не посмеет высунуться. А почему у вас такие сомнения?

– Хороший вопрос, – сказал я. – Дело в том, отец Мальбрах, я видел нечто темное, очень злое и опасное.

Он дернулся, выпучил глаза.

– Здесь?.. Невозможно!..

– Я видел, – сказал я настойчиво.

Он сказал озабоченно:

– Я поговорю, чтобы вас приняли отец госпиталий и санитарный брат. Отец госпиталий выделит помещение возле больницы, а санитарный брат у нас очень умелый лекарь, Терендиус, осмотрит вашу голову, брат паладин. Бывает такое, когда после сильных ушибов…

– Забудем, – прервал я. – Видимо, это мое личное дело и справляться должен я сам.

Он посмотрел на меня внимательно и с грустью.

– Как вы обычно и делаете?

– На вершинах мало народу, – ответил я.