старшие классы школы были посланы на уборку хлопка. Вообще хлопок слыл самым главным достоянием республики. В связи с недостатком техники, на его уборку ежегодно привлекались все студенты, учащиеся старших классов и рабочие. За всю свою жизнь в Узбекистане я не пропустил ни одного года, чтобы не поучаствовать в этом мероприятии. Как и следовало ожидать, Простяков невзлюбил Пономарёва и начал к нему придираться. Я встал на его защиту.Тогда группа Простякова решила проучить меня и моих друзей. Брат одного из сторонников Простякова, для простоты я буду его обозначать П.В., позвал своего старшего брата, который с группой таких же хулиганов, должны были прийти к нам и вместе с П.В и его шестёрками избить нас. Дело принимало зловещие очертания. Пономарёв и ещё некоторые мои друзья ушли куда-то и попрятались. Я остался с Соколовым вдвоём. Тогда я произнёс речь перед остальными ребятами из нашего и параллельного класса, которые не входили в группу П.В., в которой призвал всех покончить с тиранией П.В и объединиться для отпора этих, потерявших меру, подонков. И мне удалось убедить их. Мы собрались всемером в нашем расположении – классном помещении сельской школы, где мы ночевали. П.В сам испортил своё торжество. Не дожидаясь подкрепления, он и его шестёрка Наиль, войдя в помещение и увидев, что я один, на Соколова они не рассчитывали, думая, что он не станет ввязываться в разборку, решили вдвоём побить меня. Я встал против П.В, но не мог первым ударить, воспитание не позволяло поднять руку на человека. И тогда, стоящий сбоку Наиль, врезал мне в лицо. Я совсем не ожидал этого и пропустил удар.

У меня хлынула кровь из носа, и я согнулся, чтобы не испачкаться в ней. И тут ребята кинулись на них. Обоих свалили и начали бить, но тут в комнату ворвался преподаватель физкультуры и прекратил драку. Велев нам ждать, он отправился за

директором школы. Тут как раз подошли все остальные наши враги с прибывшей группой поддержки. Но было уже поздно. Старший брат друга П.В., со своими сторонниками, быстро ретировались. А оба наших класса, директор собрал вместе и начал разборку. Надо сказать, что в то время, когда мы ждали директора школы, П.В,

почуяв, что ему теперь не поздоровится, попросил меня, чтобы я взял на себя всю вину за произошедшее. Но я категорически отказался. Тогда он попросил прощения,

мотивируя тем, что его сейчас, с учётом всех его былых заслуг, могут выгнать из школы и даже завести уголовное дело. И я великодушно простил его. Директор, даже обрадовался, что я не таю злобы на П.В и не собираюсь давать делу ход. Конечно директору не хотелось быть виноватым в том, что произошло ЧП и после короткого разбирательства, решили оставить всё в тайне. Простяков ещё раз попросил у меня прощения, перед всеми собравшимися. После этого случая он и его компания, значительно умерили свои амбиции и в дальнейшем вели себя не так вызывающе. Меня, во всяком случае, больше никто не трогал и П.В. относился ко мне почти по-дружески. Зато я неделю ходил с залитым кровью глазом. Наша школа пробыла на хлопке всего неделю. Высокопоставленные родители устроили отзыв школы, и мы приступили к занятиям. Летом 1968 года я поехал в гости в Саранск к своей сестре Люде. Поселился в общежитии и ждал, пока она не сдаст

