5

Поздним зимним вечером деревня казалась безлюдной, словно вымершей. Черные силуэты изб навевали воспоминания о «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Нигде никого. Только лай собак, разносившийся далеко в морозном воздухе, оживлял окрестности.

Над лесом на фоне иссиня-черного неба белела крупными каплями звездная россыпь.

— Какая красота! — вдыхая полной грудью чистый морозный воздух, сказал чубастый Богдан, выпрыгивая из машины и потягиваясь. — Звезды-то, звезды какие! Как груши…

Гораздо менее поэтично настроенный Михась молча направился к багажнику, открыл его и стал выбрасывать на снег коробки.

— Помоги, — буркнул он Леве.

Богдан все еще любовался пейзажем.

Дом, возле которого остановился «ниссан», стоял на горке. Внизу перед Богданом редкими огнями, как пунктиром, обрисовалось человеческое жилье: то ли большая деревня с бестолково раскиданными по холмам, далеко стоящими друг от друга домами, то ли несколько мелких деревень… Даже в темноте было видно, что дома внизу бедные, обычные деревенские дворы с покосившимися заборами, налепленными друг на друга дощатыми сараюшками. В стороне особняком за высоким забором высились три кирпичных особняка зажиточных московских дачников. Огней в них не было.

— Да, все-таки русская деревня скучная, — сделал вывод Богдан, озираясь по сторонам. — Ни хозяйства, ни сада. Земли вон сколько пропадает, голое поле до самого леса, хоть бы яблоню посадили, березу, так нет… Столбы одни, и те вкривь и вкось. А сараюшки-то, сараюшки! Покосившиеся, кривые, вот-вот завалятся! Нет чтобы каменные построить! Вот у меня в деревне дом, так я машину кубика пригнал, сарай отстроил — любо-дорого глядеть. И перед людьми не стыдно, и самому приятно.

— У них там сломанный трактор украшает пейзаж, — кряхтя, отозвался Лева.

Он тащил девушку под руки из багажника.

— Помоги-ка, чего рот разинул.

Богдан печально вздохнул и вернулся к работе. Он подхватил девушку за ноги.

— Еще раз предупреждаю, — сказал Лева, пока они вдвоем несли девушку от машины к воротам дома. — Бабуля моя того, немного с приветом, но не всегда, а только порой на нее находит. Будет вас чужими именами называть, бред всякий нести, не пугайтесь. Я ее с Украины несколько лет назад вывез. Она еще немецкую оккупацию пережила, так, видать, с тех пор у нее в голове что-то подвинулось не туда. Так что имейте в виду…

Михась открыл калитку. Лева и Богдан внесли девушку во двор дома и, увязая по колено в глубоком снегу, медленно стали пробираться к веранде.

— Как же твоя бабка одна тут живет? — удивился Богдан.

— А что, она самостоятельная, хоть и из ума выжила давно. Вся округа к ней за самогонкой бегает. И потом, она не одна живет, с ней дядька, ее сын, только он на месяц лег в больницу. Теперь пока вы тут с ней будете, потом я. В принципе делать ничего не надо, газовая колонка стоит, так что печки не топятся, а вот воды из колодца натаскать, в магазин сбегать, снег почистить — это надо… Уф, сгружай ее.

Лева опустил девушку прямо в сугроб перед дверью веранды.

— Надо ключ найти.

Он пошарил рукой в водосточной трубе и вытащил ключ от дома.

— Свет горит, — сказал Богдан, пытаясь заглянуть через заиндевевшее окно и посмотреть, что происходит внутри дома. — Кажется, телевизор смотрят.

Лева отпер дверь. Девушку втащили на веранду.

— Показывай, хозяин, куда ее? А то бабка сейчас увидит.

— Если она и увидит, то все равно не поймет, что происходит, и забудет через пять минут.

С веранды подельники внесли девушку в маленькие сени. Лева сдвинул ногой домотканый половик, обнажив гладкие ровные доски пола. Под половиком пряталась дверка подпола. Взявшись за кованое кольцо, Лева потянул на себя и открыл лаз в подпол.

