Таким образом, отсутствие психологического анализа превращает героев Светония то в образцовых людей и правителей, то в чудовищных тиранов, позорящих человечество. Общая физиономия изображаемых им лиц остается неопределенной для нас.

Лишенный психологического анализа, он впадает в другую крайность – изолирует своих героев от всего окружающего, от общего течения современной им государственной и общественной жизни. Политическая деятельность императоров мало интересует его. Ее фактов он касается лишь мельком. Мотивы той или другой их политической меры, ее значение для государства он обходит молчанием. Он только перечисляет политические события и вскользь упоминает даже о важных войнах, упрочивших монархию. Не будь Тацита, мы не составили бы себе ясного понятия о походах Августа, Тиберия или Калигулы. Зато ни об одной войне не рассказано Светонием так подробно, как о шутовской экспедиции Калигулы в Германию. Все, что не имеет прямого отношения к герою или не может быть включено в ту или другую из вышеупомянутых рубрик, отбрасывается. Вот почему мы всюду встречаем пробелы. Современники императоров, игравшие видную роль в истории Рима, затем лица, бывшие главными помощниками цезарей в их стремлении к господству над миром или имевшие сильное влияние на их характер и направление их деятельности, наконец, бывшие лучшим украшением литературы их времени, едва упоминаются, и то лишь случайно. Никто не узнал бы из Светониевой биографии Августа, что Меценат и Агриппа были самыми заметными его помощниками в достижении им престола; что Гораций, Вергилий и Ливий были лучшим украшением литературы его века. В стороне остаются и Ливия, и деятели правления Тиберия – Сеян и Макрон, Агриппина, Сенека, Бурр – в биографии Нерона, затем фавориты Гальбы, игравшие столь роковую роль в его жизни, и прочие. Автор совершенно забывает, что герои его труда не частные лица, а повелители величайшей монархии Древнего мира, и что если интересна их интимная жизнь, то еще любопытнее их жизнь как государей. Наряду с неясностями и пробелами встречаются беспрестанные повторения, утомляющие читателя своим однообразием.

Следовательно, если произведение Светония рассматривать объективно, с литературной точки зрения, мы не можем не признать его весьма слабым, бедным по замыслу и неудачным по исполнению. Его сочинение De viris illustribus, несмотря на краткость, в литературном отношении выше биографий. Вот почему ни один современный исторический писатель не взял бы их образцом для своего труда. Это скорее драгоценное собрание материалов для биографий императоров, нежели сами биографии.

Только небольшое жизнеописание Веспасиана удалось Светонию. Здесь ярко выступает мужиковатая личность первого Флавия с его юмором, соединенным с трезвым взглядом на вещи. Правильно освещены и исторические факты. Довольно правильно, хотя и бледно, обрисована еще личность Цезаря, но и только.

V

Если же мы станем рассматривать сочинения Светония субъективно и не будем искать на его страницах решения трудных психологических загадок, наш суд, конечно, будет совершенно иной.

Книга Светония – один из значительнейших и интереснейших литературных памятников, оставленных нам древностью. Она составляет естественное пополнение историков и моралистов в деле нашего ознакомления с историей первого века императорского Рима.

Нельзя не согласиться, что Светоний дает только частности и заметки в сыром виде, но сообщаемые им сведения – результат изучения им источников, доказывающий, что наш автор прошел серьезную историческую школу. По своему обилию, точности и достоверности они дают автору почетное место в истории серебряного века римской литературы. Он пользовался всем – и рассказами, слышанными им от родных, и своим знакомством с лучшими литературными силами Рима, и богатейшими сокровищами частных и общественных библиотек, и историческими памятниками – например, monumentum Ancyranum и собраниями всякого рода. Протоколы заседаний сената и народных собраний, эдикты магистратов, летописи, родословные римских дворянских фамилий, надгробные речи, речи государственных деятелей, политические и биографические мемуары, затем вся литература – особенно Ливий – до анонимных пасквилей и летучих листков включительно, масса сборников писем и анекдотов, дворцовые архивы и даже бумаги, найденные по смерти императора, – все это тщательно пересмотрено, и из всего извлечен необходимый материал.

Но, черпая из лучших литературных источников, Светоний нередко говорит и как личный свидетель. Не были упущены из виду и устные рассказы, особенно при жизнеописаниях последних императоров, когда, по причинам вполне понятным, письменные источники встречались значительно реже. Устными источниками Светоний начинает пользоваться уже при составлении биографии Тиберия. Для жизнеописания Калигулы ему пригодились рассказы деда, о Нероне многое помнил его отец, а материалом для описания ужасов царствования Домициана могли уже служить отчасти воспоминания юных лет самого автора.

