СКРИПАЧИ (продолжение)

Лишь в тот момент, когда, вытряхнув из плотного бумажного пакета, он аккуратно разложил на надгробной плите Леонида Борисовича Когана несколько заранее припасенных небольших иерусалимских камней, Райцер определенно почувствовал, что все-таки он не напрасно согласился на эту поездку. До сих пор многое из происходящего не только раздражало, но и по-настоящему злило: и чрезмерно затянувшийся полет, и тупая и надменная «проницательность» российских пограничников и таможенников, и надутая, самовлюбленная важность встречавшего его министерского хмыря…

Да и потом, разве же так он десятилетиями рисовал в воображении свое возвращение в Москву, в свой самый любимый и дорогой город? В Москву надо приезжать конечно же летом, и либо совсем рано, когда «утро красит нежным светом», либо ближе к вечеру, когда солнце, изломанное и уходящее, ослепительно отражается в окнах верхних этажей, или как это там с завораживающим волшебством в простых и обычных, казалось бы, словах изложено у Михаила Афанасьевича?

Но ночью, в метель, в пургу… Бр-р-р!..

Райцер с юных лет завоевал себе репутацию человека острого ума, стремительных словесных реакций, прагматичного, рационального, временами, возможно, даже излишне резковатого в своей саркастической ироничности. Подобный имидж его вполне устраивал, и он его всемерно поддерживал. Вторая составляющая его натуры – а здесь можно было обнаружить и чрезвычайную лиричность, и повышенную чувствительность, и даже некоторую сентиментальность – была глубочайшей личной тайной, в которую не допускались не только просто знакомые, но и самые близкие люди.

Впрочем, а были ли они у него вообще, эти самые близкие?

Со всеми женами – в официально оформленные браки Райцер вступал четырежды – отношения складывались непросто. Не являлась исключением и последняя супруга – златокудрая швейцарка Анна-Роза, довольно успешно проявляющая себя на ниве театральной критики. Внешне у них все выглядело замечательно: эффектная, состоятельная, преуспевающая пара. Но Райцер прекрасно понимал, что их союз по-европейски, в котором на первый план выходили не естественные теплота и близость, а сугубо юридические отношения, взаимные обязательства, скрепленные брачным контрактом, не являлся тем прибежищем, которое могло бы стать спасительной опорой в трудную минуту. Ментальность! Да и к тому же разница в возрасте – восемнадцать лет – начинала уже ощущаться. Нет, пока еще не тяжело и болезненно, но все же…

С детьми – и того хуже. Две старшие дочери категорически отказывались от каких-либо контактов. С младшей и с сыном никаких явных конфликтов вроде бы не было, но и хоть какой-то, хоть самой мало-мальской близости между ними тоже не существовало.

Друзья… И здесь тоже все обстояло неоднозначно. Те, с кем прошла молодость, с кем тайком пробирались в Москве на конспиративные кружки иврита и еврейской истории, разлетелись по миру, многие из них – а это преимущественно были представители музыкантского круга – с откровенной завистью отнеслись к звездному взлету Райцера, полагая себя не менее значительными и талантливыми фигурами в музыкальном мире. Конечно, прошедшие десятилетия обогатили его массой знакомств и общений с выдающимися личностями. И не только среди музыкальной элиты, в которую он входил на равных правах и в которой ощущал себя естественно и непринужденно. Представители древнейших аристократических фамилий, вплоть до королевских особ, выдающиеся ученые, знаменитые актеры, писатели и конечно же музыканты, музыканты, музыканты… Блистательные знакомые! Но друзья ли?

– Что это значит? Как это понимать? – Владимирский с удивлением воззрился на выложенные Райцером светло-песочные камешки.

– Леонид Борисович был евреем, Юра. А у евреев принято возлагать на могилу камни, не цветы.

– Зачем же мы тогда… – Владимирский озадаченно сделал неопределенный жест в сторону двух прекрасных букетов роз, которые несколькими минутами раньше он тщательно уложил на им же очищенную от снега часть плиты возле памятника.

– Ничего страшного. Цветы – это тоже хорошо. Да и потом, в мире все давным-давно так перепуталось, что уже и в Израиле на кладбище приносят цветы. Но обязательно и камни, – и, усмехнувшись, добавил: – Во всяком случае, их никто не украдет и не перепродаст.