В лицо Богдана дохнуло холодом и сыростью. Вниз, в темноту, вела крутая металлическая лестница.

Подпол занимал все пространство под сенями, его использовали для хранения картошки, домашних солений и всяческих припасов. Холодный торцовый угол, отгороженный дощатым заборчиком, делили кучи картошки, свеклы и моркови, по двум теплым внутренним стенам шли стеллажи из неоструганных досок, на них плотными рядами стояла батарея трехлитровых банок с огурцами, помидорами, капустой, солянками, маринадами, вареньем, компотами и всякой всячиной. Под потолком висело несколько домашних колбас. А внизу, у полок, стояло самое интересное — несколько десятков бутылок с мутной, прозрачной или зеленоватой жидкостью, плотно укупоренных, ждущих своего часа бутылок с первоклассным самогоном, по которому баба Люба, несмотря на свой маразм, была большим специалистом. Тут же, распространяя крепкий удушливый запах, стояла огромная бадья с доходившей брагой.

— Свет там включи, — попросил Богдан. — Шею свернуть можно.

Он спустился вниз первым. Затем в подпол опустили спящую девушку, осторожно, ногами вперед. Лева, кряхтя, поддерживал ее под руки, Богдан ловил.

В это время из дома в сени вышел третий заговорщик: невысокого роста здоровяк с детским пышнощеким лицом, носом-бульбиной и маленькими поросячьими глазками.

— Ну как все прошло? — по-украински обратился он к Богдану, с интересом заглядывая в подпол.

— Видишь, что нормально, — ответил за товарища Лева по-русски. — Целый день тут сидел, снег не мог во дворе почистить? Ворота не раскрыть.

— Я шуфля не знайшов, — флегматично ответил здоровяк. — У бабки твоей пытався, так она мовчит.

Наконец Богдан справился с задачей. Взвалив девушку на плечо, он отнес ее подальше от лестницы и положил на приготовленный заранее пружинный матрас, застеленный старыми одеялами. Под тяжестью тела пружины отозвались унылым скрежетом.

Опустив руки, Богдан некоторое время молча смотрел на похищенную.

Бледная, как полотно, девушка дышала чуть заметно. Иногда дыхание прерывалось, но через короткий промежуток опять восстанавливалось.

— Ну как она там? — сверху спросил Лева, засовывая голову в подпол. — Подымайся скорее, есть охота.

— А я знаю? — ответил Богдан. — Ты медик, ты и проверяй.

Тяжело вздыхая, Лева спустился в подпол, наклонился над девушкой. Отлепил от ее лица клейкую ленту, убрал платок. Посмотрел, почесал в затылке.

— Мда, кажется, переборщили мы с этим эфиром. Не хватало нам, ко всему прочему, еще и мокрухи. Ты знаешь, сколько нам светит по российскому законодательству за похищение?

— Сколько?

— От пяти до пятнадцати лет.

— Ого! — присвистнул Богдан.

— То-то и оно. Статья сто двадцать шестая. Часть третья. Так что сам понимаешь…

Большими пальцами рук Лева приподнял девушке веки.

Широкие черные точки зрачков не сузились, когда на них упал луч света. Роговицы глаз тускло, безжизненно поблескивали. Из угла полуоткрытого рта по подбородку тоненькой струйкой стекала слюна. Признаков жизни девушка не подавала.

Богдан даже испугался, но выдавать свой страх перед Левой стыдился…

— Прям как та обдолбанная чувиха из «Криминального чтива», — со смешком выдавил он, хотя у самого мурашки по спине поползли.

Лева не ответил, и Богдан решил, что дело совсем плохо.

— Она вообще не кончится? — испуганно прошептал он.

Лева пожал плечами и начал нащупывать пульс на шее девушки. Под пальцами ощущалась вялая, неритмичная ниточка пульса.

— Сердце слабо работает, — сказал он.

