– Ставь на одиннадцать, – шепнул он Альваро на ухо. – Чаще всего выпадает. – Альваро напряженно вглядывался в клеенчатое поле. В следующую игру он ничего не поставил. Вместе с пачкой денег он достал из кармана листок бумаги и под столом передал его полковнику.
– Агустин писал, – сказал он.
Полковник спрятал листовку в карман. А Альваро сразу сделал большую ставку на одиннадцать.
– Не торопись, – сказал полковник.
– У меня хорошее предчувствие, – отозвался Альваро.
Как только закрутилось огромное разноцветное колесо, игроки, сидевшие неподалеку, вдруг сняли свои ставки с других номеров и поставили на одиннадцать. У полковника замерло сердце. Он впервые переживал сладость и горечь азарта.
Выпало пять.
– Так я и знал, – сказал полковник, смущенно наблюдая, как деревянные грабельки сгребают деньги Альваро. – Угораздило же меня лезть не в свое дело.
Альваро, не глядя на него, улыбнулся.
– Не огорчайтесь, полковник. Попытайте счастья в любви.
Внезапно музыка смолкла. Игроки, подняв руки, бросились врассыпную. Полковник услышал за спиной сухой, холодный, четкий щелчок ружейного затвора. Он понял, что, вдобавок ко всем несчастьям, нарвался на полицейскую облаву с листовкой в кармане. Не поднимая рук, он постарался как можно незаметнее повернуться. И тут в первый раз увидел человека, который застрелил его сына. Он остановился прямо перед полковником, почти касаясь его живота дулом винтовки. Приземистый, с индейскими чертами и дубленой кожей. Пахло от него, как от младенца. Полковник сжал зубы и осторожно, кончиками пальцев, отвел ствол в сторону.
– Разрешите, – сказал он.
И уперся в маленькие круглые глаза летучей мыши. Эти глаза в одно мгновенье проглотили его, прожевали, переварили и изрыгнули.
– Пожалуйста, полковник. Проходите.
Не нужно было открывать окно, чтобы убедиться в том, что на дворе декабрь. Полковник учуял его каждой косточкой еще на кухне, пока резал фрукты на завтрак петуху. Потом открыл дверь во двор и понял, что его предчувствие оправдалось. Трава, деревья и даже будка уборной словно парили в чистом прозрачном утреннем воздухе.
Жена не вставала с постели до девяти. К тому времени, как она появилась на кухне, полковник уже убрался в комнатах и разговаривал с детьми, окружившими петуха. Ей пришлось обойти их, чтобы подобраться к плите.
– Вы мне мешаете! – прикрикнула она и бросила на петуха недовольный взгляд. – Когда же наконец мы избавимся от этой злосчастной птицы?
Полковник внимательно посмотрел на петуха, пытаясь догадаться, чем тот мог не угодить его жене. Вид у петуха был довольно жалкий: гребень порван, шея и ноги голые, сизого цвета. Тем не менее к тренировкам он был полностью готов. И в любом случае, не заслуживал упреков.
– Забудь о петухе и выгляни в окно, – сказал полковник, когда дети ушли. – В такое утро хочется сфотографироваться на память.
Жена выглянула в окно, но выражение ее лица не изменилось.
– Мне бы хотелось посадить розы, – сказала она, вернувшись к плите.
Полковник укрепил возле плиты зеркало и начал бриться.
– Хочешь посадить розы – сажай, – сказал он.
Он видел в зеркале отражение жены и старался водить бритвой в такт ее движениям.
– Их сожрут свиньи, – сказала она.
– Ну и пусть, – сказал полковник. – Зато какими вкусными будут свиньи, откормленные розами. – Он поискал жену в зеркале и убедился, что лицо ее по-прежнему нахмурено. В отблесках огня оно казалось вылепленным из той же глины, что и очаг. Не спуская с нее глаз, полковник продолжал бриться на ощупь, как привык за долгие годы.
