В то хрупкое майское утро Лариса Евгеньевна Белянко проснулась раньше обычного. Что-то не ладилось у благополучной внешне и лишь слегка придавленной жизнью сорокалетней москвички. Что-то смутно томило ее, что-то беспокоило.

То ли это был Макс, ее друг – по-современному бойфренд, а по-старомодному – любовник. Макс был моложе ее на семь лет, играл на бас-гитаре в рок-группе, носил немыслимую прическу и слыл человеком непредсказуемым и ненадежным во всех отношениях. Не исключено, что он ей изменял. Живя с ней вместе, в одной квартире, одной семьей, никогда не приносил денег, однако регулярно требовал обед. Одним словом, тот еще кадр. Но Лариса ничего не могла с собой поделать: она была не старой еще женщиной, и каждый раз, когда она видела своего Макса, какое-то жгучее волнение внутри ее хрупкого, гибкого тела заставляло ее забыть обо всем. Обо всем на свете…

То ли это была ее дочь Мария, семнадцати лет; может, это она беспокоила Ларису и лишала сна. Маша за последние год-два превратилась из гадкого утенка в гибкую – в маму – и очень соблазнительную девицу с пронзительными глазами; и вот теперь некий неопрятного вида юноша так и увивается вокруг нее… Спит она с ним или не спит? Наверняка спит! Спросить, что ли? Так ведь пошлет она ее, свою мамашу, ко всем известным ей чертям, и будет права. А в последнее время что-то уж совсем молчаливая стала – как бы не залетела, дура малолетняя. Ой, чур меня, чур! Даже вслух произнести страшно.

То ли это был бывший муж – Святослав, программист, довольно прилично помогающий им деньгами, но периодически придумывающий какие-то безумные проекты, касающиеся их дочери, либо же вообще впадающий в истерику и грозящий снять с субсидии.

Так, в сумбуре утренних мыслей и тревог, Лариса начала собираться на работу. Она не знала, что волнения ее проистекали из того, что смерть подошла к ней сегодня очень близко, так близко, как никогда раньше. Никто не знает своего часа, но именно сегодня шансы на то, что это нежное утро станет в ее жизни последним, были велики, как никогда. Впрочем, неведение по-своему блаженно…

Глава первая

Человек, впервые видящий Георгия Федоровича Жаворонкова, с большой долей уверенности мог бы предположить, что этот плотный, среднего роста, сдержанный и немногословный мужчина в возрасте «пятьдесят плюс», скорее всего, причастен к миру науки. Правильные черты лица, достойно дополняемые короткой стрижкой, в которой, однако, угадывалась укрощенная парикмахерским искусством потенциально буйная, лишь слегка тронутая отдельными серебристыми нитями шевелюра, внимательный и острый взгляд, очевидное умение сосредоточенно слушать собеседника определенно рисовали в воображении образ профессора университета, заведующего серьезной лабораторией, а то и директора крупного исследовательского института. Особую академичность облику Георгия Федоровича придавали очки в неброской, но явно дорогой оправе, которыми последние два-три года он вынужден был пользоваться во время чтения. Но ни профессором, ни доктором физико-математических наук, ни даже кандидатом искусствоведения Георгий Федорович не был, хотя и вращался всю свою профессиональную жизнь в научной среде и не только пропитался ее атмосферой, но и в значительной степени перенял характерные внешние черты своих подопечных. Генерал-майор Жаворонков заведовал Управлением координации научных исследований в Департаменте науки и культуры центрального аппарата ФСБ.

Несмотря на высокий служебный чин, почти ничего кадрово-военного во внешности Георгия Федоровича не было, ну не прорезалась у него, хоть и рожденного в офицерской семье, та военная косточка, которая так естественно придает непринужденную бравость и щеголеватую молодцеватость истинному служаке. Впрочем, и сама служба не предполагала увлечения внешней атрибутикой. Великолепный мундир, надеваемый считаные разы в год, не стал, да и не мог стать, в силу редкости использования, естественной оболочкой, хотя он и обеспечивал Георгию Федоровичу более внушительный, по-настоящему генеральский вид, чем все его многочисленные и, как правило, дорогостоящие и качественные костюмы, привезенные преимущественно «из-за бугра». Должность предполагала нередкие заграничные вояжи, да и с командировочными было не так скудно, как у простых смертных. И все-таки, все-таки…

