3

У входа ее встретила троица охранников, вид которых мог внушить обывателю довольно серьезные опасения, а особенно то количество боевого снаряжения, что висело на них. Однако легко миновав этих суровых с виду парней, которым ничего не оставалось, как снисходительно улыбаться приятной темноволосой девушке, Лена взлетела на девятый этаж, где располагался офис «Интерсвязи» — одной из крупнейших в России частных телефонных компаний, чей приоритетный профиль — сотовые системы подвижной связи. Когда-то генеральным директором «Интерсвязи» был ее отец — Владимир Волков, но уже полгода, как он ушел с этого поста и из компании вообще, передав все полномочия давнишнему своему другу и первому заместителю Виталию Проскурцу. Почему так произошло, Лена не знала. До сих пор ее мало интересовали дела собственного отца, последний год она провела в Соединенных Штатах, где по контракту с Чикагским технологическим институтом занималась научной работой. Освоение новых технических и географических территорий стало для нее таким важным делом, что до всего остального, если оно не имело отношения к биологии, руки не доходили.

Войдя в помещение офиса, обставленного в ультрасовременном стиле с обилием пластика и алюминия, она увидела множество хорошо одетых молодых людей, которые наперебой начали с ней здороваться. Она узнала только некоторых, однако кивнула всем сразу — и решительно направилась к двери с табличкой «Генеральный директор». Лена вошла без стука и обнаружила Виталия Федоровича, нервно расхаживающего по кабинету. Увидев ее, он молча кивнул, молча закрыл дверь и показал на кресло у стола. Он казался чрезвычайно подавленным. Лена не стала первой нарушать молчание, ожидая продолжения разговора, начатого по телефону.

— Лена, — заговорил Проскурец, прокашлявшись. — Понимаешь… Ну, в общем… Папы больше нет.

По ее спине пробежал холод.

— Когда? — Единственное, что она могла спросить. Все, что называется «убийственной истерикой», происходило сейчас у нее глубоко внутри, и Лена не позволяла ей выплеснуться наружу.

— Сегодня утром, в восемь часов. Его машина взорвалась у подъезда дома.

— Нашего дома?

— Да, вашего дома. Прямо у подъезда. Это ужасно, ужасно…

— Это несчастный случай? Да?

— Нет, Лена, это убийство.

— Боже мой!

— И еще, Лена, ты должна это знать. Это очень важно. Я — один из основных подозреваемых.

— Подозреваемых? В чем подозреваемых?

— В убийстве. Точнее, в организации убийства, если пользоваться их терминологией.

— Вы? А при чем здесь вы?

— Лучшего претендента на эту роль им просто не найти.

— Почему?

— Все очень просто. Они идут по пути наименьшего сопротивления. Так гораздо проще. Тут и дураку ясно, что смерть Волкова мне выгоднее, чем кому бы то ни было.

— Боже мой, что вы такое говорите? Как это — выгодна?

И тут Лена не выдержала и разрыдалась. Ее лицо исказила гримаса отчаяния, из глаз брызнули слезы. Она закрыла лицо руками, слово боялась открыто демонстрировать свою слабость.

— Бизнес — это война, — тихо, но твердо проговорил Проскурец. — Здесь нет и не может быть друзей. Каждый сам за себя и против всех. Но в моих правилах бизнес — это прежде всего война умов, стычка интеллектов, в которой нет и не может быть места физическому устранению конкурента.

Проскурец подошел к окну и в очередной раз снял очки:

— Да, мы с твоим отцом в последнее время были не в ладах. Можно сказать — воевали.

Лена вздохнула:

— Вы всю жизнь воюете. Сколько я себя помню, все мужчины воюют друг с другом.

— Да, ты права. Поддавки — это не для нас.

Лена не очень понимала, что имел в виду Проскурец под выражением «были не в ладах», но догадывалась, что речь шла о какой-то идее отца, которую тот мог отстаивать со свойственными ему прямотой и настойчивостью. И эту же самую идею мог с той же настойчивостью отвергать Проскурец. Совершенно обычное для них дело, можно сказать, бытовая привычка. Без этого они просто не жили. Они просто выругивали каждый свое. Но все самые продолжительные интеллектуальные баталии рано или поздно приводили их к полному согласию.

Именно таким непростым путем они основали дело, над которым теперь красуется вывеска «Интерсвязь».

— Володя всегда был полон идей, — сказал Виталий Федорович, будто прочитав мысли своей собеседницы. — Идеи били из него фонтаном. И все его идеи были просто отличные, одна лучше другой. Но ему, как всегда, хотелось их тут же воплотить в жизнь, ничего не откладывая на потом, особенно когда такая возможность предоставлялась. Он был страшный непоседа. Порой просто ужасный. Он еще называл это аномальным энтузиазмом.

Проскурец принялся массажировать переносицу, а из-за зажмуренных глаз выступили и заблестели на ресницах скупые слезинки.

4

В полуподвале Мосгорпрокуратуры бывший эксперт, а ныне пенсионер Иван Фомич Иванов наклеивал куски обожженной по краям крокодиловой кожи на специально сколоченный из фанеры ящик, имевший очертания кейса — портфеля, с которым обычно носится всякий деловой сброд. Фомич напоминал сейчас ребенка, который засиделся над головоломкой, известной миру как «паззл», когда из горы разрозненных кусочков требуется собрать целую картинку. Он и в прежние годы слыл мастером — золотые руки, соответствуя на все сто: ловкие пальцы, орлиный глаз, живой ум.