Жена надолго задумалась, потом произнесла:
– Неохота мне их сажать.
– Ладно, – сказал полковник. – Не сажай.
Он неплохо себя чувствовал. Декабрь изрядно высушил растительность в его кишках. Правда, когда он попытался надеть новые ботинки, выяснилось, что его подкарауливает еще одна неприятность. После нескольких неудачных попыток он сдался и надел лакированные. Это не укрылось от глаз жены.
– Если ты не будешь ходить в новых ботинках, ты никогда их не разносишь, – сказала она.
– Это ботинки для паралитика, – буркнул полковник. – Их можно продавать только после того, как кто-нибудь их разносит.
Полковник вышел на улицу, подгоняемый предчувствием, что сегодня он непременно получит письмо. До прибытия катеров оставалось еще много времени, и он решил заглянуть в контору дона Сабаса. Но там ему подтвердили, что дон Сабас не вернется раньше понедельника. Непредвиденная задержка не поколебала решимости полковника. «Рано или поздно он все равно приедет», – сказал он себе и отправился в порт. То был час необыкновенной, еще ничем не замутненной утренней ясности.
– Хорошо бы декабрь продолжался весь год, – пробормотал он, усевшись в магазине сирийца Моисея. – Чувствуешь себя так, словно сам стал прозрачным.
Сирийцу Моисею пришлось напрячься, чтобы перевести эту мысль на арабский язык, который он почти забыл. Это был тихий восточный человек с гладкой, без единой морщинки, кожей и вялыми движениями утопленника. При взгляде на него действительно казалось, что его только что вытащили из воды.
– Так было раньше, – сказал он. – Будь так сейчас, мне было бы восемьсот девяносто семь лет. А тебе?
– Семьдесят пять, – сказал полковник, не спуская глаз с почтового инспектора. И только тут увидел цирк, узнал его шатер в заплатах на палубе почтового катера, среди пестрых тюков. На минуту он потерял инспектора из виду, пытаясь рассмотреть зверей среди ящиков, громоздившихся на других катерах. Но зверей там не оказалось.
– Цирк, – сказал он. – Первый за десять лет.
Сириец Моисей обсудил новость со своей женой. Они разговаривали на смеси арабского с испанским. Жена отвечала из заднего помещения магазина. То, что она сказала, Моисей сначала обдумал сам, а потом разъяснил полковнику:
– Она ищет, куда бы спрятать кота, полковник. Боится, что мальчишки украдут его и продадут в цирк.
Полковник приготовился следовать за инспектором.
– Это же не цирк зверей, – сказал он.
– Неважно, – ответил сириец. – Канатоходцы едят котов, чтобы не переломать себе кости.
Полковник шел за инспектором мимо портовых лавочек. На площади его внимание привлекли громкие крики, доносившиеся с арены. Прохожий сказал ему что-то невразумительное по поводу петуха. Только тут полковник вспомнил, что на сегодня назначены первые тренировки. И прошел мимо почты. А минуту спустя он уже окунулся в беспокойную обстановку схватки. На арене стоял его петух – одинокий, беззащитный, с укутанными в тряпки шпорами и явно испуганный, судя по тому, как дрожали у него ноги. Противником был грустный петух пепельного цвета.
Полковник бесстрастно смотрел на петухов. Они яростно сцепились друг с другом, превращаясь временами в клубок из перьев, ног и шей, под восторженные крики зрителей. Отброшенный к барьеру пепельный петух кувыркался через голову и снова бросался в бой. Петух полковника не атаковал. Он отбивал все наскоки соперника и вновь оказывался на прежнем месте. Ноги у него больше не дрожали.
Герман перепрыгнул барьер, поднял петуха полковника и показал зрителям на трибунах. Раздались громкие крики, аплодисменты. Полковник подумал, что энтузиазм публики преувеличен. Все происходящее показалось ему фарсом, в котором сознательно, по доброй воле участвуют и петухи.