— И теперь что?

— Ничего, — ответил Лева, и трудно было понять, что звучало в его словах: равнодушие или спокойная уверенность. — Тут прохладно, отойдет. Пошли пока, перекусим.

— Как бы совсем не замерзла.

— Ничего с ней не будет. Я специально матрас у теплой стены положил.

Он взял с полок две банки с маринованными грибами и солянкой, сунул под мышку, кивнул Богдану:

— Огурцов еще с помидорами возьми, — и полез по лестнице наверх.

— А это? — Богдан с надеждой кивнул в сторону призывно поблескивающих бутылок.

— Не сейчас, — Лева нахмурил брови, — а то бабка бушевать начнет. Она по этому делу строгая. Мы потом, когда она уснет… Потом, пиво есть.

Люк подпола заперли сверху навесным замком.

— Плохо, что лестница приварена, не вытянуть, — сказал наблюдающий сверху здоровяк.

— Ничего страшного, ей отсюда не выбраться.

Левина бабка сидела в передней за круглым столом, покрытым клеенчатой скатертью, и с отрешенным видом рассматривала картинки в детской книжке. Читать она не умела.

— Здорово, старая! — оглушительным голосом поприветствовал бабушку Лева.

Старуха даже не повернула головы. Послюнив палец, она аккуратно перелистнула страницу.

Лева с грохотом выставил на стол перед бабкой стеклянные банки.

— Гера, ты тут целый день сидел, надеюсь, хоть пожрать приготовил?

Флегматичный здоровяк с детскими щеками лукаво улыбнулся. Ни слова не говоря, он исчез в сенях и появился, неся в обеих руках огромную сковороду жареной картошки, поставил ее на стол и снова исчез за дверью.

Богдан, не раздеваясь, сидел возле печи, уставившись в одну точку, и думал о чем-то своем. На лице его застыло задумчивое выражение.

Вошел Михась, одним взглядом оценил обстановку. По-хозяйски уселся в центре комнаты, у окна, бросил на стол нераспечатанную упаковку баночного немецкого пива.

Гера выставлял на стол все новые блюда. Была тут и яичница-глазунья на шкварках, и нарезанный толстыми ломтями голландский сыр, и грибы, и красные домашние помидоры в глубокой миске. В довершение всего он принес поджаренные в духовке румяные куриные окорочка.

Богдан засопел, с неодобрением поглядел на пиво и, набравшись мужества, произнес:

— А чего, баб Люба, самогонкой не угостишь?

Бабка, услышав знакомое слово, оторвалась от книжки и глянула на Богдана. В ее водянистых зрачках появился смысл.

— Дорог нынче самогон-то. Не укупишь, — произнесла она четко и раздельно.

— А мы постараемся. Заплатим, — весело сказал осмелевший Богдан, вытаскивая из кармана бумажник, в котором содержалась пухлая пачка, состоявшая из украинских гривен, российских рублей, литовских латов, польских злотых, американских долларов и даже узбекских сомов.

— Как в банке. Выбирай — не хочу, — сказал он и протянул пачку бабке. При этом Богдан подмигнул подельникам, мол, повеселимся сейчас.

Увидев деньги, бабка заблестела глазами и окончательно закрыла свою книжку. Чуть сощурясь, она безошибочно вынула из предложенной ей пачки зеленую десятидолларовую бумажку, профессиональным движением провела морщинистым пальцем по портрету, проверяя, не фальшивая ли, и мигом спрятала купюру в многочисленных складках своей одежды.

— В подполе пятилитровую бутыль возьмите, — сказала она и вернулась к своей книжке.

Все присутствующие, кроме, понятно, Богдана, прыснули со смеху. Последнему, конечно, жаль было десятки, но желание отведать бабкиного самогона оказалось сильнее. И Богдан, не без труда забыв о долларах, исчезнувших в руках ушлой бабы Любы, присоединился к всеобщему веселью.