Когда в полуподвале показалась долговязая тень следователя Игоря Омельченко, Фомич свою работу закончил и теперь, сидя в углу, ацетоном смывал с пальцев остатки клея.

— Ну и как? — спросил Омельченко первым делом.

Фомич кивнул на стол:

— Забирай своего аллигатора. Почти новехонький. Можешь с ним хоть за пивом, хоть за шмивом.

— Очень хорошо, очень хорошо, — приговаривал Омельченко, с явным удовольствием поглаживая крокодиловую поверхность, восстановленную из аккуратно подогнанных друг к другу фрагментов. — Вещдок высший класс. Ты, Фомич, прямо Франкенштейн.

— Чего-чего? — сморщив нос, поинтересовался Фомич.

— Франкенштейн. А что такое?

— Ты, Игореха, знаешь что — ты эти свои антисемитские штуки попридержи для других. Здесь тебе не патриотический клуб.

— Да я не это имел в виду, упаси бог, Фомич, ты что? — зашаркал Омельченко. — Франкенштейн — это такой доктор был, швейцарский барон, он из двух трупов одного живого парня сделал.

— Знаю, кино видел. — Сказав это, Фомич с трудом сдержался, чтобы не захихикать, но через мгновение разразился громким смехом.

— Так, — властно бросил Омельченко, указав пальцем на кейс, — запакуй и ко мне в кабинет.

— Сам пакуй. Я свое дело сделал.

— Ладно. Посмотрим.

— А чего тут смотреть? Пакуй и дуй себе. У меня работы еще, что у Пикассо.

Сидя уже за своим рабочим столом в следственном кабинете, Омельченко с прежней любовью рассматривал полученный у Фомича кейс.

В кабинет вошла рослая секретарша и произнесла:

— Проскурец явился.

— Ага, давай его сюда, — сказал Омельченко, накрывая кейс черным бархатом.

Секретарша вышла, и тут же в его кабинет протиснулся Проскурец. Омельченко про себя отметил его слегка осунувшееся лицо.

— Заходите, заходите, Виталий Федорович, — сказал он, выходя из-за стола. — Садитесь, пожалуйста. Курите?

Проскурец отрицательно покачал головой.

— Очень жаль. — Омельченко вернулся в кресло. — А у меня тут настоящие мексиканские… Ну да ладно. Нет так нет.

— Так что произошло вчера с Владимиром Сергеевичем? — подал голос Проскурец.

Вместо ответа Омельченко повернулся резко влево и отбросил в сторону черное покрывало, обнажив кейс.

— Ваш? — Омельченко переместил дорогой, судя по всему, ему предмет ближе к Проскурцу.

Проскурец пожал плечами.

— Ваш или нет? — Омельченко повторил вопрос, чуть повысив голос. — Не тяните. Ну? Ваш или нет?

— Может, и мой.

— Так, так, так. А поточнее? Что значит «может»? Юлить не советую, мы располагаем свидетелями, опознавшими этот портфельчик именно как ваш. И это не блеф.

Проскурец обвел глазами лежавший перед ним портфель.

— Ровно месяц назад у меня был точно такой же. Но он пропал.

— Да ну? Пропал? Это же настоящий крокодил.

— Возможно.

— Не возможно, а именно настоящий.

— Ну и что из того?

— А то, что у нас имеются свидетели, которые в один голос утверждают, что у вас был именно из настоящего крокодила.

— Я не отрицаю. Был. Но я же сказал — он пропал.

— Как же вы так неосмотрительно себя вели? А? Виталий Федорович? Вещь немалых денег стоит.

— Я не понимаю, куда вы клоните, Игорь… м-м… простите…

— Игорь Николаевич, если вам угодно, уважаемый Виталий Федорович.

— Простите, Игорь Николаевич, я что-то никак не пойму вашей стратегии. При чем здесь этот кейс? Впрочем, догадываюсь. И все же объясните, если вас не затруднит.

— Объясню, не волнуйтесь. Всему свое время. Хотя это вы мне должны объяснить, при чем здесь эта штуковина. Но сначала давайте все же закончим. Итак, ваш это или не ваш?

— Да поймите же, таких портфелей во всем мире пруд пруди.

— Ну, допустим, не пруд…

— Ладно, согласен, таких навалом. Но все равно, я разве должен за каждый из них нести персональную ответственность, что ли?

— Хорошо. — Омельченко выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда полиэтиленовый пакетик, в который было запаяно что-то блестящее, протянул Проскурцу. — А это говорит вам о чем-нибудь?

Проскурец взял двумя пальцами пакетик и тут же увидел, что в нем находится медная пластина, на которой выгравирована надпись: «Виталию Федоровичу Проскурцу от любящих коллег в день 50-летия. 15.06.94 г.».

— Если вы нашли это вместе с этим, — Проскурец положил пакетик на крышку кейса, — тогда все сходится: это мое. Только…

— Ну вот и отличненько! — Омельченко чуть ли не выпрыгнул из-за стола. — Не возражаете, Виталий Федорович, если мы прямо сейчас же оформим опознание по всем правилам? Таковы наши бюрократические требования, ничего не поделаешь. — И, не дождавшись ответа, снял телефонную трубку, крутанул несколько раз диск и бодро проговорил: «Надя, давай сюда понятых».