(Припомнились рассуждения по дороге шофера Сережи, который, кстати, по просьбе Владимирского и ездил за этими самыми букетами, что, мол, сейчас зима, поэтому смело можно возлагать красивые и дорогие цветы, их сейчас же прихватит морозом, и никаких бомжей они уже не заинтересуют. А в ответ на недоуменную реплику Райцера тот же знаток жизни Сережа пояснил, что летом красивые букеты тут же крадут и перепродают по дешевке. «Боже мой, какая дичь!» – «Конечно, дичь, – охотно согласился Сережа, – но им-то что? Три-четыре букетика толкнул – смотришь, к вечеру на бутылку и набралось». – «И кто же у них покупает, если известно, что это цветы ворованные, с могил?» – «Кому известно, кому нет… Покупают. Недорого ведь». – «Ну и нравы, однако». Мудрец Сережа пожал плечами.)

– И что же, ты всегда возишь с собой запас камней? – хмыкнул Владимирский и, поняв по быстрому и колючему взгляду Райцера, что сболтнул что-то неуместное, стушевался: – Извини.

– Нет, конечно. Просто я пару недель назад, когда уже было ясно, что эта поездка в Москву состоится, был в Иерусалиме, ну вот и… Ладно. Все. Хватит. Поехали.

Конечно же вчера они засиделись с Юркой допоздна, ну, возможно, не так долго, как случалось по молодости, и тем не менее. Квартира была действительно хорошо оборудована, у них в России это называется почему-то «евроремонт». Министерский чинуша не обманул: нашлось и что выпить, и чем закусить. Ну да они-то теперь еще те питоки и едоки! Юрка на диете, после шести вечера вообще ничего не ест, Райцер тоже старается быть поумереннее. Ну а спиртное… Так, чисто символически. Все-таки завтра концерт.

И первое «фе», которое Геральд высказал своему другу, касалось именно концерта, вернее, его программы. Ну какой сумасшедший, скажите на милость, ставит в один вечер концерты Бетховена и Чайковского, произведения настолько разные и столь плохо совместимые, что это и для исполнителей, и для слушателей создает определенный эмоциональный дискомфорт. Дискуссия завершилась немного по простонародному принципу: «сам дурак». «Почему ты согласился?» – «Извини, но ведь и ты тоже!» В итоге порешили, что полными идиотами оказались юнесковские организаторы этого благотворительного концерта, которые сами ни черта не понимают в музыке, но считают возможным выступать не только инициаторами, но и, до какой-то степени, диктаторами в организуемых ими акциях.

Взаимное дружное охаивание далеких и неизвестных юнесковских функционеров вдруг почему-то необыкновенно сблизило. Пошел обычный тривиальный человеческий треп «за жизнь». Жены, дети… Владимирский в этом плане представал каким-то идеальным образцом супружеского совершенства. Как женился на последних курсах консерватории на своей сокурснице, так и сохранил на всю жизнь верность этой юношеской влюбленности. «Что с мамой, Юра?» – «Увы, мама шесть лет назад „сгорела“ за считаные месяцы. Рак. А твои?» – «Стареют потихоньку. Папа сильно сдал за последние годы. А мама, тьфу-тьфу-тьфу, держится пока молодцом. Я купил им небольшой домик в новых районах Тверии, на горе. Оттуда потрясающий вид на Кинерет. Ну да ты вряд ли знаешь эти места». – «Обижаешь. Я там выступал». – «В Тверии?!» – «По линии русской православной миссии». – «А, ну если так. На обычный концерт в этой глухомани и двадцати человек не залучить».

Естественно и непринужденно разговор перешел на творческие вопросы. Выяснилось, что оба достаточно хорошо знают последние работы друг друга. Глобальная всеохватность средств массовой информации, оперативно выходящие большими тиражами на CD и DVD наиболее примечательные записи концертов крупнейших музыкантов мира без труда позволяли быть в курсе всего наиболее нового, достойного и значительного.

– Юра, дирижером ты стал действительно высококлассным. Каждая следующая твоя интерпретация и современных произведений, и уже затертого донельзя традиционного классического репертуара все более и более интересна, точна, выразительна.

Одно только меня огорчает: ты слишком мало стал выступать как скрипач-солист. А ведь в этой области ты по-прежнему непревзойден и, я уверен, далеко еще не сделал всего, что просто обязан сделать по своему мастерству и масштабу.