сессию. А потом поехал с ней и группой аквалангистов Университета, где она состояла членом, на Чёрное море. Это была незабываемая поездка. Мы поселились в палатках на склоне горы у города Алушта. Впервые в жизни, я уехал так далеко от дома, предоставленный самому себе. А Чёрное Море? Это же был предел желаний для советского человека того периода. Конечно, тамошний сервис был невообразимо далёк от западных образцов. Но советский человек привык к трудностям. Самое главное – это купаться и загорать. Многие люди кроме этого проводили свой отпуск активно отдыхая, что выражалась в посещении ресторанов и танцплощадок, экскурсий и т.п. Но группа студентов-аквалангистов не располагала достаточными средствами и мы поселились «диким» образом, вдали от шума города, как поступали тысячи других «дикарей». Нас было человек двенадцать, все студенты из разных факультетов, которых объединяла общая любовь к воде. У нас был и старший – совсем ещё молодой преподаватель того же университета. В одной палатке разместились 10 человек, а шеф в отдельной маленькой палатке, которую делили с ним по очереди две девушки из семи имевшихся. Я не был полноправным членом команды, хотя плавал нехуже любого из них. С утра, после завтрака, все, кроме двух дежурных, которые, оставаясь в лагере, должны были приготовить обед и ужин, отправлялись на берег моря, прихватив с собой 5-6 аквалангов. Обычно мы располагались на диком побережье, вдали от пляжа.

Кто-то отправлялся под воду, а другие просто купались и загорали. Из подводных прогулок приносили крупных крабов и раковины рапанов. Крабов варили и ели, а рапанов выковыривали из раковин и оставляли последние себе в качестве сувениров. Рапаны водились на глубине не менее чем восемь метров и глубже. Тем не менее очень скоро я научился нырять на глубину до 10 метров и сам набирал рапанов. Однажды один такой нырок чуть не кончился для меня плачевно. Нырнув под воду, я вдруг решил побродить по дну пешком, потом попытался сидеть. Только через какое-то время я начал всплывать и вдруг понял, что мне уже не хватает воздуха, а до поверхности ещё плыть и плыть. Отчаянными рывками я поднимался вверх и никак не мог выплыть. Уже прощаясь с жизнью, я, не знаю, как, всё-таки вынырнул.

Я не мог отдышаться и долго лежал на спине в воде, пока не пришёл в себя. Да, это был рискованный, опрометчивый поступок. Море не любит шуток. Иногда мне давали акваланг, уже почти пустой, и я плавал с ним вблизи берега. Почти месяц пролетел незаметно, и мы с Людой, распрощавшись с друзьями, уехали в Ангрен. Как было потом мне интересно, когда после приезда домой, я поехал на турбазу и купаясь в небольшом озерце, образованном в ущелье из перегороженного сая, нырнул на дно, а там было не более 4-х метров глубины, почувствовал себя в тесной клетке, да ещё и вода пресная. Но постепенно привык. Громадное значение в те времена и до самой перестройки конца 80-х годов, представляло кино. Не имея тех видов развлечений, которые имеет молодёжь в настоящее время, кино пользовалось небывалой популярностью. Учитывая ещё и тот фактор, что билет в кино стоил довольно дёшево – от 10 копеек для детей до 14 лет, до 45 копеек максимально. А в среднем, он доставался обычно в 25-30 копеек. У нас в Соцгороде, было 2 летних кинотеатра и один большой зимний, при дворце горняков. В кино ходили все. И просто так, от нечего делать, и как выход в свет, и общение с культурой. А для влюблённых, кинотеатр был местом свиданий. Мы посещали кинотеатр при первой возможности, особенно если шёл новый фильм. Бывало, часто сбегали с уроков или упрашивали учителей отпустить нас. А как откровенно переживали за героев и взахлёб делились впечатлениями! Как хотели походить на героев фильмов и подражали им во всём! Особенное столпотворение творилось, во время показа зарубежных фильмов. Билеты брали с боем. Я кстати всецело поддерживаю ту политику, которую проводило правительство в отношении проката зарубежных фильмов. Не допускались к показу те фильмы, в которых присутствовали сцены насилия, кровожадности. Фильмы обычно пропагандировали честность, дружбу, настоящую (без постельных сцен), любовь, самоотверженность и патриотизм. Я думаю, что развал СССР и сегодняшний разгул преступности, в немалой мере обязан прекращению цензуры кинопродукции. В результате мы и имеем сейчас то низкопробное видео, которое учит нынешнюю молодёжь, так называемым, ценностям западного мира – кровавым разборкам, насилию, наркомании и пьянству, порнографии и т.п. то есть деятельности, которая не имеет ничего общего с нашими, национальными традициями и которая является скрытой формой войны Запада против России и притом весьма успешной. До сих пор, на этом фронте, Россия терпит тотальное поражение.