О богатстве его исторических источников, притом не для различных частей, а для одной и той же части одной и той же биографии, говорят его критики. По их исследованиям, число писателей, которых он прочел только для составления кратких биографий Цезаря и Августа, не менее тридцати семи, – двадцати двух для Цезаря и пятнадцати для его преемника – не считая массы мест, где он не указывает источников, ограничиваясь краткими отметками, вроде: некоторые передают – пишут – думают – рассказывают и т. п. Ни один из античных авторов не любит так ссылаться на источники, как Светоний, что лишний раз подтверждает его добросовестность. Из указываемых им историков пять известны лишь по встречающимся у него ссылкам на них: но в данном случае мы можем утешиться тем, что все интересное и ценное извлечено Светонием и почти из всего сделана самостоятельная сводка. Что касается последней, она менее оригинальна там, где речь идет о государственной жизни императоров; но именно эта сторона биографий и интересует Светония всего меньше.

По мере приближения автора к своему времени биографии становятся все меньше и меньше, а их содержание скуднее. В жизнеописании Цезаря 89, а в жизнеописании Августа даже 101 глава, но уже Тиберию посвящено значительно меньше – 76 глав. Число глав идет, постепенно уменьшаясь, до биографии Клавдия, состоящей из 46 глав. В жизнеописании Нерона, правда, 57 глав, но дальше цифры идут, все уменьшаясь. Калигула правил Римом менее четырех лет, между тем ему посвящено 60 глав, Веспасиану, царствовавшему десять лет и крупному политическому деятелю, – всего 25 глав. Помимо всего этого, в позднейших биографиях заметна бедность подробностей чисто биографических и главным образом относящихся к частной жизни императоров. Источники все реже и реже называются по именам. Чаще всего Светоний ограничивается простою ссылкой на писателя, который так или иначе передает об известном событии.

Автор делает это без умысла и вполне естественно; но его поведение нельзя истолковывать случайным изменением системы ссылок на источники, как думает Lehmann, или недостатком гражданского мужества, как это делает Bernhardy. В ошибочности последнего взгляда можно убедиться, прочитав биографию Домициана, не лишенную, при всей своей краткости, откровенных разоблачений темных сторон деятельности и характера последнего из Флавиев.

Другая теория принадлежит Нибуру. По его мнению, Светоний для заключительных глав своего труда не имел заранее сгруппированного и обработанного материала, а должен был черпать сведения исключительно из первоисточников, пополняя их рассказами очевидцев и отчасти личными воспоминаниями.

Но против этого можно возразить, что и для VII и VIII глав труда, т. е. для времени от 68 до 96 года, в распоряжении Светония находился заранее заготовленный материал и, между прочим, исторические труды Тацита. В остальном теория Нибура довольно близко отвечает действительности.

Причина обеднения источников была независима от Светония и имела тесную связь с общим состоянием литературы в описываемую им эпоху.

Правление Тиберия и его преемников не могло способствовать развитию исторической литературы, которая вправе была лишь критически относиться к монархии, даже в лице ее поклонников. Еще хуже было положение литературы политической. В результате одни из произведений современных авторов истреблялись политической цензурой, другие, например мемуары, дневники, письма или заметки, уничтожались или тщательно прятались, из страха, самими авторами, а иногда их наследниками. Литературные процессы становятся опасными для обвиняемых уже под конец правления Августа, при всей его личной любви к литературе и терпимости к чужому мнению вообще, даже к несимпатичному ему. При Тиберии литературные процессы превратились в пугало для работников пера. Римский народ видел, как исторические труды авторов, вроде Тита Лабиена, Кремуция Корда, Кассия Севера и многих других, сжигали на форуме рукой палача, а авторов обезглавливали или отправляли в вечную ссылку. Даже член императорской фамилии, ученый Клавдий, позже император, не мог написать, вследствие строгости цензуры, истории новейшего времени так, как подсказывало ему его внутреннее убеждение, и должен был обратиться к древней истории. Быть историком было опасно и при Домициане, когда даже скрытые намеки стоили головы, что видно на примере несчастного Гермогена. Не все могли быть мучениками своих убеждений. История молчит и ждет счастливого времени, когда ей будет можно дать волю накипевшему негодованию, senfire quae velis et quae sentias dicere – думать что хочешь и говорить что думаешь…

И все-таки тирания, делавшая страшные усилия для уничтожения всякого беспристрастного суждения в литературе для подавления оппозиции и позволявшая писать только лесть в стихах и прозе, не достигла своей цели. Самые отъявленные изверги, вроде Калигулы, Нерона и Домициана, преследованиями исторической литературы покрыли свою память еще большим стыдом, возбудили к себе еще большее отвращение, так как их чудовищные образы рисуют в истинном свете такие авторы, как Тацит и Светоний. Почти все сочинения их льстецов – о которых может дать нам понятие хотя бы Веллей Патеркул – потеряны, как и их собственные мемуары, зато сохранились почти исключительно труды тех историков, чья душа была полна отвращения против унижения человеческого достоинства тиранией, воплощенной в лице императоров.

