ДОРОГА (26 – 31 МАЯ 1940 ГОДА)

Говорили, что под Ватерлоо было большое танковое сражение, но мы мало видели этому свидетельств – лишь пару брошенных танков.

Во время выдвижения к югу от Брюсселя бригада впервые оказалась в районе, который покинуло гражданское население. Общее впечатление – хаос и беспорядок. Однако адъютанту удалось найти для меня квартиру на вилле, построенной в английском стиле и окруженной громадным парком с пологими холмами. В парке цвели гортензии. Обычные ассоциации со словом «война» – чужие страны, угроза гибели, неопределенность, враждебно настроенное население, насилие, разлука – грубы и резки. А для меня эта грубость была смягчена тем, что я вернулся в свой «военный дом». Этой же самой дорогой я прошел во время вторжения 1914 года. В 1915-1917 годах это была дорога, по которой осуществлялось снабжение армии, в 1918-м – дорога нашего отступления, и в 1940-м она опять стала нашей дорогой. Волей судьбы она опять превратилась в дорогу войны, спустя одно поколение, дорогу с теми же самыми названиями: Монс-Валансьен-Дуэ-Ланс-Лоретто. В те давние дни я шел по ней лейтенантом, а теперь – бригадным командиром. Я взглянул на хозяйку занятой для меня квартиры. Она смотрела на меня и не верила своим глазам, с трудом узнавая лейтенанта фон З. Неужто это тот самый человек, что стоит сейчас перед ней…

Пока бригада неспешно продвигалась вперед, мне удалось несколько раз отклониться от маршрута, чтобы воскресить кое-какие воспоминания. Поэтому я легко отыскал дом в Женлене, где впервые встретил П. в последний год Первой мировой войны. В те годы она носила форму медсестры Баварского Красного Креста, из-под шляпки на лоб выбивались завитки волос, своим четким овалом лица с большими глазами и яркими губами она напоминала Марию-Антуанетту.

Ее личная маленькая комнатка в солдатском центре отдыха, которым она заведовала, отличалась хорошим вкусом. Несколько предметов старины придавали этой комнате атмосферу покоя, а книги свидетельствовали о литературных увлечениях ее обитательницы. Яркими красками пылали цветы, а несколько фотографий в серебряных рамках раскрывали происхождение хозяйки. На них были изображены офицеры в изящных кирасирских шлемах, казавшихся даже в те времена чересчур старомодными, а также красивые женщины в скромных позах с нитями жемчуга на шее.

Эта комната, в которой судьба моя совершила новый поворот, обрушила на меня поток воспоминаний. Множество несоответствий между нами, казалось, мешали обычному любовному союзу. Веками наши уважаемые семьи жили в разных частях страны: ее – в Бранденбурге, моя – на юге Бадена, но даже не это оказалось для нас препятствием. П. «дебютировала» в Берлине эпохи Вильгельма и часто посещала те большие дома, которые никогда не были в прусской военной касте, к которой принадлежала ее семья. Когда началась Первая мировая война, я только что вернулся после двухлетнего обучения в Оксфорде, где приобрел космополитические взгляды на национальные традиции и условности. Никогда в моем характере не было такого, чтобы судить о людях по месту их происхождения или по их национальности.

Из задумчивости меня вывел адъютант. Нам надо было возвращаться на основную дорогу, чтобы не упустить какого-нибудь связного. В пути я молчал. Прошлое держало меня в своих тисках, я испытывал смешанное чувство наслаждения и боли. Ныне я был разлучен с П. безвозвратно. В памяти возник ее образ в недавнем прошлом – верхом на ирландской гнедой, моей любимой, она охотилась на лис, сидя в дамском седле английского образца и на английский манер. С многолетним охотничьим опытом она приобрела отличную посадку, и я давал ей резвых и надежных лошадей, которые во время псовой охоты на лис уверенно брали самые крутые препятствия. Что касается верховой езды, П. придерживалась итальянской школы, давним приверженцем которой был и я. Даже в дамском седле она умела сидеть прямо, чтобы облегчить нагрузку на спину лошади. Шея лошади обычно была полностью вытянута и во время прыжка составляла со спиной одну линию от носа до хвоста.

Видимо, теперь все это ушло навсегда. Три лошади, идущие где-то в колонне штабного эшелона, казались мне дорогостоящими игрушками уходящей эпохи. Я вспоминал их всех поочередно, за много лет, как высовывают они свои головы из больших денников, глаза жаждут движения, уши топорщатся, шкуры блестят: Проглот, Аксель, Странствующий Рыцарь, Гелиотроп, Шутник, Титан, Квартус, Кветта, Королевский Орел. Скоро уже не останется лошадей, делящих невзгоды войны со своими хозяевами.

