В середине XVI века Священная Римская империя, всё более и более сжимавшаяся до размеров локального немецкого образования, внезапно снова обрела свою былую значимость. Столетие, в которое начала формироваться новая Европа с её большими государствами, построенными на принципах реалистичного управления и проникнутыми духом национального патриотизма, увидело также и последнее явление монарха-потенциального правителя мира в лице императора Карла V. Образ новой Европы обретал свои очертания под сенью или миражом возрождения имперской идеи. Это возрождение в лице Карла V было фантомом. Правителем мира он стал выглядеть благодаря габсбургской политике династических браков, собравшей под его властью обширные территории. И когда после смерти Карла Филипп II унаследовал испанский трон, а имперский титул перешёл к другой ветви Габсбургов, всё внушительное здание империи второго Шарлеманя рассыпалось в прах. Говоря об империи Карла V, современные историки обычно подчёркивают её временный и иллюзорный характер. В этом эссе я попытаюсь, не отрицая иллюзорность империи в политическом смысле, показать, что она была значима именно как фантом, ибо через символизм своей пропаганды подняла и распространила в Европе имперскую идею уже в период существования отвергавшего её более продвинутого политического мышления.
Представленная попытка поместить империю Карла V в исторический контекст является не более чем беглым наброском или ограниченным разбором обширнейшей темы. Она не затрагивает политических реалий или непосредственной политической истории периода, а касается лишь идеи империи или имперской надежды. Как сказал Р. Фольц: «В отличие от политического представления об империи … имперская надежда (espе́rance impе́riale) остаётся чрезвычайно изменчивой; она всё ещё движется в универсальной плоскости»[15]. Каждое возрождение империи в лице какого-либо великого императора несло за собой, как призрак, возрождение универсальной имперской надежды. Эти возрождения, включая и Карла Великого, никогда не были в политическом плане чем-то реальным или долговечным, но неувядающее влияние их призраков не исчезало никогда. Империя Карла V, будучи последним возрождением espе́rance impе́riale, связанной с носителем имперского титула, принесла влияние этого фантома в современный мир.
Это и будет являться темой нашего исследования. Чтобы сформулировать её более чётко, необходимо начать с анализа, пусть и поверхностного, того, что представляла собой имперская идея в Средние века, и как развивалась её концепция, прежде чем рухнуть под давлением нового исторического и политического мышления. В таком контексте явление имперской идеи в лице Карла V видится как возрождение давно устаревшего понятия.
Возрождённый во втором Карле Великом призрак espе́rance impе́riale мы будем исследовать в основном через его отражение в символизме и поэтическом воображении, а всё данное эссе будет являться введением в изучение влияния имперской идеи на этос и символизм поднимающихся европейских монархий. Ибо несмотря на то, что империя Карла V рассыпалась сразу после его смерти, она смогла передать свой призрак имперской надежды национальным монархиям, в особенности английской и французской, которым будут посвящены другие эссе этой книги.
Последний император Западной Римской империи Ромул Август был смещён в 475 году. После этого Восточная империя продолжила своё существование в одиночку, а Западная Европа погрузилась в Средние века и не имела номинального императора вплоть до того торжественного рождественского дня 800 года, когда в соборе святого Петра папа Лев III водрузил императорскую корону на голову Карла Великого. Это было первым renovatio империи в новые времена, обозначившим начало современной Европы. Обновлённая в лице Карла империя, благодаря соответствующей теории перемещения, воспринималась как настоящая Римская империя. Так же как Константин переместил империю на Восток, так же она теперь в лице Карла Великого вернулась на Запад. Таким образом титул Карла в теории заключал в себе всё римское мировое господство, единовластное владение всем миром[16].
