Глава 4
Готовы ли?

Нюрнбергский процесс должен был начаться 20 ноября, и теперь Никитченко окончательно понял, что задача перед советской делегацией стоит непосильная. За эти четыре недели нужно было сделать гораздо больше, чем позволяли ее возможности. И это была не единственная проблема. Никитченко понял и то, что западные судьи представляют себе будущий процесс совершенно не таким, к каким он привык. В советской судебной системе обвинительный приговор обычно был гарантирован; обвинители, судьи, следователи и адвокаты нередко совместно работали на общую и заранее обговоренную цель. В Нюрнберге все было совершенно иначе.

Никитченко посетил Нюрнберг вместе с западными судьями 18 и 19 октября, и эта поездка только усилила его тревогу. 22 октября, вскоре после возвращения в Берлин, он в телеграмме поделился своими мыслями с Вышинским, сообщив, что американцы планируют держать всех подсудимых под своей собственной, и больше ничьей, охраной в нюрнбергской тюрьме. Это означало, что двое подсудимых, доставленных в Нюрнберг советской стороной, – Редер и Фриче – будут находиться во власти американцев. В то же время американцы ожидают, что все страны-обвинители сами обеспечат себя письменными и устными переводчиками. Это было непросто для советских властей, которые расстреляли по подозрению в шпионаже многих своих немецкоязычных подданных. Недавно советская сторона командировала в Нюрнберг несколько переводчиков, но мало кто из них мог правильно переводить с устного английского, французского или немецкого языка на русский или наоборот. Если Москва не решит эту проблему – и как можно быстрее, – то советская делегация столкнется с серьезными затруднениями. Телеграмма Никитченко была передана вверх по инстанциям Сталину^[383].

Ил. 14. Четверо судей и их заместители ненадолго встретились в Нюрнберге 19 октября 1945 года. Слева направо: британский судья-заместитель Норман Биркетт, британский судья (и председатель Трибунала) Джеффри Лоуренс, советский судья-заместитель Александр Волчков, советский судья Иона Никитченко, американский судья-заместитель Джон Паркер, американский судья Фрэнсис Биддл, французский судья-заместитель Робер Фалько, французский судья Анри Доннедье де Вабр. Никитченко и Фалько участвовали в прениях Лондонской конференции до того, как пересели в судейские кресла. Источник: Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 10140. Оп. 2. Д. 152. Л. 1. Фотограф: Виктор Тёмин

Советское руководство уже знало от Вышинского, что требуются переводчики, и завершало отбор персонала всех категорий для командировки в Нюрнберг. 20 октября Сталин лично утвердил список из двадцати четырех корреспондентов для освещения процесса. В список вошли писатели и художники, поднимавшие дух советского народа во время войны, – в частности, прозаик и журналист Илья Эренбург, драматург Всеволод Вишневский и политический карикатурист Борис Ефимов. Вошли в список и специальные корреспонденты ТАСС, такие как фотограф Евгений Халдей, который прошел с Красной армией до самой Германии и документировал битву за Берлин^[384]. Они были не просто писателями и художниками; они были совестью Советского Союза.

Несмотря на прямое участие Сталина, на процесс формирования советской делегации повлияли распри внутри советского правительства. Журналистский корпус не стал исключением. ТАСС не был единственным советским агентством новостей; заместитель наркома иностранных дел Соломон Лозовский рассчитывал, что освещением МВТ будет заниматься и Советское информбюро, которое он курировал и которое вело международную информационную кампанию СССР во время войны. 22 октября он попросил руководителей партии утвердить командировку в Нюрнберг как минимум пяти корреспондентам Совинформбюро для написания статей и размещения советских материалов в иностранной прессе. Были утверждены только два кандидата (писатель Михаил Долгополов и фотограф Виктор Кинеловский), после чего Лозовский обратился к Молотову, апеллируя к советской гордости^[385]. Согласно британской профессиональной газете «Уорлд пресс ньюс», американские власти выделили Советскому Союзу гораздо меньше позиций в пресс-корпусе в Нюрнберге, чем другим странам-обвинителям: США получили возможность командировать около ста корреспондентов, Британия пятьдесят, Франция около сорока пяти, а СССР от двадцати пяти до тридцати. Лозовский заявил, что эти цифры оскорбительны. Далее он отметил, что почти все советские корреспонденты, отобранные к тому времени, – сотрудники главных газет Москвы и Ленинграда, тогда как по справедливости следовало бы послать корреспондентов из всех советских республик, переживших немецкую оккупацию. Он убеждал Молотова поговорить с американцами, чтобы советским журналистам выделили пятьдесят мест. На самом деле Сталин сам не хотел посылать слишком много корреспондентов в американскую зону, за пределы сферы прямого контроля партии; СССР запрашивал только 25–30 позиций. Молотов пока отклонил просьбу Лозовского^[386].