Примерно с 7-8-го класса во мне начал просыпаться интерес к противоположному полу. Безусловно, в нынешнее время, молодёжь, наученная современными фильмами, журналами и тем беспределом, который царит в обществе и более того, постоянно пропагандируется по телевизору, в сексуальном плане, развита неизмеримо выше, чем тогдашнее поколение и начинает половую жизнь гораздо раньше. Эту тенденцию я, к слову, не одобряю. Но тогда, отношения с девушками, были совсем другими. Как говорил мой двоюродный брат Иван, которого я очень уважал за его ум и порядочность, мы действительно были не подготовлены в этом плане. Я до 10 класса был полным профаном в отношениях с прекрасным полом.Я влюблялся в героинь фильмов, одноклассниц и знакомых, но не знал, что мне с этим делать. Я можно сказать, панически боялся короткого общения с девушками, вёл себя скованно и

неуклюже. К 10-му классу у меня выработался определённый тип поведения. Я делал вид, что абсолютно равнодушен к женской красоте. Старался избегать сближения и, показной грубостью, старался скрыть приязнь к той или иной особе женского пола, к которой я чувствовал влечение. Даже целоваться я не умел и этому меня научила одна знакомая, весьма разбитная девица, мать которой, приходилась очень дальней родственницей моей матери, и они изредка заходили к нам в гости. До зимы 1968 года я безответно и тайно был влюблён в свою одноклассницу, которая в то время была комсоргом нашего класса. Одно время я таким же образом любил другую одноклассницу, кореянку Тому и даже один раз поцеловал, с её согласия, на классной вечеринке, которые мы неоднократно устраивали, поскольку хождения на танцы в нашей школе, не одобрялись и даже считались постыдным явлением, достойным только низших плебеев, учившихся в других школах и не принадлежавших нашему избранному сообществу. Эту привычку я сохранил и в последующие годы. Никогда я не ходил на танцы и не уважал тех, кто не разделял моего мнения в этом отношении. Но, как я уже ранее отмечал, мои успехи в спорте, независимое положение и своеобразная, ни с кем не сравнимая, манера поведения, выделяли меня из общей толпы, и я часто замечал, что многие девушки бросают на меня призывные взгляды.

Даже некоторые старшеклассницы, из числа записных красавиц, начинали шушукаться, когда я проходил мимо них по коридору. Но только с переходом в 10-й класс мне удалось, в некоторой степени подавить в себе чувство неполноценности и несколько расслабиться, заметив наконец, что большинство других моих сверстников, не обладая никакими достоинствами, нисколько не страдают от этого и, более того, весьма уверенно обращаются с девушками, без труда находя себе подруг. И я тоже начал искать себе подходящий объект. И как я был поражён, когда мне стали прямо указывать, что мною заинтересовалась одна из самых красивых в школе девушек – Суслова Наташа, дочь председателя горисполкома или, как говорят сейчас, мэра города. Она училась в 9-м классе и имела своей подругой ещё одну красавицу – гордую и недоступную Наташу Якушенко, безответно влюблённую в моего друга Тюрина (как это выяснилось через несколько лет). Тут и я обратил внимание, что подруги, каждую перемену, норовят проводить у дверей нашего класса, чтобы лицезреть меня и Тюрина.

Я конечно был чрезвычайно польщён таким вниманием, но одновременно и растерялся, не зная, что мне делать со свалившемся на меня сокровищем. Я не знал, каким образом и где, мне лучше заговорить с Сусловой, поскольку наши встречи ограничивались временем перерывов между занятиями и стенами школы, а назначать ей свидание я не решался. Мы только и могли, что переглядываться. Но вот подошёл новый 1969-й год.