Щедро расточая искренние комплименты дирижерской и исполнительской деятельности Владимирского, Райцер сознательно уходил в сторону от каких-то оценок Юриных композиторских работ, ибо работы эти были, на его взгляд, малодостойны внимания: несамостоятельность, скованность, эклектичность. А заставить себя с похвалой отзываться о чем-то, что, в общем, казалось ему малоинтересным, Гера и в молодости не умел. Не научился он этой обтекаемой дипломатичности и за всю последующую жизнь. И уж кто-кто, а Юра прекрасно знал эту бескомпромиссную сдержанность друга детства и прекрасно понял, что скрывается за умолчанием его композиторских начинаний.

– Герка, оркестром я заболел по-серьезному. Все-таки, как бы мы ни восхищались и ни восторгались своим исполнительством, более могучего и совершенного музыкального инструмента, чем оркестр, нет. Ну а сольные выступления… Нет, ты неправ, я играю не так уж и мало. Но сам понимаешь, времени на все катастрофически не хватает, занимаюсь я сейчас далеко не так регулярно, как привык делать всю жизнь. А отсюда иногда и излишнее волнение на сцене, нет, не скажу, что какая-то неуверенность, этого пока еще, слава богу, нет, но, что называется, знаешь свои грехи. Что-то недоучил, что-то не успел повторить, перепроверить… И это конечно же создает некоторую напряженность.

С каждой минутой их встречи атмосфера становилась все более дружелюбной и теплой.

– Ну похвастайся уже наконец своим «Страдом». Футляр открывали почти что священнодействуя.

Владимирский извлек скрипку, долго, пристально и нежно, как какую-то неземную и нереальную красоту, изучал инструмент глазами, прежде чем позволил себе приблизить скрипку к подбородку и извлечь первые звуки. Он не исполнял что-то определенное и законченное. Отдельные пассажи и мелодии, переходы из регистра в регистр, он «дегустировал» и наслаждался…

– Старик, я могу тебя только поздравить. Это действительно необыкновенный инструмент. Возможно, один из лучших, созданных стариком Антонио.

– Нравится? Да что там говорить! Я и сам от него без ума.

– Невероятная глубина, мощь и благородство внизу и нечто изысканнейшее в верхних регистрах. Фантастика!

– Между прочим, сегодня не только я, но и эта скрипка вернулась в Россию после многолетнего отсутствия.

– То есть?

– Ну ты же, разумеется, не меньше меня наслышан о бесчисленных легендах, связанных со многими скрипками Страдивари, об их невероятных историях, приключениях и злоключениях…

– Естественно.

– У тебя в руках – инструмент, невероятным чудом уцелевший в годы революции и Гражданской войны, прошедший через несколько фронтов, через бесчисленные переходы власти из рук в руки – а каждая из них предпочитала начинать свою деятельность с однообразной триады: крушить, ломать, убивать, – через обстрелы, погромы, пожары… Ну, в общем, что тут говорить? Ужасы истории России двадцатого века давно уже ни для кого не секрет.

– Ладно, это… А скрипка?

– Скрипка… Скрипка вроде бы была приобретена во Франции и привезена в Россию в середине девятнадцатого века кем-то из семейства Юсуповых, кем-то не из представителей основной княжеской ветви, а из отдаленных родственников.

– Ну-ну…

– А вывез ее из Крыма в конце Гражданской войны некий штабс-капитан… Грушин, Грушевский, Грушицкий… Ей-богу, не помню его имени. Какая-то фруктовая фамилия. Где-то у меня это записано…

– Может быть, Грушницкий?

– Не надо! Михаила Юрьевича я всегда очень любил. Да и сейчас, признаться, нередко перечитываю с большим удовольствием. Если бы это точно была фамилия лермонтовского персонажа, уж как-нибудь я запомнил бы ее с первого раза и безо всяких записей!

– Ну-ну-ну-ну…

– Был ли этот офицер действительным владельцем скрипки или, так сказать, сумел прибрать к рукам нечто, оказавшееся в той мясорубке бесхозным, – этого никто не знает и никогда уже не узнает.

