3

Круглолицый седой старичок, прихрамывая и время от времени растирая поясницу, медленно передвигался по высохшей равнине отступившего Амазонского моря. Кряхтя и что-то приговаривая, он медленно наклонялся, поднимал, дул в ладонь, бросал и шёл дальше. Поднимал, бросал и шёл дальше. И так опять, и опять, и опять…

И за его спиной по безжизненному берегу юлили ящерки, ковыляли в сторону моря крабики, мелкие змейки спешили к камышам.

Небо полнилось низкими бурлящими тучами. Земля мучительно бугрилась ссохшимися трещинами и корками. Множество лужиц тревожно сияли, как живые глаза.

Ветры метались из стороны в сторону, вздымали бородёнку и жиденькие волосы Протея. А он всё что-то поднимал и бросал, поднимал и бросал.

Столь явно он был огорчён происходящим, что очевидно было его намерение вмешаться и всё изменить. У него было больше возможностей, чем у людей. Ведь он был богом. Хоть и неглавным. Но всё-таки богом.

Протей откровенно горевал, наткнувшись на высохших на злом солнце рыбок, на выбеленные солёными ветрами скелеты мелких тварей.

Скелет покрупнее привёл его в состояние глубокой задумчивости. Он медленно обшаркал вокруг белого остова корабля, севшего на мель лет 20 тому назад. Потом, будто снимая паутину перед лицом, несколько раз отмахнул руками.

У него было острое зрение, у этого старичка! Он видел сквозь время!

…Несколько крепких бородачей в прямоспинных тулупах из овечьих шкур и шапках гребнем отвязывают от мачты этого парусника черноволосую кудрявую девушку. Она крайне измучена, и всё время пытается что-то выкрикнуть. Но кроме воспалённого хрипа её горло, видимо, сорванное долгими криками на ветру, не издаёт ни одного различимого звука…

Старик опять отмахивается от неведомой паутины, скрывающей от него ещё более давние события…

…Вот у неё, у кудрявой, из рук вырывают только что рождённого ребёнка. Нервный красавец среди высоких белых стен кричит на неё, осыпая упрёками. Она безмолвно открывает рот, пытаясь вставить какие-то слова, но ей не удаётся. Мокрое от слёз лицо мучительно и жалко, но её собеседник неумолим…

Своей скрюченной пятернёй старик ещё глубже загребает время, чтобы увидеть ещё более раннее…

…Две черноволосые красавицы сестры стоят на носу греческого парусника. Ветер треплет их волосы. На старшую с обожанием смотрит светловолосый грек. Младшая, кудрявая, прижимается к сестре и тревожно оглядывается на покинутую землю…

Старичок понимающе кивает головой сам себе: «Вот оно что! Время пришло! Но всё равно всё идёт не так!» Горестно осматривает скелет корабля, отличающийся от скелетов зверьков только размерами. Утешающе похлопывает по крутому обломку-ребру. Но, похоже, он утешает не этого горе-путешественника, а себя. «Ничего, твоё путешествие ещё не завершено, оно всё ещё продолжается!» – совершенно непонятно заключает он.

Вдруг его протянутая было рука замерла, а круглые голубенькие глазки беспомощно моргнули. Серебристая змейка, поднявшаяся из неприметного блика в недосохшей лужице, смотрела ему в глаза пристально. Будто что-то безмолвно сказала.

Он кивнул: «Уже знаю». Медленно отступил, также медленно, не сводя с неё взгляда, молча, будто поклонился ей, и пошёл в сторону.

Змейка покачалась из стороны в сторону, будто дивясь причуде старичка, потом плавно перетекла в одну из лужиц и растворилась в ней…

Беглянка

1

Густая южная ночь мягко, слоисто колышется над степью. Душные запахи трав дивно перемежаются со струями свежести от близкого моря и только что затихшей грозы.

Молнии столь устрашающе иссекали небо, что все люди в страхе попрятались по домам-по щелям. И не напрасно! После грозы в степи нашли убитую корову, ещё дымящуюся от настигшего её небесного огня. В таких случаях говорят: дракон бога Хроноса поохотился!

Но в этот тихий ночной час от грозы остались лишь воспоминания и тайные страхи, заставляющие вздрагивать во сне малых детей.

Шуршания и потрескивания затихают в моменты зарниц, будто степь переводит дух. Но зарницы тихо, без грома гаснут, гроза унеслась за горизонт, а тьма продолжает своё бытие, стараясь многое успеть до рассвета.