С немного презрительным любопытством он осмотрел круглую арену. Возбужденная толпа ринулась по уступам трибун вниз. Полковник разглядывал раскрасневшиеся, возбужденные, сияющие радостной надеждой лица. Это были новые люди. Новые люди в их городе. И тут, словно в каком-то озарении, он вспомнил и заново пережил мгновения, давно уже затерявшиеся на окраинах его памяти. Он перепрыгнул барьер, протиснулся сквозь толпу и встретился со спокойным взглядом Германа. Они смотрели друг на друга не мигая.
– Добрый день, полковник.
Полковник взял у него петуха. Тихо произнес: «Добрый день» и больше ничего не добавил, ощутив пальцами горячую дрожь птицы. Он подумал, что никогда еще не чувствовал в руках ничего более живого, чем этот петух.
– Вас не было дома, – виноватым тоном проговорил Герман.
Его прервал новый взрыв оваций. Полковник смутился. Оглушенный грохотом аплодисмен- тов, он снова, ни на кого не глядя, протиснулся сквозь толпу и с петухом под мышкой выбрался на улицу.
Весь город, а вернее, весь простой люд вышел посмотреть, куда это он направляется в окружении школьников. На углу площади гигантского роста негр, обмотав вокруг шеи змею, взобрался на стол и торговал какими-то шарлатанскими снадобьями. Толпа людей, возвращавшихся из порта, остановилась послушать его зазывания. Но при появлении полковника с петухом все повернулись к нему. Никогда еще дорога домой не была для полковника такой долгой.
Но он не жалел. Десять лет город жил в сонной дреме, время для него словно замерло. Но в эту пятницу – еще одну пятницу без письма – все пробудились. Полковник вспомнил другие времена: вот он, его жена и сынишка сидят, укрывшись под зонтом на спектакле, который шел, несмотря на ливень; вот партийные руководители, тщательно причесанные, в такт музыке обмахиваются веерами во дворе его дома. В ушах у полковника до боли явственно прогремела дробь барабана.
Он пересек улицу, параллельную реке и здесь тоже шумную, как во время выборов, о которых все уже давно позабыли. Люди наблюдали за разгрузкой цирка. Какая-то женщина из глубины своей лавки крикнула ему что-то про петуха. Но полковник был целиком погружен в себя и прислушивался к далеким, почти забытым голосам, все еще звучавшим в душе, как отголоски недавней овации на арене.
Дойдя до дома, он обернулся к детям.
– А теперь – все по домам! Не то возьму ремень.
Он запер дверь на засов и сразу прошел на кухню. Жена, тяжело дыша, вышла из спальни.
– Они унесли его без спросу! – закричала она. – Я говорила им, что петух не покинет нашего дома, покуда я жива.
Под ее громкие причитания полковник привязал петуха к столбу рядом с плитой и сменил воду в его миске.
– А они сказали, что перешагнут даже через наши трупы, потому что петух принадлежит не нам, а всему городу.
Только закончив с петухом, полковник вгляделся в расстроенное лицо жены и без удивления заметил, что оно не вызывает у него ни угрызений совести, ни жалости.
– Они поступили правильно, – устало сказал он. Затем, порывшись в карманах, с какой-то бездонной нежностью добавил: – Петух не продается.
Жена проводила его в спальню. Полковник выглядел вроде бы обычно и в то же время каким-то далеким, словно она видела его на экране. Он вынул из шкафа деньги, прибавил к ним те, что лежали у него в карманах, пересчитал и убрал в шкаф.
– Здесь двадцать девять песо, мы вернем их куму Сабасу, – сказал он. – Остальные уплатим, когда получим пенсию.
– А если не получим? – спросила жена.
– Получим.
– А вдруг?
– Тогда, значит, не уплатим.
Он нашел под кроватью новые ботинки. Вернулся к шкафу за картонной коробкой, вытер подметки тряпкой и положил ботинки в коробку – так, как они лежали, когда жена принесла их в воскресенье вечером.