Лева в это время куда-то незаметно отлучился и вернулся с традиционной пятилитровой бутылью, запечатанной самодельной пробкой.

— Грушевый, — с гордостью сказал он. — На кремнях. И еще марганцовкой очищена. Бабка свое дело знает.

Он с трудом, зубами вытащил огромную пробку и всем по очереди дал понюхать из горлышка. Гера облизнулся.

— Мне не наливай, — брезгливо поморщился Михась. — А ты що, хлопчина, зажурывся? — обратился он к Богдану.

Тот криво усмехнулся, пожал плечами и, стряхнув с себя оцепенение, подсел к товарищам. Однако задумчивое выражение так и не исчезло с его лица.

Налили, выпили. Самогон действительно оказался замечательным. Подельники с наслаждением выпили ароматной забористой жидкости. Потом каждый потянулся к приглянувшейся закуске. Завязался разговор на смеси украинского и русского, потому как Лева, хоть и был в душе «свядомым украинцем», на родной мове не говорил по причине своего «москальского» происхождения. Однако он понимал беглую речь и время от времени встревал в общий разговор. Отвечали ему по-украински, но потом, забывшись, переходили на русский.

Старуха, не принимая участия в застолье, сидела за столом. Время от времени она сурово поглядывала на гостей и на большую бутыль.

— Баба Люба, это хлопци с Украины! — гаркнул ей на ухо Лева.

Старуха пошевелила бровями, как филин, но ничего не ответила. Трудно было разгадать, понимает ли она вообще, что происходит. Видимо, единственное, что на время могло вернуть ей рассудок, была купля-продажа самогона.

Лева решил подурачиться:

— Глядите, глядите.

Он вынул из рук старухи детскую книжку и вложил вместо нее яркий иллюстрированный журнал с голой девицей на обложке. Все невольно замерли, ожидая бабулиной реакции.

Старуха внимательно посмотрела на девицу, послюнила палец и с тем же бесстрастным выражением на лице принялась перелистывать скользкие глянцевые страницы.

— Зря ты так на нее, — заявил Гера. — Я тут с ней день побув, так она получше некоторых соображает.

— Ага, — обиделся Лева. — Я-то ее получше знаю. Это она с виду божий одуванчик, а сама один раз мои права сожгла. Я их на ночь забыл спрятать, оставил тут на подоконнике, а ей ночью в башку ударило, будто война, а я свой партбилет на окне оставил. Ну корочки-то красные! И сожгла. Казала, «щоб немци не знайшли». Ну пришлось новые выправлять. А что делать?

Михась в разговоре почти не участвовал, ждал, пока хлопцы наедятся, а сам пил пиво, закусывая соленым арахисом, и переводил взгляд то на Богдана, то на Леву. Неожиданно он встал, поправил ремень с массивной металлической пряжкой и гаркнул:

— Богдан Мысько!

Лева даже вздрогнул. Богдан вскочил, по-военному вытянулся в струну, по-особому отдал батьке честь. Ладонь его сначала коснулась левой стороны груди, затем, сложив вместе указательный и средний палец, Богдан приложил их к правому виску.

Лева понял по интонации, что Михась требует от подчиненного доложить по всей форме о ходе операции, и струхнул. Не то чтобы он чувствовал за собой какой-то грешок, но его пугала вся эта казарменная атрибутика, окружавшая жизнь его товарищей из Львова.

«О Господи, ну зачем нужен этот театр? Как будто за идею нельзя бороться культурно, интеллигентно, без всяких «упал-отжался», — думал он, испытывая в душе страшный дискомфорт.

Что, если и его «батька Михась» станет вот так же дрессировать, приказывая, что ему делать? К счастью, до этого пока не дошло, но кто знает…

«Тут у нас своих баркашовцев хватает, не хватало только чужих», — шевельнулась предательская мыслишка.

Но Михась, получив от Богдана исчерпывающие ответы и наказав Геру за неубранный снег тремя сутками «аришту», обратился к цивильному участнику команды совершенно другим тоном: