– Ты по-французски спокойно говоришь, правда? – спросила она уважительно.

Сара забралась на сиденье, устроенное в глубоком проеме окна, и, подобрав под себя ноги, уселась, обхватив колени руками.

– Говорю, потому что слышала его всю жизнь, – отвечала Сара. – Ты бы тоже говорила, если бы всегда его слышала.

– Ах, нет, я бы не смогла, – воскликнула Эрменгарда. – Я бы никогда не смогла!

– Почему? – спросила с интересом Сара.

– Ты же слышала, как я сегодня отвечала. Это всегда так. Я эти слова просто не могу произносить. Они такие странные. – Она помолчала, а потом прибавила не без благоговения в голосе: – Ты ведь умная, правда?

Сара задумалась, глядя в окно на грязную площадь, где по мокрой железной ограде прыгали и чирикали воробьи, и на покрытые сажей ветви деревьев… Ее часто называли «умной», и она спрашивала себя, так ли это, а если так, то как это вышло.

– Не знаю, – наконец отвечала она. – Мне трудно сказать.

Потом, увидев, что круглое розовощекое лицо омрачилось, Сара засмеялась и переменила тему.

– Хочешь взглянуть на Эмили? – предложила она.

– Кто это Эмили? – спросила Эрменгарда совсем так же, как мисс Минчин.

– Пойдем ко мне в комнату – увидишь, – ответила Сара и протянула ей руку.

Они спрыгнули со скамьи и поднялись наверх.

– А правда, – зашептала Эрменгарда, когда они пересекали холл, – правда, что у тебя есть собственная комната для игр?

– Да, – ответила Сара. – Папа попросил об этом мисс Минчин… Знаешь, когда я играю, я сочиняю всякие истории и рассказываю их сама себе, и я не люблю, чтобы меня слышали. Если меня слушают, это все портит.

К этому времени они были уже в коридоре, который вел в комнату Сары. Услышав ее ответ, Эрменгарда остановилась и, едва дыша, посмотрела на Сару широко раскрытыми глазами.

– Ты сочиняешь истории? – проговорила она с волнением. – Ты не только говоришь по-французски, но еще и сочиняешь? Неужели это правда?

Сара взглянула на нее с изумлением.

– Послушай, это все умеют, – сказала она. – Разве ты никогда не пробовала?

Не дожидаясь ответа, она предостерегающе тронула Эрменгарду за руку и шепнула:

– Давай тихонько подкрадемся к двери – и я ее распахну. Может, нам удастся поймать ее врасплох!

Конечно, она шутила, но в глазах ее мелькнула тайная надежда, которая увлекла Эрменгарду, хотя она и не понимала, что все это значит, и кого Сара хочет поймать врасплох, и зачем это нужно. Впрочем, Эрменгарда не сомневалась, что увидит что-то на редкость приятное и удивительное. А потому, дрожа от радостного ожидания, она шла на цыпочках за Сарой по коридору. Неслышно подкравшись к двери, Сара быстро повернула ручку и распахнула дверь. В аккуратно прибранной комнате стояла тишина, в камине горел неяркий огонь, а в креслице возле камина сидела дивная кукла и как будто читала книжку.

– Ах, опоздали! – вскричала Сара. – Она успела добежать до своего кресла! Всегда так! Куклы такие быстрые, как молния!

Эрменгарда переводила взгляд с Сары на куклу и обратно. У нее перехватило дыхание.

– Она умеет… ходить? – спросила она изумленно.

– Да, – отвечала Сара. – Так я, по крайней мере, думаю. Вернее, воображаю. И тогда мне кажется, что так оно и есть. А ты разве никогда ничего не воображала?

– Нет, – призналась Эрменгарда. – Никогда. Я… расскажи мне про это.

Ее так околдовала эта странная новенькая, что она смотрела совсем не на Эмили, хотя в жизни не видела таких чудесных кукол, а на Сару.

– Давай сядем, – предложила Сара, – и я тебе расскажу. Это так просто – стоит только начать, и уже не остановишься! Придумываешь и придумываешь без конца! Это просто чудесно! Эмили, послушай. Это Эрменгарда Сент-Джон, Эмили. Эрменгарда, это Эмили. Хочешь ее подержать?

– А можно? – спросила Эрменгарда. – Нет, правда, можно? Она такая красивая!

За всю свою короткую скучную жизнь мисс Сент-Джон даже и не мечтала, что ей выпадет счастье так чудесно провести время, как в это утро со странной новенькой. Они пробыли в комнате Сары целый час, пока не прозвенел звонок на обед и им не пришлось спуститься вниз.