Лозовский думал о советском престиже, но Сталина в тот момент заботил в первую очередь контроль. В Нюрнберг следовало командировать лишь самых лояльных сотрудников, и даже к ним следовало приставить агентов советской госбезопасности. Советские руководители намеревались все контролировать дистанционно. В частности, советские обвинители и судьи должны были регулярно согласовывать действия с Москвой и получать добро на все свои решения, важные и неважные. Странное поведение Руденко в связи с подписанием Обвинительного заключения по необходимости вынуждало прибегать к именно такому подходу. Теоретически такой уровень слежки и контроля должен был обеспечить СССР влияние на ход судебных процессов. На практике он привел к тому, что советская делегация потеряла гибкость, а советское влияние снизилось. В ходе гонки к старту другие союзники принимали решения, определяющие будущий ход суда, тогда как советские представители слали отчеты в Москву и ожидали ответов. Серьезная работа по завершению подготовки к МВТ иногда оборачивалась фарсом.

* * *

Пока советские руководители занимались тщательным отбором кадров для Нюрнберга, некоторые их планы на МВТ уже разваливались по причинам, ни от кого не зависевшим. 24 октября Джексон протелеграфировал Руденко, что промышленник Густав Крупп парализован инсультом и дело против него, скорее всего, будет прекращено. Крупп и его фирма финансировали Гитлера, а впоследствии хорошо нажились на эксплуатации рабского труда заключенных концлагерей. Советские руководители планировали на примере Круппа продемонстрировать роль капитала в преступлениях Германии и возложить коллективную вину на немецких промышленников, тем самым создав прецедент для будущих процессов. Теперь эти планы оказались под вопросом. Сталин и Молотов узнали о таком повороте событий от советского посла в Лондоне Федора Гусева: перед тем как отправиться к Руденко в Германию, телеграмма прошла через его руки^[387].

Через несколько часов Руденко, только что прибывший в Нюрнберг, передал Вышинскому ту же информацию, но с добавлением. Джексон предложил вместо Круппа-отца отдать под суд его сына Альфрида и еще двух-трех промышленников. Альфрид Крупп еще до войны унаследовал семейный бизнес и поддерживал связи с Гитлером. Руденко подсказал Вышинскому, что было бы разумно потребовать медицинского подтверждения болезни Густава Круппа. Он добавил, что обвинители ранее поднимали вопрос о том, можно ли требовать врачебного освидетельствования некоторых подсудимых, в частности чтобы опровергнуть слухи о невменяемости Гесса, заявившего, что страдает амнезией. Руденко отметил, что вскоре главные обвинители будут обсуждать этот вопрос, и просил указаний. Вышинский велел ему протестовать против любых предложений отменить суд над Густавом: если обвиняемый слишком болен, чтобы везти его в Нюрнберг, его можно судить отдельно^[388].