Все-таки почему-то происходило так, что все костюмы Георгия Федоровича, в том числе и служебные мундиры, сидели на нем… ну не так чтобы неаккуратно или небрежно, а как-то… чуть-чуть не совсем точно, чуть-чуть… неправильно, что ли… Что поделаешь! Генерал был представителем той породы людей, которые не очень хорошо умеют носить вещи, даже самые фирменные и добротные. Это ведь тоже искусство! А оно либо заложено от рождения, либо воспитывается в детско-юношеском возрасте. Но последнее, разумеется, предполагает наличие перед глазами достойных образцов, с которых можно было бы взять пример. А откуда они могли взяться в жизни провинциального мальчишки, обитателя военных городков? Смешно вспомнить, но лишь к последним курсам института будущий генерал окончательно отрешился от традиционной, в кругу его немногочисленных знакомых и приятелей, манеры своеобразно наводить блеск на, как правило, достаточно стоптанную и перекошенную обувь: сначала правый ботинок об левую брючину с обратной стороны, затем – наоборот.

Считается, что человеческая память сохраняет все увиденное, услышанное, воспринятое. Если это действительно так, то где-то в глубинах сознания Георгия хранилась практически вся география родной страны: одуряющие ароматы уссурийской тайги и жесткая сухость раскаленного воздуха среднеазиатских пустынь, обволакивающая мягкость прибалтийских туманов и сказочная феерия красок Крыма, озвученная рокотом вечного накатного движения бесконечных черноморских волн. Впрочем, Крым – это было нечто исключительно сиюминутное в круговерти служебных перемещений отца Георгия, простого капитана автодорожных войск. А что такое обычный армейский капитан без блата, без могучей «мохнатой» лапы? Тьфу на него – и только! Копейкин ему имя! И два-три месяца случайного крымского благоденствия с объективной закономерностью сменились сдержанной и суровой красотой Северного Урала. Все правильно. И совершенно нечему удивляться. Это в годы войны вас, дорогие лейтенанты и капитаны, скромных, непритязательных и героических до неправдоподобия, с открытой душой привечали в севастопольской мясорубке, а в мирное время найдутся и другие, более достойные, кому, безусловно, более пристало служить Отчизне, охраняя благополучие и безопасность благословенного полуострова.

Отец. Статный, красивый, высокий. Ну не так чтобы очень высокий, но Георгию, чуть-чуть не дотянувшему до отцовского, в общем-то, нормального среднего роста, всегда не хватало для полного счастья этих самых четырех-пяти сантиметров. Фронтовик. Восемнадцатилетним мальчишкой добровольцем ушел в армию после первого курса автодорожного института. Как чрезвычайно образованная личность – средняя школа плюс год вуза – был направлен на офицерские курсы. Разумеется, «строгали» будущий младший командный состав стремительно и поверхностно, что по ситуации первых месяцев и даже лет войны вполне объяснимо. Армия несла жуткие потери, и хоть как-то, хоть кем-нибудь необходимо было затыкать эти дыры, нет, какие там дыры – провалы, кратеры! Но несмотря даже на эту сверхускоренную подготовку, к Сталинградскому апокалипсису младший лейтенант Федор Жаворонков не поспел. Уже был загружен эшелон, уже начали движение, но все-таки 2 февраля 1943 года – день победного завершения Сталинградской битвы – наступило быстрее, чем свежесформированные воинские соединения успели преодолеть путь от Омска до Куйбышева, а посему после Куйбышева вместо Сталинградского направления эшелон с сибиряками был продвинут сразу же значительно западнее.

Таким образом, начать «кушать» настоящую войну в полном ее объеме новоиспеченному младшему лейтенанту довелось лишь под Курском. И было это «кушанье», несмотря на всю его героичность, патриотизм, упоение победным уже порывом, настолько полно горечи, боли и страданий, что отец даже спустя десятилетия терпеть не мог говорить о войне. На конкретные вопросы отвечал односложными «да» – «нет», чаще бурчал что-то невнятное, зажимался, замыкался в себе, мрачнел. И лишь одно воспоминание разглаживало жесткие складки на его лице, лишь одна тема побуждала его улыбнуться с теплом и нежностью: под Курском он встретил маму!

