ИЮНЬ 1945, Малая Вишера

На станции Малая Вишера, где скопилось несколько воинских эшелонов, царило оживление. Каждый день нового, еще непривычного времени был напоен пьянящим весельем, безудержной радостью победителей. Тихий и ясный вечер второй половины июня освещал багряными лучами людей, сновавших по перронам.

Несмотря на неимоверную усталость, Олег жадно впитывал краски озаренного заходящим солнцем неба, всматривался в происходящее вокруг, стараясь сохранить в памяти каждую деталь, каждое впечатление, каждое лицо. Кого здесь только не было! Бывалые солдаты с орденами, медалями, нашивками за ранения на выгоревших, линялых гимнастерках, пехотные офицеры в полевых, с зелеными звездочками фуражках, летчики в пилотках с голубым кантом, танкисты в замасленных комбинезонах, морячки в форменках и тельняшках.

Люди теснились между составами, таскали ведра, бачки с варевом, обедали, лузгали семечки, мылись, обсуждали что-то, сбиваясь в кучи, пересыпая речь шутками. То и дело слышались взрывы смеха, радостные возгласы и счастливые вскрики женщин, встретивших своих мужей.

– Коля, Коля! – кричала одна их них, пробиваясь сквозь тесную толпу пахнущих потом и махоркой мужчин. – Коленька, родной, я здесь!

Олег знаком попросил товарищей остановиться. Хиж-няк досадливо вздохнул, но все же приостановился, полез за папиросой. Ну а Чижа просить было не нужно. Он сам замер, чуть приоткрыв рот, словно зритель в кино про любовь.

Молодая женщина с русыми волосами, выбивавшимися из-под косынки, кинулась к мужчине в солдатской гимнастерке, украшенной медалью «За отвагу» и орденом «Красная Звезда». Он невольно отвернулся, пряча пустой рукав, заправленный в солдатский ремень. Она разрыдалась, обхватив его за шею.

– Ну тихо, Маруся! Ну, чего ты голосишь-то? Вот он я. С двумя наградами и одной рукой. Примешь однорукого? – Он натянуто улыбался, гладил ее густые волосы. Взгляд серых глаз был напряжен.

– Миленький, родненький, – счастливо бормотала женщина, словно не слыша его слов и не видя его увечья, – я тебя каждый день встречаю! Второй месяц хожу… Пять верст сюда, пять обратно. Да я для тебя. Я тебя. – Она покрывала поцелуями его лицо, и оно размякло, сморщилось. И теперь уже из его глаз полились слезы.

Возле пары остановился молодой, невысокого росточка офицер с характерным для средней полосы России «картошистым» носом, который уютно устроился на круглом, веснушчатом лице.

– Ну что, Ерохин, встретили тебя? Да какая жинка-то у тебя красавица! – весело проговорил он.

– Так точно, встретили, товарищ капитан, – подтвердил Ерохин, отстранил жену и быстро отер лицо рукавом.

– А муж у вас, гражданочка, геройский мужик! – как бы не замечая покрасневших глаз солдата, воскликнул капитан. – Самый что ни на есть геройский! Вы им гордиться должны!

– Да я что ж?! – ахнула женщина. – Гос-с-поди! Да я ж нынче самая счастливая баба! Да мне ж все село завидует. Гос-с-поди, живой вернулся! Да что вы, неужто я не горжусь?!

– Ладно, ладно, это я так. – рассмеялся капитан.

– Марусь, ты бы пригласила… – шепнул жене Ерохин.

– А может, вы к нам загляните, товарищ капитан? – осмелела Маруся. – Меня подвода ждет. Михась на рынок ездил и меня прихватил, – скороговоркой объяснила она мужу и снова принялась уговаривать капитана: – мигом домчимся. Я баню затоплю, стол накрою. Бутылочка припасена.

– Правда, ротный! Пойдем! У вас три часа в запасе до отправки. Столько успеть можно!

Капитан колебался. Ему явно понравилась жена солдата, и выпить он был не прочь, что уж говорить о настоящей деревенской бане. С другой стороны, хоть и объявили, что состав отойдет через три часа, но в любой момент ситуация могла измениться. И он отстал бы от эшелона, что уж совсем из рук вон, несмотря на наступившее мирное время и победную эйфорию. Но жена у Еро-хина хороша, если у нее и подруги такие же. Он колебался, и борьба чувств отчетливо отражалась на бесхитростном лице.