В школе имел место, новогодний вечер с танцами. Я несколько раз приглашал Н.С. на танец и наконец набрался смелости, признаться ей в любви (я сделал это признание не совсем от чистого сердца и в дальнейшем больше никому и никогда не говорил таких слов). Реакция была мгновенная, она повисла на моей шее, со счастливой улыбкой.

Я предложил ей покинуть вечер и пойти погулять. Для конспирации, я ушёл раньше её, и мы встретились недалеко от школы. Я до сих пор помню тот морозный вечер, запах её шубы и духов. Мы бродили по задворкам и беспрерывно, неумело целовались. Потом я проводил её домой и пошёл к себе, весь в раздумьях. Безусловно, я ещё не созрел для большой любви. В дальнейшем мы встречались не часто. В школе, делали вид, что не знаем друг друга. Я ни с кем не делился своими впечатлениями, оставляя свою связь с Н.С. в тайне от своих друзей. Мне почему-то было неудобно перед ними.

Конечно, о наших отношениях знали все, но тоже молчали, проявляя солидарность. Вот такие были раньше времена и нравы. Это сейчас считается нормальным, что мальчик и девочка любят друг друга и проводят время вместе, порой уже лет с 13-14, выставляя напоказ свои отношения. Про это показывают в кино и пишут в книгах. Советская мораль признавала любовь, только после 18 лет. Считалось, что школьники, до самого выпуска, остаются детьми и между ними не может быть никаких связей, кроме дружбы или общественных отношений. Эти догматы вбивали нам в голову с детсадовского возраста. Я очень небрежно относился к своей подруге. Почти все встречи с ней происходили по её инициативе. Я обычно бывал очень занят. Или проводил время с друзьями, или читал книги, или занимался спортом. Довольно скоро мне прискучили гулянья по тёмным переулкам, а придумать что-либо другое я не мог. Показаться на людях с девочкой, мне было стыдно. К тому же, у меня появились другие увлечения, так что наши отношения стали казаться мне обузой. Только гораздо позже я понял, как она страдала, искренне любя меня. И она оставила в моём сердце незаживающую рану, всё-таки я любил её, но не мог тогда этого понять и поэтому, потерял её из-за своей инфантильности и невежеству. Той же зимой нас постигла беда. Мою мать арестовали и посадили в тюрьму. Она уже достала всех. Открыто называла в письмах крупных руководителей ворами, фашистами и т.п. Ко всему этому добавился такой эпизод: нам было необходимо получить разрешение на регистрацию своего дома, построенного в Ташкенте в 1968 году, по улице Фонтанной, для чего необходимо было дать взятку работнику райисполкома. Мать обратилась в милицию и, в момент передачи взятки, этого деятеля взяли с поличным. Но оказалось, что у него очень высокопоставленные друзья (сейчас это называют «Крышей»). Дело о взятке зависло, зато была дана команда разобраться с матерью. Её взяли прямо на улице – попросили сесть в машину и отвезли в тюрьму. Дома провели обыск и «обнаружили» листовки антисоветского содержания, которые нагло подложили на видное место. Мы с отцом остались вдвоём. Возможно, все эти перипетии, повлияли на меня, и я стал неумеренно пить. Дошло до того, что в моём портфеле постоянно находилась фляжка с водкой, откуда я на каждой перемене выпивал по 30 –40 грамм. А дома я пил пиво, по 10 бутылок за вечер.

Не удивительно поэтому, что к весне 1969 года у меня давление составляло 180/90, а руки тряслись так, что однажды, вызванный к доске на уроке химии, я не смог перелить реактивы из одной посуды в другую. Ко всему этому, собираясь после школы поступить в военное училище, никак не мог пройти через терапевта, который забраковывал меня из-за гипертонии. Мне выписали таблетки и пролечившись три месяца, мне удалось снизить давление до нормального, хотя пить я не бросил.