– Ботинки вернем в магазин, – сказал полковник. – Это еще тридцать песо.
– Их не примут, – сказала жена.
– Должны принять, – возразил полковник. – Я надевал их всего два раза.
– Турки этого не понимают, – сказала жена.
– Должны понимать.
– А если они все равно не понимают?
– Им же хуже.
Спать они легли без ужина. Полковник подождал, пока жена кончит молиться, и погасил лампу. Но уснуть не мог. Он услышал колокола киноцензуры и почти сразу после этого – на самом деле три часа спустя – звуки комендантского часа. От холодного ночного воздуха дыхание жены вновь стало хриплым. Глаза у полковника все еще были открыты, когда она заговорила с ним, на этот раз спокойно, примирительно:
– Не спишь?
– Нет.
– Прошу тебя, подумай еще раз. Поговори завтра с кумом Сабасом.
– Он не вернется до понедельника.
– Тем лучше, – сказала жена, – у тебя в запасе три дня, чтобы передумать.
– Мне нечего передумывать, – сказал полковник.
Липкие октябрьские туманы сменились приятной свежестью. Декабрь заявлял о себе во весь голос, в том числе и криками выпи, которые слышались теперь в другое время. В два часа полковник еще не спал. И знал, что жена тоже лежит без сна. Он повернулся в гамаке.
– Не спишь? – снова спросила она.
– Нет.
Она немного помолчала и поворочалась в постели, устраиваясь поудобнее.
– Мы не можем себе этого позволить, – наконец сказала она. – Подумай только, что такое для нас эти четыреста песо.
– Недолго осталось ждать, пенсия должна вот-вот прийти, – сказал полковник.
– Я слышу об этом уже пятнадцать лет.
– Вот именно, – сказал полковник. – Поэтому теперь она не заставит себя ждать.
Жена умолкла. А когда заговорила вновь, полковнику показалось, что время остановилось.
– У меня такое чувство, что эти деньги никогда не придут.
– Придут.
– А если не придут? – Но полковник уже не слышал.
Первые крики петуха на мгновение разбудили его, после чего он опять погрузился в крепкий глубокий сон без сновидений. Когда он окончательно пробудился, солнце стояло высоко. Жена еще спала. Полковник методично, хотя и с двухчасовой задержкой, проделал все, чем обычно занимался по утрам, и стал ждать, когда она проснется, чтобы сесть завтракать.
Она появилась из спальни с неприступным видом. Пожелав друг другу доброго утра, они в молчании сели за стол. Полковник выпил чашку кофе с куском сыра и булочкой. Все утро он провел в портняжной мастерской. В час дня вернулся и застал жену среди бегоний – она занималась починкой одежды.
– Пора обедать, – сказал он.
– Обеда нет, – сказала она.
Он пожал плечами и отправился заделывать дырки в изгороди, через которые дети проникали в кухню. А когда вернулся в дом, стол был на- крыт.
За обедом полковник заметил, что жена с трудом сдерживает слезы. Это встревожило его. Он знал ее твердый от природы характер, ставший еще более твердым после сорока лет горестей и лишений. Даже смерть сына не выжала из нее ни слезинки.
Он посмотрел на нее с упреком. Она закусила губы, вытерла глаза рукавом и снова принялась за еду.
– Ты не считаешься со мной.
Полковник промолчал.
– Ты капризный, упрямый и неблагодарный человек, – сказала жена. Она положила ложку с вилкой крест-накрест, но тут же суеверно разъединила их. – Я отдала тебе всю свою жизнь, а теперь выходит, что петух для тебя важнее, чем я.
– Это не так, – сказал полковник.
– Нет, так, – возразила жена. – Пора бы тебе заметить, что я умираю. То, что со мной происходит сейчас, – не болезнь. Это агония.
Полковник не проронил ни слова, пока не вышел из-за стола.
– Если доктор даст мне гарантию, что после продажи петуха у тебя пройдет астма, я тут же его продам, – сказал он. – Но если не даст гарантии, не продам.