Дорога… Она выдернула меня из этого мира грез там, где шли вперед усталые эскадроны. Именно здесь в 1914 году был слышен грохот орудий на проходящем неподалеку фронте. Тогда она выглядела более мирной, чем теперь. Ныне зрелище было ужасное – непрерывный поток беженцев, человеческих существ, связанных общим несчастьем. Одни лежали или сидели на повозках, другие, усталые, со сбитыми ногами, брели пешком, толкая вперед ручные тележки или велосипеды, нагруженные узлами. Переполненные грузовики тащили за собой прицепы со скоростью пешеходов. Однажды я видел людей, облепивших задрапированный катафалк. Самым печальным для меня было смотреть на стариков, которые безнадежно отставали, и на детей, которые не плакали. Они часто стыдливо останавливались у полевых кухонь, эти голодные люди, принадлежащие к среднему классу, в элегантных шляпах и башмаках, матери, в чьих глазах была мольба за своих детей.

В Эрсене, небольшом городке западнее горы Лоретте, я прождал два дня, пока подойдут все эскадроны. Это та самая гора, где в 1914-1915 годах мы месяц за месяцем вели бои. До Вердена она, как мельничный жернов, висела на наших шеях в той бессмысленной войне на истощение. В те дни на вершине ее стояла разрушенная часовня, а теперь все пространство вокруг превращено в огромное кладбище. Кроме множества крестов, на нем есть и большая братская могила для останков разорванных на куски тел, которые невозможно было собрать воедино. Бесчисленные тысячи солдат пожертвовали здесь своей жизнью, чтобы в результате получить несколько футов земли. Надпись на надгробии гласила:

«Ты, странник, ступивший на эту Голгофу и эти тропы, некогда затопленные кровью, услышь крик, идущий из гекатомб: «Люди Земли, объединяйтесь. Человечество, будь человечным!»

И на обратной стороне:

«Груды костей, оживленные когда-то гордым дыханием жизни, ныне просто разрозненные части тел, безымянные останки, человеческое месиво, священное скопление бесчисленных мощей – Господь узнает тебя, прах героев!»

Если верить боевым донесениям нашей армии, сейчас войска штурмом взяли эту гору, однако никаких признаков этого мы не заметили, не считая одного подбитого танка и воронки от снаряда, еще раз потревожившего мертвых. Не было ни окопов, ни артиллерийских позиций, ни свежих могил, ни поля боя.

На скале Вими, некогда месте тяжелейших боев, расположился сейчас колоссальный канадский военный мемориал. После Первой мировой войны какой-то предприимчивый бизнесмен сохранил часть окопов, зацементировав их стены. Противники располагались здесь друг против друга на расстоянии от десяти до двадцати метров, избегая таким образом взаимного артиллерийского обстрела. Для привлечения туристов на месте боев оставили несколько разбросанных предметов вооружения: на одной стороне – «пикельхаубе», 8-миллиметровые пулеметы, а на другой – соответствующие британские реликвии.

На этот раз война просто пронеслась мимо горы Лоретте, как порыв ветра. В этих окопах, тщательно построенных для предыдущей войны, войска союзников снова оказали короткое сопротивление и снова бросили часть британского вооружения.

Я провел в Эрсене три дня, но теперь уже «по другую сторону» Нотр-Дам-де-Лоретто, так что смог наконец-то увидеть то, что когда-то мы пытались рассмотреть через стереотрубу. В Камбре была сформирована новая, моторизованная, Зенгерская бригада. Здесь меня тоже охватили грустные воспоминания, но уже другого рода. Я разыскал место, где 1 декабря 1917 года выкопал из общей могилы тело моего брата. Он был летчиком-истребителем, и его самолет сбили накануне первого в истории танкового боя. Под ясным зимним солнцем я долго искал точное место захоронения, пока после бесконечных расспросов не убедился, что нашел его. С парой помощников мы долго копались в общей могиле, а в это время мимо нас мчались в контратаку немецкие танки в этом первом танковом бою у Камбре. Английская артиллерия вела огонь по наступающей пехоте, и нам приходилось прятаться в разрытой могиле. Иногда нас засыпало по пояс. Все-таки нам удалось вытащить тело брата, лежавшее в нижнем из трех слоев трупов. Но санитары категорически отказывались выносить его под шквальным огнем. Тогда я взял ноги покойного под мышки, подтащил к своей машине и впихнул на сиденье рядом с собой.