Советские руководители решили, что лучшим способом передачи информации из Нюрнберга в Берлин, а затем в Москву и обратно будут телефонограммы. Зашифрованные сообщения можно будет быстро пересылать фрагментами по телефонным линиям. Вскоре эти телефонные линии стали весьма загружены. После совещания Комитета главных обвинителей в Нюрнберге 26 октября Руденко сообщил Вышинскому, что обвинители согласились потребовать освидетельствования Густава Круппа медиками четырех держав, и попросил его прислать в Нюрнберг какого-нибудь видного советского врача. Он также передал предложение Джексона добавить к Обвинительному заключению Альфрида Круппа и других промышленников. Никитченко (который читал сообщения Руденко в Берлине перед их отправкой в Москву) добавил от себя, что расширение списка подсудимых задержит начало процессов почти на две недели. Руденко также доложил, что обвинители обсуждают создание комиссии психиатров из четырех союзных держав для освидетельствования Гесса, Геринга, Роберта Лея и любых других подсудимых с признаками психических заболеваний^[389]. (В ночь перед тем Лей совершил самоубийство, повесившись у себя в камере на петле из полотенца^[390].)

Вышинский проинструктировал Руденко не ставить под вопрос психическое здоровье кого-либо из подсудимых. Если другие обвинители будут настаивать на психиатрической комиссии, он должен будет предложить участие советского психиатра, чье имя назовет позже. Но главное – Руденко должен возражать против включения Альфрида Круппа и других промышленников, поскольку это вызовет отсрочку процессов, а это, по словам Вышинского, «нежелательно»^[391].

Тем временем советская сторона все еще не могла решить проблему перевода. В тот же вечер дипломат Владимир Семёнов послал из Берлина отдельную телеграмму Вышинскому. Он умолял советское руководство немедленно откомандировать в Берлин в помощь Руденко какого-нибудь сотрудника НКИД с первоклассным знанием немецкого. Американцы предоставили советским обвинителям доступ к документам из архива МИД Германии и архива бывшего рейхсминистра восточных оккупированных территорий Альфреда Розенберга. Он подчеркивал, что никто из НКИД прежде не видел этих документов^[392]. Семёнов не сообщил о причине, побудившей его отправить это послание: раздраженный Джексон грозил лишить советских и французских представителей доступа к этим материалам, пока они не решат свои проблемы с переводом. Кроме того, Джексон предупреждал, что если советская сторона не сможет перевести свои русскоязычные документы на немецкий, то суд снимет с рассмотрения всю советскую часть обвинений^[393].

Максуэлл-Файф считал, что Джексон ведет себя некорректно. 27 октября, когда вновь собрался Комитет главных обвинителей, оказалось, что он за спиной Джексона предложил советским и французским представителям помочь с переводом. Руденко и Шарль Дюбост демонстративно выразили благодарность Максуэлл-Файфу и объявили, что «благодаря британцам» переводы на немецкий скоро будут готовы^[394]. Попытка Джексона жестко надавить обернулась против него.

Демонстрируя дух товарищества, Руденко, Дюбост и Максуэлл-Файф на совещании 27 октября совместно проголосовали против джексоновского предложения включить Альфрида Круппа в список обвиняемых – на том основании, что это задержит начало процесса. Затем альянсы поменялись. Дюбост предложил организовать второй суд специально над немецкими промышленниками, помогавшими Гитлеру. Руденко поддержал Дюбоста, но Максуэлл-Файф и Джексон, не желая привязывать свои правительства к чему-либо кроме Нюрнберга, выступили против. Четверо обвинителей все-таки договорились потребовать психиатрического освидетельствования Гесса, и поэтому советское правительство решило подготовить к командировке трех специалистов: психиатра, невролога и терапевта по внутренним болезням^[395].

Никитченко приехал в Нюрнберг 28 октября. Первое неформальное совещание Трибунала прошло в небольшой комнате во Дворце юстиции. Четверо судей и их заместители сидели за столом, накрытым американским армейским одеялом, и старались не обращать внимания на стук молотков и визг пил в зале суда, где шел капитальный ремонт. Они обсуждали отбор адвокатов защиты. Эри Нив, который вручил Обвинительное заключение большинству подсудимых, а теперь отвечал за обеспечение их судебной защиты, просил у судей указаний. Некоторые подсудимые, в том числе Геринг, просили, чтобы их адвокатами были бывшие члены НСДАП, и Нив не знал, что на это ответить^[396].