Расскажу ещё об одном интересном факте, который весьма подпортил мою будущую карьеру. Наверное, в 9-м классе я основал некую партию, которую назвал «Партией нейтралитета». В неё вошли все мои друзья и ещё один одноклассник, кстати его мать была работником горкома, по имени Виктор, он ещё сыграет немалую роль в моей жизни через десять лет. Всего нас было 5 человек, а занимались мы тем, что бойкотировали все общественные мероприятия и не вступали в комсомол.

Так получилось, что я, при своей принципиальной позиции – отличаться от серой массы хоть чем – то, не вступил в комсомол в 8-м классе и своим примером, подвиг на это дело своих товарищей. В то время, когда все наши одноклассники бурно участвовали в общественной жизни школы, устраивали собрания, какие-то разборки, самодеятельность, я, в противовес им, также начал устраивать заседания своей партии, где клеймил позором существующую в то время показуху в деятельности партийных и комсомольских органов, а также доказывал необходимость личного самоутверждения индивидуума, в отрыве от рабского подражания массе, которую я называл стадом баранов, следующим за козлом – вожаком, в свою очередь, направляемым ловкой рукой правителей государств, не важно каких, и социалистических, и капиталистических.

Тем не менее, у меня назрела необходимость вступить в комсомол, так как военкомат требовал у меня комсомольскую характеристику. Весной 1969 года я подал заявление в комсомольскую организацию, с просьбой принять меня. Собрав рекомендации, я был вызван на комсомольское бюро школы. Секретарём бюро в то время, состояла молодая завуч школы, еврейка, по фамилии Бочарова, всегда очень броско одевавшаяся. Все её пальцы были в кольцах, в ушах серьги, на шее ожерелье.

Я же, по случаю у нас в тот день урока физкультуры, был одет в простецкие брюки и спортивную майку, чтобы не переодеваться. К слову замечу: одевался я обычно не по моде, но аккуратно. Брюки я не покупал в магазине, а всегда заказывал себе в ателье мод, начиная ещё с 7-го класса и гладил их сам, а рубашку носил обычно офицерскую, которую покупал в Ташкенте, в магазине Военторга. А туфли у меня и вовсе были английские, каких не было ни у кого, с британскими львами на подошвах, купленными за 45 рублей, что составляло тогда немыслимую сумму. Многие мои сверстники носили самодельные брезентовые тапочки, покупая их на базаре за 1 рубль. Особенно были распространены китайские кеды по 4 рубля. И вот я стою на ковре, а передо мной сидят члены бюро. Я ответил на все вопросы и было уже подано предложение, о приёме меня в ряды ВЛКСМ. Но тут, с возражением выступила Бочарова. Несомненно, она была в курсе об аресте моей матери, хотя я никому об этом не говорил. К тому же, в то время, имелись неоднозначные указания КПСС об отношениях к родственникам лиц, выступающих против политики партии и правительства, которые пресекали всякие возможности последних, сделать хоть какую-то карьеру. По этому поводу существовал даже особый пункт в любых формулярах, заполнения которых, требовалось при всяком изменении общественного или социального статуса, приёма на работу, переезда и т.п.

Безусловно, эти указания носили секретный характер, поскольку существовал широко рекламируемый постулат о том, что при социализме «сын за отца не ответчик». И напротив, всегда подчёркивалось, что в странах капитализма, на родственников «политических» устраиваются гонения, существует запрет на профессию и т.д.

Вот и в этом случае, Бочаровой необходимо было не допустить моего приёма в ВЛКСМ, для чего ей приходилось найти какую-то причину, не связанную с политикой. Единственно, к чему ей удалось придраться, так это к моей одежде. Она высказалась в том духе, что я явился на такое торжественное мероприятие в затрапезном виде, то есть проявил неуважение к членам бюро, а в их лице и к самому ВЛКСМ. Я вспылил и наговорил грубостей, в результате чего моя кандидатура, не прошла. Я вышел оттуда глубоко обиженный и решил, что уж как-нибудь переживу без комсомола.