Сара устроилась на коврике перед камином и рассказывала Эрменгарде удивительные вещи – ее зеленые глаза сверкали, щеки горели. Она рассказала о своем путешествии и об Индии; но больше всего Эрменгарду увлекла фантазия о куклах, которые ходят, разговаривают и делают многое другое, стоит лишь людям выйти из комнаты. Своей тайны они никому не открывают и с быстротой молнии возвращаются на свои места, как только заслышат, что кто-то идет.

– Мы бы так не смогли, – серьезно заметила Сара. – Это какое-то волшебство.

Когда она поведала о поисках Эмили, лицо ее вдруг затуманилось, а свет в глазах погас. Эрменгарда это заметила. Какой-то странный звук, не то вздох, не то всхлип, вырвался у Сары из груди, а потом, словно приняв решение, она плотно сжала губы. Эрменгарде подумалось, что другая бы на ее месте зарыдала. Но Сара сдержалась.

– У тебя что-то… болит? – осмелилась Эрменгарда.

– Да, – отвечала Сара, помолчав. – Только не тело.

И, сдерживая дрожь в голосе, тихо спросила:

– Ты своего отца больше всего на свете любишь?

Эрменгарда разинула рот. Ей и в голову не приходило, что можно любить собственного отца; честно говоря, она готова была на все, только бы не оставаться с ним наедине даже на десять минут. Впрочем, она понимала, что благовоспитанной девочке, которая учится в пансионе для благородных девиц, признаться в этом невозможно. Она смутилась.

– Я… я его почти не вижу, – проговорила она запинаясь. – Он всегда сидит в библиотеке и что-то читает.

– А я своего папочку люблю больше всего на свете, и еще в десять раз сильнее, – сказала Сара. – Вот почему мне больно. Ведь он уехал.

Она опустила голову на колени и несколько минут сидела не двигаясь.

«Сейчас заплачет», – со страхом подумала Эрменгарда.

Но Сара не заплакала. Короткие черные волосы упали ей на лицо; она молчала. Потом, не поднимая головы, произнесла:

– Я ему обещала, что выдержу, – и выдержу. Подумай, что приходится выносить военным! А мой папа военный. Случись война – ему бы пришлось идти в поход, страдать от жажды, может, даже от ран. Но он бы никогда ни слова не сказал – ни одного слова!

Эрменгарда молча смотрела на Сару; она чувствовала, что ее заливает волна обожания. Сара такая удивительная! Она ни на кого не похожа!

Наконец Сара подняла голову и с какой-то странной улыбкой откинула назад пряди волос.

– Мне будет легче, если я буду говорить, – сказала она. – Буду говорить… буду рассказывать тебе про свои фантазии. Забыть не забуду, но выдержать легче.

Эрменгарда не знала, почему при этих словах горло у нее сжало, а на глаза навернулись слезы.

– Лавиния и Джесси – закадычные подружки, – сказала она вдруг охрипшим голосом. – Вот бы и нам так. Ты бы согласилась со мной дружить? Ты умница, а я самая глупая в школе, но… ты мне так нравишься!

– Я рада, – отвечала Сара. – Когда кому-то нравишься, хочется сказать «спасибо». Да, давай дружить. И знаешь что? – Лицо у нее просветлело. – Я тебе помогу с французским.

Будь у Сары другой характер, десять лет, которые ей предстояло провести в пансионе мисс Минчин, не пошли бы ей на пользу. С ней обращались так, словно она была почетной гостьей, а не просто маленькой девочкой. Будь она упрямой и высокомерной, она бы стала просто невыносимой – так ей во всем потакали и льстили. Будь она нерадивой, она бы ничему не научилась. Мисс Минчин в глубине души ее невзлюбила, но она была женщина практичная и дорожила такой ученицей. Скажешь или сделаешь ей что-нибудь неприятное, а она возьмет и оставит школу. Мисс Минчин прекрасно знала: стоит Саре написать отцу, что ей здесь плохо, и капитан Кру тотчас ее заберет. А потому она постоянно хвалила Сару и позволяла ей делать все, что только та ни пожелает. Мисс Минчин была, уверена, что всякий ребенок, с которым так обращаются в школе, будет любить ее. И потому Сару хвалили за все: за успехи в занятиях, за прекрасные манеры, за доброту к подругам, за щедрость – стоило ей вынуть из кошелька, в котором никогда не переводились деньги, монетку в шесть пенсов и подать ее нищему. Самый простой ее поступок превращали в добродетель, и, не будь она умна и скромна, она бы стала весьма самодовольной девицей. Однако она судила весьма трезво и верно и о себе самой, и о своем положении. Порой Сара делилась своими мыслями с Эрменгардой.

