Цитаты из книги «Палая листва»

Десять лет назад, когда нагрянуло разорение, общие усилия тех, кто стремился выкарабкаться, могли бы восстановить Макондо. Достаточно было выйти в поля, опустошенные банановой компанией, расчистить их от бурьяна и начать все сначала. Но человеческую палую листву отучили от труда и терпения, приучили не верить ни в прошлое, ни в будущее. Ее приучили жить лишь настоящим, утоляя в нем свою ненасытную прожорливость.

Я решил, что в тот день они помирились в воспоминаниях, и потому сегодня велел ей надеть черное траурное платье и идти со мной. Но игрушка снова в ящике, музыка утратила свое магическое действие. Аделаида опустошена. Она мрачна, разбита и часами молится в своей комнате.

Он в доме на углу, – сказал я. – На днях он умрет, и мы должны будем его похоронить. Аделаида молчала, зачарованная танцем игрушки, и я почувствовал, что мне передалась ее ностальгия. Я сказал: – Мне всегда хотелось узнать, с кем ты его спутала в тот день, когда он приехал. Ты накрыла стол, потому что приняла его за кого-то другого.

Войдя с заднего входа, мы застали в доме обломки крушения человека в гамаке. Ничто в этом мире не может быть страшнее человеческих обломков. Но наиболее ужасны были эти – обломки пришельца ниоткуда, без рода и племени, который, увидев нас, чуть приподнялся, будто заросший тем же слоем пыли, что покрывала все в комнате. Он совсем поседел, но в жестких желтых глазах все еще мерцала глубинная внутренняя сила, которую я помнил по той поре, когда он жил у меня. Казалось, стоит поскрести его тело ногтем, и оно рассыплется, обратится в кучу человеческой трухи. Он отказался от усов, но не брился, а бороду подстригал ножницами так, что подбородок не выглядел засеянным упругими крепкими стеблями, но покрыт белым мягким пушком. Глядя на него в гамаке, я подумал: «Труп, у которого лишь глаза еще не умерли». Он заговорил, и голос его был все тем же тягучим голосом жвачного животного, как тогда, когда только появился в нашем доме. Он сказал, что ему нечего добавить. Полагая, что нам это неизвестно, он рассказал, как полиция вломилась в дом и без его согласия изрыла весь огород. Но это был не протест, а жалобная меланхолическая констатация факта.

К тому моменту банановая компания уже успела нас выжать и покинуть Макондо со всеми отбросами отбросов, что притащила за собой. С ней рассеялась и палая листва, исчезли последние приметы процветающего в 1915 году Макондо. Осталось запущенное селение с четырьмя утлыми темными лавочками, населенное безработными и озлобленными людьми, терзаемыми ностальгией по прошлому, и горечь от гнетущего и безысходного настоящего.

Считалось, что там, взаперти, в уединении он качается в своем старом потертом гамаке. Но я знал, еще в те месяцы, когда никто не ожидал его возвращения в мир людей, что его упрямое затворничество, его безмолвная борьба с Божией волей завершится гораздо раньше его ухода в мир иной. Я знал, что рано или поздно он выйдет, потому что нет человека, который, проведя полжизни в заточении, вдали от Бога, не кинулся бы изливать безо всякого принуждения первому встречному свою душу, открывать то, что ни кандалы, ни колодки, ни пытка огнем и водой, ни муки на кресте и дыбе, ни каленое железо в глазницах, ни вечная соль на языке и другие истязания, ни плети, ни решетки над костром, ни любовь не заставили бы поведать своим инквизиторам. И этот час придет для него за несколько лет до его смерти.

Но я не узнавала саму себя, сквозь зеркальное отражение проступал образ покойной матери. Меме говорила о ней в доме на углу несколько дней назад. Она мне рассказала, что после того, как я родилась, ее обрядили в свадебное платье и положили в гроб. И теперь, глядя на себя в зеркало, я видела подернутые зеленоватой могильной плесенью материнские кости в истлевшем тюле, весь слежавшийся желтый прах. Я была по эту сторону зеркала. По ту сторону была мать, вновь ожившая, протягивающая руки из своего застывшего пространства, чтобы воткнуть первые булавки смерти в мой свадебный венец. А позади, стоя посреди спальни, очень серьезно, изумленно смотрел на меня отец: – Ты сейчас, в этом платье, вылитая она.

Я не знала своего жениха. Я ни разу не оставалась с ним наедине. Однако с отцом, кажется, Мартина уже связывала крепкая сердечная дружба, и отец говорил о нем так, будто это он, а не я, собирался за него замуж. Я в преддверии свадьбы не испытывала никаких чувств. Я пребывала в серой туманной пелене, сквозь которую различала, как Мартин приходит, плоский и бесплотный, говорит, жестикулируя, расстегивает и застегивает четыре пуговицы пиджака.

Ее приучили жить лишь настоящим, утоляя в нем свою ненасытную прожорливость.

Достаточно было выйти в поля, опустошенные банановой компанией, расчистить их от бурьяна и начать все сначала. Но человеческую палую листву отучили от труда и терпения, приучили не верить ни в прошлое, ни в будущее.