– Тебе приходилось читать Мольера?
– Ты злоупотребляешь моим терпением, кровопийца. Я, кажется, не просил тебя углубляться в литературные экскурсы. Переходи же к госпоже дю Берг!
– Не извольте сомневаться, господин барон, перейду.
– Я и не сомневаюсь, только давай без скучных околичностей.
– Ты сам же удлиняешь их до бесконечности.
Луицци подавил раздражение и процедил сквозь зубы:
– Ладно, продолжай как тебе угодно, аспид, только покороче.
– Так вот, читал ли ты когда-нибудь Мольера?
– Да я его помню чуть ли не наизусть.
– Ну-с, раз так, то ты должен был отметить, что этот сочинитель презабавных комедий обладал далеко не шуточным умом; дошло ли до тебя, что, хотя он не стеснялся изъясняться по любому поводу в самых вольных выражениях, в глубине души оставался совершенно чист; уразумел ли ты, что сердце этого остряка и насмешника было сердцем законченного меланхолика?[187]
– Да-да-да-да, – быстро и запальчиво проговорил Луицци, словно понимая, куда клонит Дьявол. – Да-да, ну и что из того?
– Ровным счетом ничего. Но позволь тебя спросить еще, заметил ли ты у автора необыкновенного ума, чистой души и меланхолического характера такую фразу в пьесе под названием «Мнимый больной»[188]: «Господин Пургон обещал устроить так, что я сделаю своей жене ребенка»[189].
– Да, я помню эти слова, но не вижу…
– А ты вообще мало видишь, – прервал барона Дьявол. – Но если когда-нибудь соберешься опубликовать свои мемуары, то не забудь поставить эту фразу в качестве эпиграфа к анекдоту, который сейчас услышишь.
– О ком?
– О баронессе дю Берг, разумеется.
– Ну наконец-то!
– Так вот, – неторопливо продолжил Сатана, – на чем мы остановились в прошлый раз? Ах да, дю Берг благополучно отошел в мир иной, и Натали некоторое время неподвижно стояла, глядя на труп; первое, о чем она задумалась, стоит ли признаваться в содеянном отцу. Такая неординарная девушка, как Натали, не могла долго мучить себя сомнениями: она узнала секрет своего отца, но отец никогда не узнает ее тайну, ибо она промолчит. Ей понадобилась недетская выдержка, ведь пришлось провести всю ночь подле трупа, раздеть его, уложить в кровать – словом, сделать все возможное для того, чтобы первый, кто заглянет поутру в ее комнату, решит, что она спала рядом с мертвым.
В общем, думаю, тебе не покажется необычным тот факт, что смерть дю Берга не вызвала ни малейшего удивления – его закопали на самых законных основаниях, никто даже не поинтересовался причинами его смерти, в том числе и Фирьон, ровным счетом ничего не заподозривший. Он поверил также в отчаяние своего дитяти; ему хотелось только пролить свет на одно-единственное обстоятельство, которое его интриговало: умер дю Берг только стараниями нанятого им шарлатана или же беднягу доконала необдуманно подаренная ему первая брачная ночь.
Вскоре Фирьон получил однозначный ответ на эту загадку.
На следующее утро после похорон дю Берга он вошел в погруженную в полумрак комнату дочери, задернувшей все шторы, ибо после кончины единственного в этом мире любимого существа она не желала больше видеть свет земной. Именно такого рода словами она приветствовала батюшку, который выслушивал ее с видом сокрушенного горем человека и отвечал в том же духе; и вдруг Натали, не переставая рыдать, обронила фразу по меньшей мере странную для столь юной девицы:
«Ах, если бы он оставил после себя залог своей нежной любви! Тогда я могла бы обожать похожее на него существо!»
Папаша Фирьон, стремясь замаскировать хитрющими предосторожностями, сколь живо его интересует этот вопрос, произнес невинным тоном:
«Бедное мое дитя, а есть ли какая-нибудь надежда? Может быть, счастье не так уж невозможно?»
Натали в упор взглянула на батюшку и ответила решительным голосом, в котором уже не оставалось места слезам и жалобам:
«Нет, папенька, нет у меня такой надежды. Но есть другая, которую вы несомненно поймете, ибо кто, как не вы, знает, что такое любовь к ребенку».
Фирьон насторожился, поскольку никогда толком не знал, до каких пределов могут дойти капризы его ненаглядной. Ее неожиданный тон не на шутку перепугал Фирьона; но, спрятав поглубже свои настоящие чувства, он ответил самым отеческим тоном, на который был способен:
«Очень рад, что у тебя еще есть надежда. Не сомневаюсь, что она достойна, разумна и не основана на несбыточных фантазиях, которые принесли бы необычайное счастье, если бы только сбылись».
«Вы правы, отец мой, – проговорила Натали, придав словам и лицу наивозможно сентиментальное выражение. – О! Как вы правы! Теперь я знаю, что любовь – это только мечта; это горькая, эгоистичная страсть, чью божественную сущность искажают гнусные расчеты. Клянусь, батюшка, отныне я наглухо закрываю душу свою перед напрасными чаяниями. Нет, я не хочу больше ни любить, ни быть любимой; но есть в этом мире святая привязанность, которая своим величием и глубиной намного превосходит любовь и которой я хотела бы посвятить свою жизнь. Папа, папенька! – разрыдалась Натали. – Ваша нежность ко мне открыла мои глаза на самую сильную страсть; отец, я хочу ребенка!»