– В жизни так много случайностей, – говорила она. – Мне, например, просто посчастливилось: я всегда любила читать и заниматься и всегда легко запоминала все, что учила, – так уж вышло. Случилось так, что обо мне с рождения заботился добрый, умный, красивый отец, и у меня всегда было все, что мне хотелось. Может быть, на самом-то деле характер у меня неважный, а я кажусь доброй просто потому, что у меня все есть и все ко мне хорошо относятся.

Она задумалась и серьезно прибавила:

– Как мне понять, хорошая я или плохая, не знаю. Возможно, характер у меня ужасный, а никто об этом никогда и не догадывался, потому что меня ни разу не испытали.

– Лавинию тоже не подвергали испытанию, но она противная, это совершенно ясно, – проговорила Эрменгарда твердо.

Сара задумчиво потерла кончик носа.

– Может, это просто потому, что она растет, – произнесла она наконец.

Сара была столь снисходительна оттого, что вспомнила слова мисс Амелии, которая как-то заметила, будто Лавиния так быстро растет, что это влияет на ее здоровье и характер.

Меж тем Лавиния Сару не жаловала. Сказать по правде, она ей безумно завидовала. До того как появилась Сара, она считала себя первой в школе. Достигла этого Лавиния самым простым путем: если кто-то из девочек ее не слушался, она знала, как ей досадить. Маленькими она помыкала как хотела, а со сверстницами держалась высокомерно. Она была довольно хорошенькой, ее хорошо одевали, и потому, когда воспитанниц вели на прогулку, она всегда шла впереди всех. Но стоило появиться Саре с ее бархатными шубками, собольими муфтами и мягкими страусовыми перьями, как мисс Минчин распорядилась, чтобы первой шла она. Поначалу уже одно это было Лавинии обидно; однако со временем обнаружилось, что Сара тоже может иметь на других девочек влияние и достигает этого не тем, что кому-то досаждает, а, напротив, тем, что никогда этого не делает.

Джесси вызвала гнев своей закадычной подружки, честно признав:

– Да, Сара Кру ни капельки не заносится. А ведь она могла бы, Лавви, ты это знаешь. Я бы наверняка не удержалась – и хоть немножко бы занеслась – если б у меня было столько нарядов и все бы мне так угождали. Нет, это просто противно, до чего мисс Минчин ее при родителях выставляет!

– «Пойдите в гостиную, милая Сара, и поговорите с миссис Масгрейв об Индии», – передразнила Лавиния мисс Минчин. – «Поговорите по-французски с леди Питкин, милая Сара, у вас такое дивное произношение». Что-что, а французский она выучила не в пансионе. И ничего тут нет особенного! Она сама говорит, что совсем им не занималась. Просто научилась, потому что ее отец всегда по-французски говорил. А что он офицер в Индии, так ничего особенного в этом нет!

– Как тебе сказать… – проговорила с расстановкой Джесси. – Ведь он тигров убивал! У Сары в комнате лежит шкура тигра – так это он его убил. Потому Сара эту шкуру и любит. Она на нее ложится, гладит голову тигра и разговаривает с ним, как с кошкой.

– Вечно она всякими глупостями занимается, – отрезала Лавиния. – Моя мама говорит: глупо фантазировать, как Сара. Мама говорит: она вырастет чудачкой.

Это верно, Сара никогда не заносилась. Она ко всем относилась доброжелательно и охотно делилась всем, чем могла. Эта ученица, которой все завидовали, никогда не обижала самых маленьких, давно привыкших к тому, что зрелые девицы десяти – двенадцати лет от роду их презирают и велят не путаться под ногами. Сара всегда готова была их пожалеть и, если кто-то падал и разбивал коленки, подбегала, помогала встать и утешала, а потом вытаскивала из кармана конфетку или еще что-нибудь приятное. Она никогда не отталкивала малышей в сторону и не отзывалась с презрением об их летах, словно то было пятно на их биографии.

– Что из того, что ей четыре года? – сурово сказала она Лавинии, когда та, как ни грустно в этом признаться, отшлепала Лотти и назвала ее «младенцем». – Через год ей будет пять, а еще через год – шесть. – Сара широко открыла свои большие глаза и с убеждением прибавила: – А через шестнадцать – всего через шестнадцать лет! – ей будет двадцать.