Женщина на войне. Образ, породивший бесчисленное количество легенд, в которых правда тесно переплетена с вымыслом, в которых трепетно-бережное отношение фронтовиков к своим боевым подругам затуманивалось грязью, пошлостью и сальной мутью. Было, было… Много было всякого и разного. И безумные атаки, в которые поднимала растерявшихся и на какое-то время даже оробевших от беспрерывного одуряющего грохота и воя здоровенных мужиков скромная и застенчивая телефонистка, и неизвестно откуда берущаяся нечеловеческая сила, помогавшая хрупкой и щупленькой санитарке тащить на себе под беспрерывным обстрелом выбитых надолго, а зачастую и навсегда, из нормального человеческого существования рослых, тяжеловесных и в совсем недавнем прошлом исключительно бравых парней. Было. Все было… Был и простой прагматичный расчет, по которому выходило, что альянс с годящимся чуть ли не в деды подполковником не только гарантирует защищенность от посягательств всех его подчиненных, но и обеспечивает достаточно устроенное и даже вполне комфортное, по фронтовым понятиям разумеется, существование. Были и случайные, быстротечные связи без особой привязанности, были и расставания без малейших сожалений… Кто возьмет на себя смелость осуждать этих почти что смертников и смертниц, для которых вся оставшаяся жизнь, возможно, измерялась временем полета уже свистящей пули или омерзительным визгом рваного по краям куска металла? Вот то-то же!

Но случалось и по-другому. Случалось, что мимолетная фронтовая встреча становилась судьбой, самой сутью жизни, если, конечно, ей, этой жизни, предопределен был исключительный шанс: сохраниться и продлиться в счастливой послевоенной действительности.

Именно такая, почти невероятная, удача выпала на долю лейтенанта Федора Жаворонкова, самолично взявшегося доставить на передовую направленную из штаба дивизии для, так сказать, поддержания морального духа бойцов концертную бригаду. Хороша была эта бригада или не очень – какое это имело значение? Потому что с той минуты, как на импровизированную сцену – ну да, откинутые бортовые перекрытия кузова ленд-лизовского «студебекера» – вышла она, Верочка Сотникова, в мозгу лейтенанта Жаворонкова что-то вспыхнуло, сверкнуло, взорвалось.

Как она пела! Боже, как она пела! Разумеется, в голосе ее не было правильности и «поставленности» серьезной вокальной школы. Какая уж тут школа: война! Но искренность, насыщенность, глубина!.. Даже изредка прорывающаяся естественная хрипотца оказывалась необыкновенно органичной и «работала» на создаваемый образ. Значительно позже лейтенанту Жаворонкову довелось узнать, что эта природная выразительность, скорее всего, досталась Верочке в наследство от той самой гордой, самолюбивой и бравировавшей собственной независимостью прапрапрабабки, сбежавшей в свое время из кочевой вольницы цыганского табора с лихим и бравым гусарским корнетом.

Федор и сам был не лишен изрядной артистичности, да и по части «спевания» многим и многим мог дать солидную фору. Ничего удивительного. Ведь голосистый и несомненно музыкально одаренный парень, сибиряк всего лишь в третьем поколении, Федор был внуком обладателя роскошного баса Миколы Жаворонка, перебравшегося в Сибирь с благодатной Украины в конце теперь уже позапрошлого века; строящаяся Транссибирская магистраль требовала огромного количества рабочих рук, все, и малые и старые, оказались при деле, да и заработки были несравнимы с теми, на которые можно было рассчитывать на Украине. Но что значили собственные вокальные возможности юного лейтенанта по сравнению с тем колдовством, которое нес в себе голос Верочки! Никакие сравнения и сопоставления тут были не то что неуместны, а просто смешны!

Потом была ночь, волшебная ночь, которую они провели сидя на берегу малюсенькой речушки, была луна, бегущая сквозь листву прибрежных деревьев… Разумеется, в деталях подробности этой первой любовной ночи генерал-майору Жаворонкову были неизвестны, вернее, известны лишь в официальной версии. А она гласила, что разговорам не было конца. Они говорили о любимых книгах, фильмах, актерах, буквально обо всем на свете, читали на память любимые стихи… Ночь летела к своему исходу, тени деревьев становились гуще и длиннее. Собственно, у лейтенанта Жаворонкова, к которому его подчиненные относились с большой симпатией и уважением, всячески стараясь обеспечить его мыслимыми удобствами, не было проблемы пригласить приглянувшуюся девушку в свою персональную и вполне достойно оборудованную землянку, что позволило бы им… Ну ясно что. Возможно, так оно и было. Но генерал-майор, как добропорядочный сын, предпочитал придерживаться сложившейся романтической интерпретации: ночь, луна, стихи. А все остальное произошло уже значительно позднее, в маленьком поселочке под Уссурийском, где и был зарегистрирован законный брак старшего лейтенанта Федора Жаворонкова и организаторши небывалого для местного клуба начинания – театрального кружка – Веры Сотниковой и где спустя положенный природой срок соизволил появиться на свет будущий высокопоставленный чин Федеральной службы безопасности.