Августин в своём труде «О Граде Божьем» разделяет человеческое общество на два града, civitas Dei – Град Божий или Церковь; и civitas terrena – Град Земной или град дьявола[17]. Земным градом он считал языческое общество Римской империи, нравственные качества которого не позволяли установить добродетельный порядок в этом мире. Мир принадлежит дьяволу, и Град Божий должен совершать сквозь него своё паломничество к вечности. Почему же тогда Папа, Викарий Христа, глава Града Божьего в его земном путешествии, восстановил империю, этот Град Земной? Ответ состоял в том, что возрождённая империя должна была быть империей христианской; император должен был стать защитником civitas Dei и его помощником в деле распространения слова Церкви по миру. Именно так Карл Великий, любимой книгой которого было «О Граде Божьем», воспринимал свой imperium, не как civitas terrena в противопоставлении civitas Dei, но как град, представляющий земную часть Церкви, царство вечного мира на земле, как говорил Алкуин.
В таком виде фигурам папы и императора суждено было пройти через всё Средневековье: папа – глава церкви; император – глава мира. император никогда не имел в мире реальной власти, сравнимой с реальной властью папы в церкви. Он управлял лишь некоторыми территориями, большей частью в Германии, с очень расплывчатым и часто оспариваемым суверенитетом над другими монархиями. Но, несмотря на кажущуюся неэффективность, он одним своим существованием подтверждал ту истину, что вся Европа произошла из одного корня Римской империи, и поддерживал идею главенства Рима над всем миром, идею мирового единства. В отношениях папы и императора существовала симметрия. Нельзя сказать, что они были равнозначной парой, поскольку папа стоял выше императора, и от папы император получал свою корону. При этом последний повторял духовную модель в светском устройстве. Папа есть Викарий Христа, и император также находится в особых отношениях с Господом, которые легче всего понять, представив его в роли церковного диакона, стоящего на кафедре с императорской короной на голове и обнажённым мечом в руке, чтобы в день Рождества Христова прочесть из Писания: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле». Занимая низшую ступень диакона в духовной иерархии и высшую в мирской, император поддерживает пришествие Христа в этот мир с помощью меча своего светского правосудия. Император Сигизмунд прочёл этот отрывок на Рождество 1414 года перед Констанцским Вселенским собором[18]. Полномочия императоров на церковных соборах и их право выдвигать предложения по реформе церкви, являвшееся предметом бесконечных споров в период Реформации, вытекают из религиозных связей имперской власти.
Сакрализация идеи империи опиралась на традиционное представление о судьбоносной роли Рима, как исторической подготовки к рождению Христа. Эта традиция плохо соотносится со взглядом Августина на civitas terrena, но она появилась уже после того, как империя стала христианской при Константине, через адаптацию христианскими апологетами, в особенности Евсевием и Лактанцием, языческих имперских мотивов. Эпоха Августа была высшим примером объединённого и пребывающего в спокойствии мира под властью Римской империи, и именно ей выпала честь увидеть рождение Христа. Согласившись прийти в мир, находящийся под властью римского закона и величайшего из цезарей, Христос тем самым освятил римский мировой порядок и римское правосудие. Так, прославлявшая Августа «Энеида» Вергилия стала полусакральной поэмой, воспевавшей исторический контекст рождения Спасителя. Более того, считалось, что Вергилий слышал пророческий голос, когда в четвёртой эклоге провозгласил, что вскоре возвратится золотой век, а с ним царство девы Астреи или Справедливости, и родится мальчик, который будет править этим обновлённым миром. Эти слова было принято относить к рождению Христа в золотой век правления Августа[19]. Такие ассоциации позволяли применять языческую имперскую риторику о периодических обновлениях империи или возвращении золотого века к средневековым христианским императорам, сохраняя в христианизированной форме содержавшийся в ней циклический взгляд на историю. Renovatio империи будет подразумевать духовное обновление, ибо в возрождённом мире, в новом золотом веке спокойствия и справедливости будет править Христос.