Светоний не только усердно собирает материалы, но и умеет отнестись к ним критически. Он отлично знает, что важно для него лично, хотя нельзя не признать, что, с нашей точки зрения, это иногда не заслуживает внимания. Образцом может служить подробное изыскание о месте рождения Калигулы^[21].

Интересен тот факт, что из множества авторов, служивших источниками для книги Светония, нет ни одного грека. Маловероятно поэтому мнение, которое высказывает Thouret, что он пользовался «Историей» Азиния Поллиона, из которой он черпал весьма усердно не в латинском оригинале, а в греческой обработке. По-видимому, Светоний больше доверял своим соотечественникам. Но в том, что он читал и греческих авторов, нет сомнения^[22], и не Плутарх имел его в руках, а Светоний, несомненно, читал «Сравнительные жизнеописания» последнего, – который умер уже в начале царствования Траяна, – но сумел остаться независимым от него.

Очень важно отношение Светония к Тациту. Они были современниками, вращались в одном и том же литературном кругу, оба были приятелями Плиния, – и ни один из них, как это ни странно, не называет другого по имени!

Но Тацит был значительно старше Светония. При вступлении Траяна на престол ему шел пятый десяток, а Светонию не было и тридцати лет. Произведения Тацита, бывшего консула и видного государственного деятеля, пользовались огромной известностью среди римской интеллигенции, тогда как Светоний в это время был никому не ведомым скромным ученым, что видно и из слов Плиния. Тацит мог оказывать покровительство своему собрату по перу, меж тем как последний мог лишь почтительно приближаться к нему.

Уважение к Тациту Светоний перенес и на страницы своей книги. Его биографии вышли в свет значительно позже, чем какие-либо труды гениального историка. «Истории» Тацита стали известны читающей публике около 107 года, «Летопись» же издана между 115 и 117 годами, следовательно, по крайней мере за пять лет до выхода в свет «Биографий». Во всяком случае, Светоний, принимавший живое участие в литературной жизни Рима, не мог не знать сочинений, привлекших, несомненно, большое внимание к себе. Множество мест доказывает, что он имел перед глазами произведения Тацита, когда писал свои биографические очерки. Многое он рассказывает так же, как Тацит, и почти дословно, но иногда пополняет его и даже поправляет, но делает это всегда спокойно, не называя Тацита по имени, что можно, вероятно, объяснить симпатичной чертой характера Светония – его скромностью. По крайней мере, он, в противоположность Тациту, придает большое внимание указанию источников и мог бы только гордиться, исправляя и пополняя произведения своих великих современников. Интересно поэтому, что, приводя едкий отзыв о характере Калигулы^[23] почти в тех же выражениях, что и Тацит, он, в противоположность последнему, не называет автора Гая Пассиена Криспа. Тацит^[24] передает слух, что парфяне заставили легионы Пета пройти под ярмом, но Светоний^[25] говорит об этом как о факте, опять-таки не называя Тацита. Последний^[26] не решается прямо обвинить Нерона в поджоге Рима, когда сгорело около трех четвертей столицы, между тем Светоний^[27] говорит о преступлении императора совершенно определенно. Тацит^[28] не признает за Нероном никакого поэтического таланта, ссылаясь, в доказательство, на то, что стихи писали ему, по заказу, другие, но Светоний^[29], возражая, рассказывает, что видел собственноручные стихи Нерона, испещренные помарками, и прочее.

Что касается сходства отдельных мест в книгах Светония и Тацита, его легко можно объяснить тем, что оба они черпали в данном случае из одного и того же источника, независимо друг от друга.

Добросовестность Светония не подлежит сомнению, и в этом отношении он стоит едва ли не особняком во всей римской литературе. Конечно, и он ошибается, но ошибается, если можно выразиться, честно, не умея разобраться в источниках, особенно в биографиях Цезаря, Августа и Тиберия. В общем, слухи и анекдоты строго различаются от фактов или свидетельств, заслуживающих доверия.