Вдруг её всеохватность проколол один точечный огонёк, потом другой, третий. Вокруг огоньков что-то закопошилось, завскрикивало, заохало. Очарование ушло. Началась суета.

Молодой женский голос жалобно залопотал, потом что-то упало, разбилось, вскрикнула старуха. Женщина застонала, потом опять заговорила быстро и сбивчиво. Старуха ворчливо уговаривала, молодая всё жаловалась, жаловалась. Потом вдруг будто зарычала. Что-то пискнуло.

Откинув дверной полог, из дома шагнула старуха со свёртком в руках.

«Волчица принесла волчонка! Волчица принесла волчонка! Волчица принесла волчонка!» – на три стороны с поклонами прокричала она. В ответ тишина, да мирное миганье звёзд на небе. Только овцы сонно завозились в загоне.

Тем временем небо посинело. Стали различимы узкие улицы между аккуратными мазаными домами. И площадь посреди построек, и башни на границах поселенья, и глубокие рвы.

Женская фигура, явно стараясь быть как можно незаметнее, скользнула через мост. Быстрые босые ноги вынесли её на тропинку, и росный травостой почти укрыл беглянку. Борясь со сбивающимся дыханием, она заторопилась к высокому холму. Украдкой оглядывалась, оправляла покрывало, укутывающее всю её фигурку с головы до ног. Успокаивалась, что вокруг никого, и опять бежала, бежала…

До гребня холма оставалось совсем немного. Но воздуха в груди осталось ещё меньше… Она с всхлипом вздохнула и…

2

Перед ней на тропке вдруг встала, как бичом ударила, змея.

Опираясь на кольцо хвоста, стояла, раскачиваясь. Смотрела пристально прямо в глаза.

Открыла пасть и…

Вдруг с угрожающим шипением перелилась в высокую фигуру в чешуйчатом плаще с крупной змеиной маской на голове!

Беглянка, уронив покрывало, метнулась с тропинки и, заплетаясь тонкими ступнями в высокой траве, попыталась прорваться к вершине. Но остановилась, обессиленная. Ноги подламывались. Она, как зверь, начала подгребать руками, но это было неудобно и быстроты не прибавило. К тому же тянула к земле перевязь под грудью, в которой пискнул ребёнок. Подхватив перевязь, она расправила плечи. Попыталась, откинув спутанную косу, вздохнуть поглубже и…

Резким хлопком её накрыли два чёрных крыла.

Из последних сил она резко отбросила огромного чёрного ворона, яростно молотящего её крыльями…

Ударившись о землю, он не упал. А величаво выпрямился жрецом в чёрном с отливом плаще с крупной вороньей маской на голове! За плечами подрагивали два готовых к взлёту крыла.

Женщина затравлено оскалила зубы, переводя взгляд с одного жреца на другого. И только она метнулась было в сторону от них, как перед ней молчаливо вырос сидящий волк.

Он взглянул исподлобья. В ответ на её оскал хищно дрогнул верхней губой и с грозным горловым рыком вытянулся в жреца в сером плаще с крупной волчьей маской на голове!

Холм, подсвеченный с востока, теперь был для неё недосягаем…

3

Жрецы все втроём, наклонив головы и исподлобья держа её взглядами, начали медленно выговаривать тайный заговор. Их жезлы, причудливо украшенные резьбой и ритуальными подвесками, ритмично выплясывали, завораживали, лишали воли. У первого в жезле под рукояткой в форме змеиной головы – водяные часы, в которых капли передрагивали из верхней склянки в нижнюю. Вверху этих капель осталось так мало!

В заговоре звучала угроза, беспощадная угроза! Просить, умолять – бесполезно. Бежать – некуда. Таинственные ритмы перемежались то змеиным шипением, то вороньем граем и клёкотом. Но окончательным приговором звучал звериный, волчий, рык!

Из-под плащей появились кадильницы. Струи белых, приторно-сладких дымов окружили беглянку, и повели её туда же, куда она и бежала, но это была уже не она…

Небо стремительно светлело. Часы в жезле жреца-волка струили песчинки. Вот и выжженная солнцем макушка холма. Ритмы убыстрились, жрецы начали притоптывать и энергично кружиться в экстатическом танце вокруг одинокой фигуры с ребёнком на руках.

Узор, выбитый их ногами, сложился в причудливый треугольный цветок, «сломанные» лепестки которого в какой-то момент начали своё вращение под ногами несчастной, А жрецы время от времени, будто разгоняя энергию трёх ломаных лучей, бросали то песок, то огонь, то плескали водой. Близкая трава корёжилась, дымилась и выгорала.