Подобный мистицизм не должен заслонять того факта, что и тогда, и в последующие эпохи это воспринималось как восстановление в лице Карла Великого и сохранение в будущих средневековых императорах именно власти, контроля в буквальном смысле слова, права господствовать над всем миром. Перенос империи станет затем краеугольным камнем традиций германского империализма в том смысле, что империя была взята у греков и передана германцам в лице Карла Великого. И одновременно это станет одним из аргументов в притязаниях французской монархии на главенство в Европе, ведь разве Карл Великий не был королём франков?
Возложение императорской короны на голову Карла, трактуемое впоследствии как передача империи германцам или франкам, в то время так не воспринималось. Никто не ставил себе сознательной цели возложить управление на какую-либо одну нацию или династию. Но мы знаем, что в последующие времена императорский титул оставался у северных правителей. Поэтому здесь возможна ещё одна интерпретация этого события, а именно как переноса империи на север. Такое положение было неизбежно с самого начала, поскольку, если свести всю ситуацию, о которой много теоретизировали после, на самый очевидный уровень, причина, по которой папе был нужен император, заключалась в необходимости иметь светского союзника для защиты, а светская власть находилась в руках северных варваров.
Идеал императора, выросший впоследствии вокруг имени Карла Великого в циклах эпической поэзии, принял специфический северный оттенок. Идея имперского правителя в них транспонируется на феодальный мир, где имперские pax и justitia достигались боевыми качествами рыцарей. Таким образом, Карл Великий из «Песни о Роланде» или христианский рыцарь-император из романов об Артуре – есть идеальный правитель мира в его северной и феодальной трансформации. Сдвиг имперской идеи на северные земли набрасывает налёт романтизма на классическую фигуру императора даже в итальянских глазах. Средневековый итальянский империализм обращал свой взор на север в ожидании возвращения императора, который пришёл бы оттуда во главе войска блистательных рыцарей, чтобы вернуть золотой век мира и справедливости. Эта жалкая, но глубоко укоренённая иллюзия, возможно, объясняет ту радость и восхищение, с которой даже в конце XV столетия Италия встречала вторгшиеся армии Карла VIII, представшие ей во всём блеске французского рыцарства.
На эту северную романтическую модель идеального императора в позднее Средневековье наложилась очень чёткая теория имперского управления. Среди определивших это различных факторов можно выделить два основных. С одной стороны, выдающиеся личные качества некоторых правителей из династии Гогенштауфенов наполнили призрачный имперский титул некоторым реальным содержанием. С другой, возрождение римского права в Болонье дало этим могущественным императорам мотивированную правовую базу для титула.
В римском праве император именовался Dominus mundi, правитель мира. Имперские исследователи римских законов, обдумывая этот титул, обнаружили, что он подразумевал главенство над всеми царями мира. «В Римской империи много провинций со множеством королей, но только один император, их сюзерен», – говорит Угуций Пизанский[20]. Феодальный принцип сюзеренитета здесь интерпретируется в терминах римского права. Феодальные властители или короли управляют провинциями и ответственны перед императором, как верховным феодальным сюзереном, римским Dominus mundi или правителем мира.
Император Фридрих II, благодаря одновременно своей головокружительной карьере и интеллектуальным способностям к пониманию римского права, стал одним из самых выдающихся выразителей имперской идеи в Средние века. Его манифесты приковывали внимание Европы к идее Dominus mundi и имперских притязаний, а контрманифесты папской курии столь же ясно провозглашали притязания папы на статус духовного главы мира. XIII век был веком закона, и, если возрождение римского права вносило новую ясность в положение императора, совершенствование канонического права при трёх великих главах церкви, которые и сами находились под влиянием того же возрождённого римского права (в особенности Иннокентий III), так же чётко прояснило положение папы[21]. Только включение светского правителя мира в высшую сферу правителя духовного и тонко сбалансированные отношения папы и императора могли позволить достичь средневекового идеала мирового единства. Если папа выдвинет притязания на светскую сферу императора, или наоборот, император посягнёт на духовную сферу папы, баланс будет нарушен. И чем более обе сферы легализованы и определены, тем выше опасность столкновения.