– Ну дальше, дальше…

– А что дальше? Капитан прошел обычный для беглецов того времени путь. Стамбул. Белград. Париж. Но поскольку когда-то в юности он то ли учился в Англии, то ли просто жил там некоторое время и прилично знал английский, целью его одиссеи были Британские острова. С невероятными сложностями и лишь по прошествии немалого количества лет он своей цели добился. Но хорошее знание языка золотых россыпей ему не обеспечило. Бедствовал, перебивался случайными заработками, ну все, через что прошли многие русские офицеры. Скрипку, однако, хранил. И даже в самые черные дни не делал попыток продать ее. Возможно, это действительно была какая-то семейная реликвия и вещь чрезвычайно дорогая для него по каким-то ностальгическим соображениям, а возможно, что тоже представляется вполне реальным, он опасался, что нищий, выставивший на продажу столь дорогой коллекционный предмет, сразу же окажется под подозрением у британских властей. А они, особенно если дело касается эмигрантов, в таких вопросах шутить не любят. В конце концов нашему изгнаннику повезло. Ему удалось устроиться шофером к лорду Нэшвиллу. Судя по всему, он служил добросовестно, ибо лорд Нэшвилл был вовсе не из числа альтруистов, которые из гуманистических соображений терпели бы у себя на службе оболтусов и разгильдяев.

– Слушай, это уже готовый авантюрный роман!

– Подожди. Еще не все. Через какое-то время наш капитан показал лорду свое сокровище. Нэшвилл, сам немного игравший, пришел в ужас, ибо состояние скрипки после стольких передряг было критическим. Необходима была срочная и, разумеется, дорогостоящая реставрация, на которую у капитана, естественно, средств не было. Тогда лорд убедил этого самого Грушина продать ему инструмент, нашел замечательных мастеров, вложил очень солидные средства и… В общем, скрипка была спасена.

– Потрясающе! Ну а капитан…

– А что капитан? Получив в руки не слишком большую, но для него гигантскую сумму, капитан начал погуливать. Сделал серьезную аварию, рассорился с Нэшвиллом, был уволен и… покатился. Несколько месяцев спустя его нашли в каком-то сомнительном кабаке, конечно же без денег и с ножом в груди.

– А скрипка осталась у лорда?

– Естественно. Он же ее купил на совершенно законных основаниях, оплатил экспертизу, оформил паспорт… Ну проделал все, как полагается.

– Но предыдущая история…

– Знаешь, нотариально заверенной фразы: «Документы утеряны во время революции в России», я полагаю, было вполне достаточно, тем более что заинтересованным лицом являлся не кто-нибудь, а британский лорд.

– Ну а ты…

– Лорд с супругой присутствовали на моем первом концерте в Лондоне. Ему в то время было уже далеко за восемьдесят, но как он выглядел, как держался!.. Настоящий аристократ! Леди Элизабет, кстати, моложе его более чем на тридцать лет. По-видимому, чем-то я им приглянулся.

– Неудивительно!

– Ладно тебе! Последовало приглашение на уикэнд в их замок, и после кофе лорд познакомил меня со своей красавицей. И не только познакомил, но и предложил играть на ней. Причем совершенно безвозмездно. Даже страховку продолжал сам оплачивать. Знаешь, в то время у меня тоже был Страдивари от Чикагского фонда, замечательный инструмент, но это чудо…

– Можешь не объяснять.

– Ну и вот с тех пор мы вместе. Лорд скончался несколько лет назад. В завещании никаких особых распоряжений о скрипке не оказалось, она как бы автоматически перешла во владение леди Элизабет. Эта невероятная женщина порывалась было подарить мне инструмент, но, ты понимаешь, я чувствовал бы себя последним жуликом, если бы согласился принять такой фантастический подарок, тем более зная, что леди испытывает финансовые затруднения и даже выставляет на аукционы кое-что из семейных реликвий. Так что я буквально уговорил ее продать мне скрипку. Конечно, сумма, которую я смог ей предложить, значительно скромнее того, что можно было бы выручить на аукционных торгах, но она и ее пыталась еще уменьшить. Но тут уже я был тверд. Вот такая вот история, Юрочка.

– Да, действительно нечто исключительное. Помолчали минуту-другую.

– Герка…

– Угу… Ну что?

– Знаешь, у меня вопрос… вероятно, нескромный, наверняка нетактичный, но…

– Ну давай-давай, чего уж там!