Струи молочных дымов спиралью обвернули женщину, шею которой уже охватила блестящая золотая гривна с чёрной каплей камушка на конце. …Вянущей безвольной рукой она попыталась было стащить её, но напрасно…

Ритмы позвякивающих жезлов будто сковали тело, которое начало млеть и оплывать камнем. Змей, ворон и волк качались в её сознании, удерживая зловещими взглядами исподлобья, не давали упасть.

Ноги отяжелели, окаменели. Но белая льняная рубашка всё ещё билась на ветру. Жрец-ворон, торопя, протянул вперёд свой жезл с солнечными часами на верхушке, и ритмы убыстрились, кружение под ногами стало неразличимым.

Синь и зелень окружающего мира наливались соком стремительно созревающего рассвета.

Женщина запрокинула голову, мучительно раскачиваясь в каменной ступе своих ног. В последний раз оглядела она улочки просыпающегося посёлка у изножья холма, степь, серп реки, рассекающей её, и залив, на глади которого далеко-далеко мелькнул парус.

Вот бы унестись туда!

Поздно. Совсем поздно.

На красивом загорелом лице глаза сияли отдельным светом. Они были светло-светло голубые, гораздо светлей яркой кожи!

Три тёмные маски, три древние личины склонились над девичьим лицом, будто скрывая от рассвета. Один из жрецов сложил руки красавицы чашей, и они тут же оплыли камнем. Каменным стал младенец, каменными стали ещё недавно подрагивающие плечи, тяжело оплыло и стало каменным лицо.

Всё было кончено.

Жрец-ворон, торжествуя, поднял свой жезл навстречу розовеющему восходу. И первый луч коснулся стрелки его солнечных часов. Острая тень пересекла окружность. Рычание и шипение были ответом на его горловой вороний клёкот: «Ещё одна!»

***

Когда солнце уже совсем выкатилось, на вершине холма стояло грубое каменное изваяние лицом на восток. В нём с трудом угадывались очертания тонкой женской фигуры с ребёнком. В чаше рук – жертвенная кровь голубки, пушистым комком валяющейся тут же. На изножье издевательская надпись: «Жёнам, чьи взгляды текучи, как белая вода».

Всё это в центре треугольника из неведомо как принесённых сюда камней.

Тан-Аид

1

Статус колонистов обязывал вести себя с достоинством, не обнаруживая вскипающее нетерпение.

Поэтому, очень стараясь не суетиться, преднамеренно медленно греческий парусник миновал величественную четырёхгранную башню маяка и красивым росчерком вошел в гавань Тан-Аида.

Малочисленная команда споро управилась с парусами. Бласт весело помогал. Ему до такой степени надоело болтаться между небом и землёй, что даже земли бога Смерти уже не пугали. Особенно после череды странных смертей молодых мачех там, на далёкой родине. Нет, Бласта никто и никоим образом не связывал с этими смертями. Тем более, что он бывал болен, очень болен именно в эти самые дни. Но взгляд отца становился всё задумчивее, а одежды лекаря – всё богаче. Слуги же шарахались от Бласта, как от чумы, а на улице вслед неслись такие нелепицы, что он не знал уже: злиться или смеяться.

Бласт твёрдо решил на новых землях начать новую жизнь (лекарь уверен был, что это возможно!), и наконец-то оправдать ожидания отца.

Раб, подаренный отцом и мачехой, старательно пыхтя, собирал их вещи. Странные пугающие татуировки на его ссохшемся теле скрыл серый хитон из грубой посконной ткани.

Гребцы взялись за вёсла и подогнали судно к пристани. Выбросили якорный камень, укрепили причальный канат за специальную чушку.

Берег пестрел встречающими.

Богатая греческая колония на берегу тёплого судоходного Амазонского моря привлекала множество торговцев из разных земель.

Вот китайцы, свернувшие в земли Тана со своего знаменитого шёлкового пути у приморского городка Фазис. Только они привозят сюда атласные шелка и изумительно тонкие листы, не виданные в Элладе – бумагу. Можно попробовать заработать на этом чудном товаре!

А это персы. Их скакуны отличаются от коней местных кочевников так же разительно, как люди отличаются от животных!

Невозмутимые великаны – варяги торгуют своим талантом корабельщиков. Танаиды сами не строят суда. Зачем? Варяги делают это быстрее и лучше, только плати!

Белые одежды греческой общины украшают причал, веселят глаз и сердце. Оказывается, не такие уж это неродные края, раз их так встречают соотечественники!