Неподалеку от этого поля боя 1917 года и деревень Бурлон и Мевре стоял замок Аврикур, где в качестве адъютанта 14-го резервного корпуса я жил после весеннего наступления 1918 года. Замок был стерт с лица земли. Но после войны его отстроили заново, и теперь в нем располагалась армейская группа фон Бока, из состава которой формировалась моя бригада.

НОВАЯ ВОЙНА (7 – 16 ИЮНЯ 1940 ГОДА)

К этому времени я уже полностью избавился от чувства «страха перед сценой», охватившего меня в Голландии. Просто хотелось поскорее вступить в схватку. Пока комплектовалась моя бригада, я выезжал все ближе к линии фронта, где шли бои. Мы форсировали Сомму в том же месте – в Перонне, где я провел много месяцев во время прошлой войны. В те дни приходилось заменять орудия каждый вечер, как теннисные ракетки, поскольку они ежедневно изнашивались до непригодного состояния. Теперь же не слышалось ни грохота орудий, по которому можно было определить направление главных ударов, ни каких-либо звуков проходящих боев. Преодолев «линию Вейгана», мы впервые увидели нечто напоминающее поле боя. Боевой целью была высокая стена парка, служившая противнику опорным пунктом. За несколькими рядами тщательно подготовленных земляных укреплений лежало несколько трупов и множество военных трофеев. Как бывало после крупных сражений в 1916 году, так и сейчас мимо тянулась бесконечная колонна пленных, усталых, ко всему безразличных и подавленных. Наша попытка достичь линии фронта провалилась. Деревни были слишком загромождены и разрушены артиллерийским огнем. В одном месте солдаты выкатили на дорогу бочонок вина и наполняли им кружки всех проходящих мимо. Из магазинчика по соседству какой-то человек выкидывал по зонтику в каждую проезжавшую машину.

Мою бригаду направили действовать совместно с танковым корпусом Гота (который прорвался к Руану), чтобы прикрывать его с левого фланга на юго-восточном направлении, то есть по дороге к Парижу. За двадцать пять часов мы преодолели двести километров, в жуткой пыли, часто по тем дорогам, по которым шли основные колонны. Танковые дивизии совершили прорыв, но брешь оказалась узкой. Пехотные дивизии слева и справа от них не могли двигаться так же быстро. Приходилось окружать населенные пункты и основательно их прочесывать, неся потери. Бомбардировщики противника атаковали место прорыва с воздуха, что тоже вело к потерям людей и техники.

Мой адъютант, сын генерала Фельдта, наехал в своем гусеничном транспортере на мину, погибли все, кто ехал вместе с ним. Этого молодого офицера я взял в свой штаб и в тот день, чтобы не подвергать опасности, отправил его в тыл. В Польской кампании у него погиб брат. И теперь я должен был выполнить печальный долг – написать их отцу, командиру артиллерийского дивизиона, что у него больше нет сыновей. Прошло всего три дня с тех пор, как я заезжал к нему на позиции и забрал его сына с собой.

Известие об этой тяжелой лично для меня утрате настигло нас в старом деревенском доме, где я надеялся провести несколько спокойных часов. Справа открывался чудный пейзаж, освещенный ярким июньским солнцем, слева стоял старинный резервуар для воды и еще один дом. На войне всегда выпадали часы, дышащие атмосферой мира, даже здесь. Ничем не запятнанная красота земли излучала какое-то счастье, которое смешивалось в душе со скорбью о судьбах друзей.

Моя бригада выдвинулась на передовую у самой Сены. Оказалось, что два моста, которые я намеревался захватить, уже взорваны. Подразделения бригады форсировали Сену. Развивающие наступление корпуса Манштейна взяли их с собой, подчинив командованию одного из корпусов, так что временно они вышли из-под моего управления.

Некоторое время я отдыхал в небольшом увеселительном заведении, уже пахнущем Парижем. Одна часть городка горела, и жар был просто удушающим. Я послал за бутылкой шампанского в подвал разрушенного здания, а пока ждал, наблюдал за шестью пуалю^[6], ощипывавшими цыплят у полевой кухни. Двое других копали могилу для убитого местного жителя, лежавшего на мостовой и взиравшего на проходящих мимо людей остекленевшими глазами.

Потом я добрался до Руана, в котором горели дома по всему левому берегу реки и старая часть города на правом. Все магазины были закрыты. Некоторые хозяева, подчинившись приказу, открыли свои лавки, но ничего, кроме фруктов и печенья, в них не было. С берега реки пулеметчики вели огонь по мародерам и людям, скрытно пробиравшимся по опустевшим улицам. Пожарная команда пыталась укротить огонь. Офицер, старавшийся спасти собор, выстрелил в человека, который якобы хотел на него напасть, шофер держал этого человека за шиворот. На обратном пути я глядел на море дыма от горевших танков. Над дымом возвышалось чудо готики – Руанский собор, языки пламени взлетали по лесам вокруг одной из его башен.