«Какой эпизод бы получился, – думал, глядя на них, Олег. – Даже целый сюжет! Она, красивая, здоровая, а муж – калека, но гордый, очень самолюбивый. И этот ротный, с такой фактурой, что хоть сейчас прямо в кадр. Как сложится их жизнь? Что будет дальше? Однорукий герой станет председателем колхоза, к примеру. Поднимет село, нарожает детей. Это было бы слишком просто, однозначно, что ли… Или нет, не так. Он сопьется, обиженный на судьбу: на войне он был героем, а что теперь, без руки? Он будет ревновать ее к каждому столбу, будет устраивать безобразные сцены, подозревая невесть в чем, не веря в ее любовь, а она будет любить, прощать, прощать, прощать… Фронтового друга приедет навестить бывший ротный, к тому времени уже полковник. И он влюбится в жену друга. Как в такую красавицу не влюбиться? И что мне тогда с ними делать?.» – вздохнул про себя Олег.

Хижняк слегка толкнул его локтем:

– Иваныч, может, хватит грезить? Эйзенштейн ты наш! Смотри, и Чижа мне портишь. Тоже застыл, как зачарованный.

– Нет, у него своя тема, – рассмеялся Олег, и они двинулись к своему составу.

Откуда-то впереди них раздался зычный бас:

– Игнатьев! Ты что ли? Валерка! Иди сюда!

Было слышно, как капитан радостно и торопливо проговорил:

– Нет, спасибо, Ерохин, в другой раз! Вон, друг зовет. Училище вместе кончали. Ну, бывай Ерохин! И вам, гражданочка, всего наилучшего!

И он почти побежал, довольно бесцеремонно растолкав троих мужчин в полувоенной одежде, с вещмешками и какими-то брезентовыми свертками.

– Эй, поосторожнее, пехота! – негромко, но с явной угрозой в голосе осадил его один из троицы, мускулистый, среднего роста, лет тридцати, с правильными, но слишком резкими чертами смуглого лица, на котором выделялись светло-серые глаза.

Лицо это можно было бы назвать красивым, если бы не полное отсутствие каких-либо эмоций. И эта абсолютная бесстрастность вызывала ощущение беспокойства или даже страха. Впрочем, капитан был не из пугливых.

– Что? – взвился он.

– Ладно, капитан, иди своей дорогой. Не нарывайся, понял? – вступил в разговор другой – довольно высокий, с интеллигентным лицом и трехдневной щетиной на впалых щеках.

– Что-о?! Кто такие? Почему не бриты? – взревел капитан. Он был еще очень молод и обидчив. И тайно страдал оттого, что не довелось стать ни летчиком, ни, скажем, моряком. И то, что пехотные войска вынесли на себе основную тяжесть боев и понесли основные потери, и то, что сам он был отличным командиром и дошел со своей ротой до Берлина, не всегда утешало капитана. В данный момент совершенно не утешало.

– Как разговариваете? Документы! – еще больше взвился он, оглядывая невнятную форму, в которую были облачены трое нахалов, и, главное, нечто, замотанное в брезентуху, нечто, в чем наметанный глаз тут же угадал автоматическое оружие. – Я вас в комендатуру.

– Покажи ему, Чиж, – устало скомандовал сухопарый третьему, самому молодому, почти мальчишке с широким разворотом плеч спортивной фигуры, с пшенично белыми волосами, которые топорщились на макушке непослушным хохолком.

Рука белобрысого с ловкостью фокусника извлекла красные «корочки» и через мгновение снова опустилась в карман кожанки. Мгновения, за которое удостоверение промелькнуло перед лицом капитана, оказалось достаточно. Он сжал губы и молча шагнул в сторону. Троица бодро зашагала к перрону, на котором стоял пассажирский поезд Москва – Ленинград.

На перроне раздавались взрывы хохота и звуки гармошки. Там, в многолюдном, очень шумном кругу, разгоряченные, распаленные выкриками зрителей, состязались в азартной пляске двое: майор-танкист с обожженным лицом, орденской планкой на груди и нашивкой за ранение; и старлей в застиранной гимнастерке, на которой сверкали в лучах закатного солнца начищенные мелом медали.

Майор был довольно грузен, да и возрастом лет на десять старше соперника, но двигался легко, уверенно, с особой пластикой, которая встречается у полных людей, бывает всегда неожиданной и оттого очень милой. Он вел свою партию серьезно, с установкой на победу. Старлей, молодой парень с симпатичным веснушчатым лицом, явно радовался тому, что вот он, живой-здоровый, с руками и ногами, пляшет под разухабистые переборы гармошки. Он улыбался сопернику, окружавшим их мужчинам, женщинам, которые редкими яркими пятнами нарядных платьев оживляли темно-серую массу зрителей.