Даже те, кто не признает Светония историческим писателем, не могут не воздать должного его правдивости, начиная с древности, с его друга Плиния. Вописк называет его «одним из добросовестнейших писателей» (candidissiinus scriptor^[30]) и говорит, что он принадлежит к числу тех авторов, которые в своих работах обращают внимание не на блестящее изложение, а исключительно на правду. По словам блаженного Иеронима, он описал жизнь императоров с такою же откровенностью, с какой они прожили ее. Он ведет свой рассказ sine ira et studio, совершенно беспристрастно, и именно к нему можно применить знаменитое выражение Тацита. Он имеет на него гораздо более прав, чем автор «Летописи», который иногда рисует мрачными красками то, что заслуживает совершенно другого отношения к себе. Он чужд политический партийности, в противоположность Тациту, и желает быть беспристрастным. В биографии Веспасиана он имеет мужество принять его под свою защиту по обвинению в алчности и корыстолюбии, а рассказывая о его изверге-сыне, не забывает отметить, что «никогда не было таких честных и справедливых должностных лиц, как при нем»^[31]. Это беспристрастие, как думают некоторые, и помешало Светонию продолжить его биографии до современной ему эпохи. Быть может, он нарочно не хотел описывать последних двадцати пяти лет, чтобы не насиловать своей совести, а не из-за недостатка гражданского мужества.

Он крайне редко выступает в роли нравственного судьи. Его изложение совершенно спокойно. Вы не слышите от него ни похвал хорошему, ни порицаний дурному. Картины жизни Тиберия на Капри полны такими подробностями, что, по своей грязи, они оставляют далеко позади сцены, рисуемые Петронием, между тем Светоний ни одним словом не выказывает своих чувств, как бы желая оправдать свою фамилию Транквилл, т. е. спокойный. Только в биографиях Калигулы и Нерона автор покидает свою обычную сдержанность, а в жизнеописании Тита демонстрирует лучшие качества своего сердца – любовь и чувство сострадания, смешанного с чувством восторга. Глубокая скорбь и жгучий гнев Тацита о позорящей человеческое достоинство тирании неизвестны ему. Он был слишком молод и слишком незначителен по происхождению, чтобы мог пострадать лично от кровожадности какого-нибудь Домициана. Он едва ли испытывал те нравственные муки, какие переживал старший Плиний, свидетель ужасов времен Калигулы и Нерона, муки, которые он выражает следующими словами: «У человека есть то, чего нет у богов, – он может покончить с собой по своему желанию… Это единственный исход среди страшных жизненных мучений»^[32].

Светоний предполагает, что его читатели хорошо знакомы с политической историей последнего столетия и историей литературы, поэтому адресуется к кругу читателей интеллигентных. Им он сообщает только интересные частности, как результат своих личных изысканий, местами очищенных критикой. Тем самым он избавляет себя от труда устанавливать хронологию событий, а читателей – следить за их последовательностью. У него не редки выражения типа «вскоре», «спустя некоторое время» и т. п. Между тем под этими неопределенными терминами можно понимать одинаково и дни, и годы, и даже десятилетия.

Но главная роль нашего автора – дать биографию в собственном смысле этого слова, познакомить нас не с внешней стороной жизни императоров, а с самой интимной, с частной, и с событиями жизни придворной.

Римское общество первого и второго века находилось в состоянии нравственного разложения. Прежние идеалы осмеяны, старинные нравы отошли в область предания. Образовалась пустота, которую могла первое время пополнить политика. Но когда прочно установившийся новый порядок вещей дал империи спокойствие и безопасность, римская интеллигенция в лице своих высших представителей обращается к изучению нравственной философии, начинает искать новые идеалы, хочет примириться с жизнью на почве нравственности. Исторические личности минувшей эпохи подвергаются психологическому анализу, вследствие чего появляются произведения биографического характера. Сам Плиний, друг Светония, писал биографии, например Вестриция Спуринны. Тацит – историк старой школы; но стремление к психологическому анализу просвечивает в каждой строке его труда. Дарование Светония было много меньше. Его книга – вовсе не история Рима во время правления первых двенадцати цезарей, труд не исторический, а чисто биографический, что признавали и сами древние^[33].

Его задача была не из легких. Гораздо удобнее собирать материалы по истории какой-либо войны или государства, чем подробности, относящиеся к придворной истории, частной жизни того или другого императора, рассказы об его слабостях и увлечениях, отношениях к родным и окружающим, о его образе жизни, обедах, туалете и т. п. На этих подробностях Светоний останавливается с особенной любовью, при этом лишь слегка, насколько это необходимо, касаясь участия цезарей в политической жизни.