Что же, и на такие чудеса была горазда завершившаяся великая война. Разбросавшая по огромной стране и по многим государствам разоренной Европы, по тюрьмам и лагерям необъятной державы и по далеким континентам благополучнейшие и крепчайшие семьи, безвозвратно разрубившая прочнейшие узы, к кому-то она оказывалась снисходительно великодушной. Тончайшая ниточка, протянувшаяся от мимолетной фронтовой встречи через десятиминутное свидание на захламленном ночном перроне Горького-Сортировочного, когда часть Федора Жаворонкова перебрасывалась из-под Вены, где ему довелось отпраздновать Победу, на Дальний Восток, не только не потерялась, не оборвалась, но, обретя необыкновенную прочность, уверенно повела за собой молодых влюбленных.

Кстати о Вене. Увидеть город Моцарта, Шуберта, Штрауса, а также еще многих и многих великих и неповторимых солдату-освободителю Федору Жаворонкову так и не удалось. Рабочие пригороды, аккуратные, но достаточно серые и безликие, близлежащие городки, сохранившие, несмотря на прошедшую через них войну, уютность и даже своего рода благостность, и… все. Значительно более успешным «туристом» оказался в будущем сын лейтенанта Жаворонкова, сотрудник всесильного Комитета. Он не только неоднократно и подолгу бывал в австрийской столице, но и, если можно так охарактеризовать чувства правоверного и по служебным обязанностям, и по естественной внутренней потребности советского патриота, очень даже любил Вену, этот своего рода символ буржуазной сытости, благополучия и богатства. Конечно, в далеком опереточном прошлом остались знаменитые легкость, грациозность, изящество, непринужденность, символизировавшие истинную «венскость». Город оброс жирком, набрался фанаберии, не стеснялся демонстрировать чужакам свое высокомерие, где-то даже гордился своим снобизмом. И все-таки Вена, Вена, Вена… И в каждый свой приезд современный чекист Георгий Жаворонков непременно посещал Шванцербергплац, внимательно и неравнодушно вглядывался в черты советского воина-освободителя. Георгию Федоровичу временами казалось, вернее, очень хотелось бы в это верить, что монумент в Вене более искренен и человечен, чем аналогичное сооружение в берлинском Трептов-парке, что в чертах лица вознесшегося над Веной русского солдата, соседствующего с выхолощенными и непроницаемыми масками императоров Габсбургской династии, запечатлено нечто неуловимо, но выразительно передающее облик его отца, юного победоносного лейтенанта.

А между тем эшелон с ниспровергателями тысячелетнего Третьего рейха мчался на восток, туда, откуда является Восходящее Солнце, туда, где прошедшим пол-Европы и одуревшим от ее сильно поколебленного, но не уничтоженного до конца духа многовековой упорядочности и самоуважения советским парням предстояла встреча с бесстрастными, хладнокровными и самоотверженными воинами Великого Микадо. И… вновь, как это уже было два с лишним года назад в ситуации со Сталинградом, Федор Жаворонков опоздал. О разгроме Квантунской армии, о капитуляции Японии они услышали, находясь еще в районе Байкала. Было ли это невезением или, наоборот, великим и щедрым подарком судьбы?.. Скорее второе. Ведь как-никак, но два полновесных года, проведенных на самой что ни на есть настоящей передовой, многочисленные ситуации, которые иначе чем адски-смертоносным пеклом и назвать нельзя – и… ни одного, даже мало-мальски серьезного, ранения. Фантастическая, невероятная удача! Несколько мизерных царапин от расщепленных пулями дверных переплетов, осколки витринного стекла, не столько порезавшие руку, сколько в клочья разодравшие, увы, лишь второй день носимую новенькую гимнастерку (так и пришлось завершать войну в сплошных заплатах), легкая контузия. Все! Тогда как в шаге, двух, трех от него гибли, гибли и гибли, без счета и без скидок на прошлые заслуги и подвиги.