После обеда полковник понес петуха на арену. Когда он вернулся, у жены начинался приступ. Она ходила по коридору с распущенными волосами, раскинув руки и жадно втягивая в себя свистящий воздух. Она ходила так до самого вечера, а потом легла, ничего не сказав мужу.
Когда протрубил комендантский час, она еще шептала молитвы. Полковник хотел погасить лампу, но она воспротивилась, сказав:
– Не хочу умирать в темноте.
Полковник оставил лампу на полу. Он чувствовал себя совершенно разбитым, хотелось забыть обо всем, заснуть и проснуться через сорок пять дней – двадцатого января в три часа пополудни – в тот самый момент, когда его петуха выпустят на арену. Но сон не шел к нему, оттого что жена не спала.
– Вечная история, – вновь заговорила жена через какое-то время. – Мы голодаем, чтобы ели другие. И так уже сорок лет.
Полковник подождал, когда жена окликнет его и спросит, спит он или нет. Ответил, что не спит. Она продолжила ровным, монотонным, неумолимым голосом:
– Все выиграют, кроме нас. Мы единственные, у кого не найдется ни одного сентаво, чтобы поставить на петуха.
– Хозяин петуха имеет право на двадцать процентов.
– Ты имел право и на пенсию ветерана, после того как рисковал шкурой на гражданской войне. И теперь все как-то устроились, а ты остался один и умираешь с голоду.
– Я не один, – сказал полковник.
Он начал ей что-то объяснять, но его сморил сон. Она продолжала бормотать свое, пока не заметила, что муж уснул. Тогда она откинула сетку и стала ходить взад-вперед по темной гостиной, не переставая говорить. Полковник позвал ее уже на рассвете.
Она возникла в дверях, как привидение, освещенная снизу совсем уже тусклым светом лампы. Прежде чем лечь, она погасила лампу. И все говорила без умолку.
– Давай-ка сделаем вот что… – наконец прервал ее полковник.
– Единственное, что можно сделать, – это продать петуха, – сказала жена.
– Но можно же продать и часы.
– Никто их не купит.
– Завтра договоримся с Альваро, чтобы он дал за них сорок песо.
– Не даст.
– Тогда продадим картину.
Жена снова встала с постели, окутанная запахами лекарственных трав.
– Ее не купят.
– Посмотрим, – сказал полковник негромким спокойным голосом. – Сейчас пока спи. Если завтра ничего не продадим, тогда и подумаем, что еще можно сделать.
Он пытался лежать с открытыми глазами, но в конце концов сон его поборол. Полковник провалился в забытье, где не было ни времени, ни пространства и где слова жены приобретали иной смысл. Спустя мгновение он почувствовал, что она трясет его за плечи.
– Ответь же мне!
Полковник не знал, во сне он услышал эти слова или наяву. Светало.
За окном ясно обозначилась светлая зелень воскресного утра. Полковник почувствовал, что у него начинается жар: веки горели, собраться с мыслями было чрезвычайно трудно.
– Что мы будем делать, если не сможем ничего продать? – не унималась жена.
– Тогда уже наступит двадцатое января, – сказал полковник, окончательно проснувшись. – Двадцать процентов выплачивают в тот же день.
– Это если петух победит, – сказала жена. – А если нет? Тебе не приходило в голову, что он может проиграть?
– Наш петух не может проиграть.
– А вдруг?
– Остается еще сорок пять дней, – сказал полковник. – Зачем думать об этом сейчас?
Жена пришла в отчаяние.
– А что мы будем есть все это время? – Она схватила полковника за ворот рубашки и с силой тряхнула. – Скажи, что мы будем есть?
Полковнику понадобилось прожить на свете семьдесят пять лет – все семьдесят пять лет своей жизни минуту за минутой, чтобы дожить до этого мига. И он ощутил себя непобедимым, когда четко и невозмутимо произнес:
– Дерьмо.
Париж, январь 1957 г.
О проекте
О подписке