Попав в толпу, троица несколько минут наблюдала за состязанием, негромко комментируя ход поединка. Олег с упоением следил за действом, откладывая в памяти и эту сцену, которой тоже наверняка найдется место в его будущем фильме.

– Танкист его сделает! – убежденно заявил он.

– Это смотря сколько у них времени в запасе, – возразил Чиж, который явно симпатизировал старлею. – Лейтенант стайер, а майор – спринтер.

– Ладно, хватит, у них, может, и много времени, а у нас цейтнот, – решительно сказал Хижняк. – Пошли, а то здесь и останемся. – Он решительно двинулся к составу. И тут же, словно в подтверждение его слов, послышалось протяжное:

– По ва-го-о-на-а-ам!

Заняв отдельное купе, мужчины скинули вещмешки и брезентовые скатки, расположились на полках. Теперь, когда они остались одни в полумраке купе, стало видно, как измучены и измотаны все трое. Серые тени на висках, запавшие в красных прожилках глаза. Хижняк извлек из мешка буханку белого хлеба и банку тушенки.

– Олег, спирт у тебя? – деловито спросил он.

– Ага, – откликнулся тот, вынул флягу и взглянул на Чижа, застывшего у окна купе.

– Чиж, дверь заблокируй! – скомандовал Хижняк. – Эй, Чиж, о чем мечтаешь? Заблокируй дверь и доставай паек!

Светлоголовый Чиж зачарованно смотрел на перрон, где прощались двое: очень красивая темноволосая девушка-сержант и молодцеватый лейтенант в летной форме. Он что-то говорил ей, обнимая за плечи, она, опустив голову, судорожно всхлипывала.

«Вот ведь достались соратники, – с любовной усмешкой думал Хижняк. – Один все фильмы сочиняет, другой просто грезит наяву. Мечтатель, понимаешь.»

– Нет повести печальнее не свете, – чуть насмешливо прокомментировал он вслух и как бы свирепо рявкнул: – Гвардии лейтенант Орлов! Прекратить подсматривать! Не в театре!

Орлов вздрогнул и тут же рассмеялся, демонстрируя ряд белоснежных зубов. Каким-то неуловимо быстрым движением он заблокировал дверь купе так, что ни проводник вагона, никто иной не смог бы нарушить покой троицы, затем полез в вещмешок, достал завернутое в целлофан трофейное сало.

– Вот, Егор Петрович, все что осталось, – он протянул сверток…

– Отличная закусь, – одобрил тот, кромсая размякшее, розовое, в мясных прожилках сало. Умеет немчура сало делать!

Олег тем временем разлил спирт по стопкам и мечтательно проговорил: – Все, мужики, сейчас по пятьдесят и спать до Москвы!

Через полчаса в купе воцарилась тишина. Олег Сташе-вич прислушивался к тихому дыханию товарищей и думал о Чиже. Юноша спал на соседней полке с таким безмятежно-ласковым выражением лица, что у Олега защемило сердце. Он думал о чистой, светлой душе этого почти мальчишки, которому так много уже досталось в жизни. О его готовности любить всех людей, которую он не утратил, несмотря ни на что. О его готовности влюбиться в одну-единственную женщину, которая ощущалась в каждом взгляде на всех женщин, в каждом движении в их присутствии. Впрочем, что ж – двадцать – самая пора. Лишь бы девушка была стоящая. Потому что такой, как Чиж, если полюбит, то навсегда, это точно. Если бы война кончилась, и самое бы время, мысленно повторил он. Но то-то и оно, что для них троих война еще не закончилась.

Они проснулись оттого, что в дверь купе барабанили. Хижняк вскинулся первым, глянул в окно. Поезд стоял. В тусклом свете единственного фонаря на полуразрушенном здании вокзала высвечивалась надпись «Бологое». В дверь продолжали колотить.

– Кто? – хрипло спросил Хижняк. Он уже поднялся и стоял возле двери. Рука в кармане брюк сжимала ствол револьвера.

– Майор НКВД Герасимов! – раздалось из коридора. – Капитан Хижняк, старший лейтенант Сташевич, лейтенант Орлов, открывайте!

Они тряслись в кузове полуторки, вглядываясь в серые сумерки – самое темное время белой ночи. Дно было завалено ворохом какого-то тряпья, что позволяло расположиться с относительными удобствами.

– Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, – пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.

– Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.

Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики^[1] таковы – с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…

Хижняк взглянул на светящийся циферблат своих командирских часов. Половина второго ночи.

– Через полчаса, если ничего не случится, будем на месте, – перехватив его взгляд, чуть угодливо проговорил Герасимов.

– В порт едем? – коротко осведомился Хижняк.

– Так точно. Там на месте полковник Кислицын даст вводную.