По линии матери Фридрих II унаследовал норманнское королевство Сицилии, включавшее Неаполь и часть южной Италии. Таким способом этот северный император получил очень прочный плацдарм на юге, и в своих южных владениях воплотил проект идеального имперского правления. Из его свода законов, сицилианских или мельфийских конституций, из официальных объявлений имперской канцелярии, из писем и сочинений окружавших его людей можно вывести чёткое представление о том, как Фридрих видел фигуру императора. Император – это не просто представитель Божьего правосудия на земле; он является полу-божественным посредником, через которого справедливость течёт от Господа в этот мир. Эрнст Канторович в своей книге о Фридрихе писал:
Все метафоры свода законов указывают в одном направлении. Император выступал единственным источником справедливости … Его правосудие сродни наводнению … он истолковывает закон … От него справедливость ручьями растекается по королевству, и те, кто распространяют его власть по всему государству, являются имперскими чиновниками[22].
В эталонном королевстве Сицилии за исполнением законов следил класс чиновников, получавших юридическое образование по утверждённой Фридрихом программе, и, похоже, что этот новый класс светских администраторов требовал к себе почти священнического почитания, как к проводникам божественного имперского правосудия. Для выражения этой иерархической концепции были выработаны новые формы и церемонии, включавшие возрождение культа императора. До нас дошли описания того, как император председательствовал на Великих судах. «Его Священное Величество (Sacra Majestas) император восседал на недосягаемой высоте. Над его головой была подвешена гигантская корона. Все, кто приближался к нему, должны были падать ниц перед Божественным Августом (Divus Augustus)»[23].
Философское обоснование этой имперской правовой системы основывается на трёх силах, определяемых как необходимость, справедливость и провидение (Necessitas, Justitia, Providentia)[24]. Наличие правителя для ведения государственных дел является необходимостью, законом природы; божественный закон требует, чтобы его правление было справедливым; и благодаря божественному провидению или предвидению римский император является справедливым и необходимым правителем. Корни концепции Фридриха следует искать отчасти в римском праве, отчасти в древней философии, почерпнутой из хорошо знакомых ему арабских источников, и отчасти в имитации церковной теории управления миром, где в роли представителя Бога на земле папа заменялся императором, а иерархия духовенства – чиновничеством.
Фридрих, по-видимому, мечтал перенести установленную им в Сицилийском королевстве модель управления и воплощённые в ней имперские идеалы на весь мир, но по факту не смог сделать этого даже в собственных владениях. В своих северных доминионах он по-прежнему оставался лишь феодальным сюзереном. Можно сказать, что как великий Гогенштауфен он принадлежал к северной, феодально-рыцарской имперской модели. Но как владетель Сицилии он стоял во главе нового типа renovatio, более южного и классического в своих чертах, в котором глубокое правовое, философское и теологическое обоснование необходимости единого правителя нашло своё выражение в сплочённом абсолютистском государстве. Оба этих типа оказались соединены в фигуре императора, ибо на Сицилии его окружал рыцарский двор, из которого частично формировался административный аппарат.
Возможно, что именно комбинация этих двух типов или моделей имперского renovatio сформировала суть гибеллинизма. Гибеллин жаждет обновления империи, прихода идеального правителя и наступления царства мира и справедливости в новом золотом веке. В поисках всего этого он смотрит на север, ибо там впервые возродилась империя, и там сохранился имперский титул. Его ожидания проникнуты духом рыцарских романов, но внутри гибеллинского романтизма находится твёрдое ядро чёткого легалистического мышления. Управление миром под властью единого правителя должно отражать управление Вселенной под властью единого Бога без всяких неопределённостей и обобщений. Это должно быть упорядоченное осуществление правосудия в рамках организованного государства.
Всегда трудный баланс между папами и императорами во времена Фридриха становится балансом между двумя мировыми монархиями, одна из которых строилась на базе канонического права, другая же начинала организовываться
О проекте
О подписке