На следующий день мы совершали марш, не вступая в соприкосновение с противником и держась позади танкового корпуса. Этот день оказался одним из самых подходящих для прекрасного «пикника». Сельская местность в стороне от дороги выглядела совсем мирной, словно один большой парк с высокими живыми изгородями вокруг небольших укромных лужаек. Кое-где пейзаж напоминал английские гравюры XVIII века: сияющий под июньским солнцем цветник, на заднем плане – сельский домик под соломенной крышей, из приоткрытой двери конюшни виднеется круп белой лошади.

Во время этих эпизодических боев наша повседневная жизнь вошла в определенный ритм. К пяти вечера заканчивался наступательный порыв и боевой пыл охлаждался. Тогда мы выбирали какой-нибудь симпатичный тихий сад, и нам подавали чай. Если никаких приказов не поступало, все продолжали бездельничать и вели себя как счастливые туристы, совершающие романтическое путешествие на авто. Разведчиков высылали вперед, чтобы подыскать место для ночлега. Дни всегда были спокойные.

Однажды разведчики наткнулись на большой нормандский замок Мотвиль, принадлежащий графу Жермини. Еще ни один солдат не переступал его порог, но он был совершенно необитаем. Цветочные клумбы недавно политы, из открытой двери церкви льется свет. В десятках комнат для гостей мы обнаружили застеленные постели, кладовые были полны шампанского «Редерер», в гостиных лежали свежие номера «Таймс» и «Ревю де де монд». Надев после ванны свежее белье (одолженное мной у одного из офицеров, так как мое пропало вместе с подорвавшимся на мине транспортером), я погрузился в долгий и глубокий сон. На следующее утро я завтракал в одиночестве, наблюдая простиравшиеся вдаль луга. Словно избалованный гость, я засиделся с сигаретой за каким-то чтивом так, будто впереди у меня был долгий тихий день в деревне.

Иллюзия разрушилась, как только я дошел до гостиной. Меня ожидало множество офицеров: слева стояли пленные французы, справа – немецкие командиры и адъютанты, жаждущие переговорить со мной.

Моя бригада вела наступление вниз по течению Сены к Гавру, чтобы помешать окруженным войскам противника прорваться через реку в южном направлении. Управление боевыми действиями осложнялось тем, что наши войска продвигались сразу с нескольких направлений. В Сен-Ромене имели место небольшие бои с незначительными потерями. В нашем тылу в руках противника все еще оставалась деревня Больбек. Дорога была довольно опасной: слева – река, справа – крутые обрывы, поэтому колонна не могла защищать свои фланги.

В тот вечер, когда мы обедали в ресторане в Сен-Ромене, за соседними столиками сидели беженцы. Мы обезопасили себя со всех сторон и выбрали для постоя больницу, сестра-хозяйка которой выразила мне наутро признательность за то, что ее худшие опасения не оправдались.

Затем бригада продолжила наступление к Гавру, в который мы должны были войти, по возможности, «без тяжелых потерь». Поскольку никакого сопротивления мы больше не встречали, а все прорвавшиеся части были уже за Сеной, нашей бригаде оставалось только убирать мины на дорогах. К девяти часам утра мы вошли в город, последние англичане бежали прямо перед нашим приходом. Я устроил свой командный пункт в мэрии, сам мэр скрылся, но его кабинет сохранил атмосферу роскоши: везде цветы, мебель в силе Людовика XVI.

Для нас начался период большой тревоги и беспокойства. Ответственность тяжелым грузом легла на мои плечи, царила гнетущая атмосфера неопределенности. Горели топливные резервуары, содержавшие огромные запасы Франции, и ликвидировать пожары только своими силами мы не могли. В городе продолжалось мародерство. Водоснабжение находилось под угрозой. Сотни английских грузовиков, вышедших из строя в последний момент перед уходом британцев, перегородили улицы. Количество захваченного продовольствия не поддавалось учету. На первом этаже городской ратуши лежали пленные. Мое жилье в неповрежденном особняке, стоящем на возвышенном месте, было чрезвычайно комфортабельным, в пышном буржуазном стиле, богатым и даже надменным в своей роскоши. За обедом к нам присоединялся итальянский консул. Он скрывался до прихода наших войск и лишился своего дома.

По ночам покоя не было. Время от времени я смотрел из окна на отблески от горящих нефтехранилищ на обширной морской глади. Это продолжалось много дней.