– Ах, как мы хорошо считаем! – фыркнула Лавиния.

Что говорить, четыре плюс шестнадцать и вправду равнялось двадцати, а двадцать лет – такой возраст, о котором не смели мечтать и самые отважные девочки.

Вот почему малыши Сару обожали. Было известно, что она не раз устраивала у себя в комнате чаепитие для этих презираемых всеми крошек. Им разрешалось играть с Эмили и пить слабенький сладкий чай из чашечек с голубыми цветочками, которые, если подумать, были совсем не такими уж маленькими. Из малышей никто раньше не видывал настоящего кукольного сервиза! Приготовишки стали взирать на Сару как на богиню или королеву. Лотти Ли до того перед ней преклонялась, что если бы не Сарина доброта, Лотти бы ей надоела. Когда мать Лотти умерла, ее легкомысленный папаша отдал дочь в пансион – по молодости он просто не знал, что с ней делать. С Лотти от рождения обращались так, будто она была не то любимой куклой, не то балованной обезьянкой или собачкой, и в результате она стала ужасным ребенком. Если ей чего-то хотелось или, наоборот, не хотелось, она тотчас начинала кричать и плакать; а так как ей вечно хотелось чего-то недозволенного и не хотелось полезного, ее пронзительные вопли то и дело раздавались в разных частях дома. Каким-то образом она узнала, что маленькую девочку, потерявшую мать, все должны жалеть и баловать. Возможно, она слышала, как говорили об этом взрослые сразу же после смерти ее матери. И она привыкла беззастенчиво этим пользоваться.

Однажды утром, проходя мимо гостиной, Сара услышала, как мисс Минчин с мисс Амелией безуспешно пытаются утихомирить громко рыдавшую девочку, которая никак не желала замолчать. Она вопила так громко, что мисс Минчин, хотя и сохраняя свое обычное достоинство и даже суровость, чуть не кричала, чтобы быть услышанной.

– Что она плачет? – кричала мисс Минчин.

– А-а-а! У меня нет ма-моч-ки!

– Ах, Лотти! – надрывалась мисс Амелия. – Пожалуйста, замолчи! Милая, не плачь! Прошу тебя!

– А-а-а! – бурно рыдала Лотти. – Нет ма-а-моч-ки!

– Ее надо выпороть, – провозгласила мисс Минчин. – Мы тебя выпорем, негодница!

Лотти еще пуще заревела, а мисс Амелия расплакалась. Мисс Минчин повысила голос, так что он загремел во всю мощь, а потом вдруг в бессильном гневе вскочила с кресла и бросилась вон из комнаты, оставив мисс Амелию улаживать дело как знает.

Сара стояла в холле, раздумывая, не войти ли ей в гостиную; не так давно она дружески беседовала с Лотти; возможно, ей удастся ее успокоить. Выбежав из комнаты, мисс Минчин, к величайшему своему неудовольствию, увидела Сару. Она сообразила, что кричала слишком громко и что голос ее, доносясь из гостиной, звучал не очень-то ласково или величественно.

– Ax, это вы, Сара! – воскликнула она с деланой улыбкой.

– Я остановилась, – объяснила Сара, – потому что поняла, что это Лотти… и я подумала… вдруг… кто знает, вдруг я сумею ее успокоить. Можно я попробую, мисс Минчин?

– Да, если хотите. Вы умная девочка, – отвечала мисс Минчин, поджимая губы.

Но, увидя, что Сару смутила ее резкость, она изменила тон.

– Впрочем, вам все удается, – прибавила она с улыбкой. – Вы с ней наверное справитесь. Можете попробовать.

И она удалилась.

Войдя в комнату, Сара увидела, что Лотти лежит на полу и, громко рыдая, колотит по нему своими толстыми ножками, а над ней с красным и потным лицом стоит на коленях перепуганная мисс Амелия.

Еще у себя дома в детской Лотти поняла, что если погромче кричать и колотить ногами, то все начинают тебя наперебой успокаивать. Бедная мисс Амелия и так и этак старалась успокоить Лотти, но все без толку.

– Ах ты, бедняжка! – говорила она. – Я знаю, что у тебя нет мамочки, у бедной… – И тут же меняла тон: – Если ты не замолчишь, Лотти, я тебя ударю! Бедный ангелочек! Ну, не плачь!.. Ах ты непослушная, дрянная, отвратительная девчонка! Сейчас я тебя отшлепаю! Честное слово, отшлепаю!