Фирьон чуть не грохнулся со стула, услышав такое заявление, поразившее его не столько смыслом, сколько манерой, в которой было высказано. С трудом оправившись от волнения, он ответил:
«Ладно, дитя мое! Пройдет положенный срок траура, и если ты так хочешь, то после десятимесячного срока, положенного по закону вдовам, прежде чем они снова могут выходить замуж, я куплю тебе другого жениха; я немедленно примусь за поиски подходящей партии».
Внимательно выслушав отца, Натали взглянула на него с видом глубокомысленного любопытства и, тоном клиента, уточняющего у адвоката смысл текста закона, который, как он думает, вполне можно обойти, спросила у Фирьона:
«Но почему, отец, женщинам положена эта отсрочка перед новым замужеством?»
Фирьона, казалось, несколько смутила такая постановка вопроса; но он принадлежал к мужчинам, полагающим, что женщина может и должна знать, как трудна жизнь, полная обязательств перед писаными законами. Потому, услышав откровенно-невинный вопрос дочери, он решил дать столь же откровенное разъяснение:
«Так вот, дитя мое, в течение десяти месяцев после смерти мужа может родиться ребенок, ибо, как правило, беременность не продолжается более девяти месяцев; поскольку ребенок является ребенком усопшего супруга, то мудрость закона в том, чтобы женщина не заключала новый брак, пока не будет уверена в своем положении относительно семьи, которую она покидает, а также семьи, в которую собирается войти».
Натали пребывала в глубокой задумчивости, пока Фирьон продолжал разглагольствовать в том же духе:
«Это связано с соображениями наследства, раздела имущества и другими вопросами, разъяснение которых потребовало бы слишком много времени».
«Насколько я вас понимаю, батюшка, – заговорила вдруг Натали, – если я стану матерью в течение десяти месяцев, то мой ребенок будет носить фамилию дю Берг».
«Н-да, безусловно…» – Фирьон явно пришел в замешательство.
«Я хочу сказать, с точки зрения закона», – уточнила Натали.
Фирьон перестал что-либо понимать, а вернее, попросту испугался развивать эту тему; потому он решил повернуть разговор в другое русло:
«Завтра мы уезжаем; вернемся в Париж, где пруд пруди достойных тебя и твоего состояния мужчин; они введут тебя в самое наивысшее общество, и радости самолюбия заставят тебя забыть о счастье в любви, от которой тебя теперь так воротит».
«Отец, не нужно мне никакого другого имени, чем имя единственного любимого мной мужчины».
«Но тогда, – сказал Фирьон, вынужденный покинуть последние оборонительные рубежи, – что же ты имеешь в виду?»
«Отец! – возопила вся в слезах вдовушка-девственница, падая на колени. – Отец, я же сказала, что хочу ребенка!»
– Кровосмешение!!![190] – воскликнул Луицци.
– Вы, милый мой барон, глупец! – вспыхнул Дьявол. – Не имеете ни малейшего понятия о многообразии жизни и воспитаны на современной литературе наихудшего пошиба; превращаете в какую-то мерзкую гнусь сцену, которая кажется мне просто занятной, не более того; никакого кровосмешения здесь и в помине не было.
– Что ж, посмотрим, – нетерпеливо сказал Луицци. – Так чем же тогда закончилась эта трогательная беседа отца с дочерью?
– Эта трогательная беседа закончилась ровно через две минуты, – недовольно фыркнул Сатана, – которые я потерял из-за твоей тупоумной реплики; а поскольку каждое мгновение нашего разговора бесценно, я оставляю за собой право опустить ее концовку; впрочем, я, так и быть, расскажу о некоторых ее итогах.
– Я весь внимание; слушаю тебя, кровопийца. – Барон смирился, пообещав себе более не прерывать повесть Дьявола, какой бы экстравагантной она ему ни показалась.
– Так вот, – продолжал Дьявол, – на следующий день папаша Фирьон решил в одиночестве прогуляться по окрестностям Б.; он шел прямо по полям, дружески заговаривая со встречными крестьянами. Первый, лет сорока пяти, оказался уж очень уродливым и хилым, и Фирьон поспешил с ним распрощаться. Второй, толстый и весьма могучий на вид коротышка, был неприлично бедным и грязным. Мимо третьего, шестидесятилетнего старикашки, Фирьон прошел быстрым шагом. Он подумывал уже о возвращении, но вдруг заметил здоровенного парня от силы лет двадцати пяти; любо-дорого было смотреть, с каким рвением тот пахал, что говорило о необычайно крепком здоровье, и каким мощным голосом пел, что выдавало прекрасно развитую грудную клетку. Молча изучив его, Фирьон подошел к детине поближе и произнес…
– Как! – вскричал Луицци, потрясенный неприкрытой откровенностью ситуации. – Как? Вот так прямо все и выложил?
– В отличие от вас, – не удержался от подковырки Дьявол, – Фирьон отличался недюжинным умом. Он сказал симпатяге следующее:
«Приятель, вы не хотели бы заменить одного человека?»
«Заменить? Кого? И зачем?»
«Одного моего племянника, попавшего под рекрутский набор».
«Спасибочки, – ответил детина, – но я, во-первых, невоеннообязанный, как единственный сын вдовы, а во-вторых, не испытываю ни малейшего желания заниматься за кого-то делом, которое и мне самому вовсе не по нраву. Да тут в округе до черта бездельников, готовых решить вашу проблему, папаша».
«Не думаю, что это будет легким делом, – возразил Фирьон, – ибо мой племянник – парень хоть куда, а генералы наверняка будут возражать, если вместо мускулистого здоровяка им подсунут какого-нибудь заморыша».
«Эт точно, – подбоченился крепыш, выставив грудь колесом, – я тоже так думаю, как вы говорите, и уж в любом случае это обойдется вам недешево».
О проекте
О подписке