Ил. 15. В стене зала суда проделывают окна для радиокомментаторов, фотографов и кинооператоров. Сентябрь 1945 года. Подготовка зала суда длилась большую часть осени. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Национальной администрацией архивов и записей, Колледж-Парк

Судьи высказали свои мнения – и Никитченко с советским судьей-заместителем Волчковым категорически не согласились со своими западными коллегами. По словам Биддла, в Уставе Нюрнбергского трибунала «недвусмысленно говорится», что подсудимые имеют право выбрать себе защитника. Председатель Трибунала Лоуренс согласился, что им может стать любой обладатель немецкой адвокатской лицензии. Советские судьи высказали крайнее удивление тем, что бывшим нацистам позволят выступать в роли адвокатов защиты. Никитченко заявил, что такие люди должны сами сидеть «на скамье подсудимых», а не играть официальную процессуальную роль. Нив впоследствии вспоминал, что этот спор продолжался допоздна при тусклом свете армейской лампы. В конце концов советские судьи потерпели поражение. Почти половина подсудимых избрали своими адвокатами бывших нацистов^[397].

Ил. 16. Американский набросок плана первого этажа зала суда в Нюрнберге. 7 ноября 1945 года. На плане показаны места для прессы, но не галерея для зрителей, которая располагалась на втором этаже. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Рэнди Коулом

На неделе судьи еще несколько раз собирались на закрытые совещания. Они удовлетворили ходатайство обвинителей о назначении объединенной медицинской комиссии для освидетельствования Густава Круппа, разобрались с некоторыми организационными вопросами, такими как выплата гонораров адвокатам, и перешли к процедурным правилам Трибунала. Советские судьи снова были шокированы тем, какие вольности позволяются подсудимым. Никитченко был особенно недоволен правилом № 4, разрешавшим подсудимым вызывать любых свидетелей, которые могли бы поддержать их защиту. Он безуспешно добивался, чтобы обвинителей наделили правом вето^[398]. Судьи также обсуждали синхронный перевод на базе системы, разработанной в IBM и введенной в Лиге Наций в 1931 году. Перевод в Лиге Наций происходил последовательно: речи переводились заблаговременно, а затем читались одновременно на множестве языков. По новой системе – которая должна была применяться в Нюрнберге впервые – переводчики с четырех языков Трибунала (английского, русского, французского и немецкого) при помощи микрофонов и наушников должны были непосредственно переводить произносимые речи и передавать их по отдельным каналам.

Судьи относились к этой инновационной технологии со смесью энтузиазма и скепсиса. Будет ли она реально работать? (Никто не говорил о том, что IBM, как и Круппы, с выгодой для себя сотрудничала с Гитлером^[399].) Вечером 31 октября Никитченко проинформировал Вышинского, что Трибунал планирует испытать систему IBM в ближайшие недели, для чего необходимо, чтобы в Нюрнберге и на своих постах находилась группа опытных советских переводчиков^[400].

* * *

Джексон все сильнее стремился сосредоточить как можно больше контроля над судебным процессом в американских руках. Он разозлился из-за того, что Максуэлл-Файф намеренно помог французам и советским представителям, которых он по-прежнему воспринимал с раздражением, а иногда и с явным презрением. Происходившее в Европе убедило его, что ни Франция, ни СССР не разделяют американской чуткости к принципам справедливого правосудия. В письме президенту Трумэну он жаловался, что французский суд над Пьером Лавалем (премьер-министром коллаборационистского режима Виши) вызвал «скандал на всю Европу», а советские процессы в Венгрии и на Балканах «не имеют ничего общего с судом в нашем понимании». У Джексона вызывало негодование то, что СССР и Франция «иногда творят то же самое, в чем мы обвиняем немцев». СССР «не основывает свой суверенитет над балтийскими государствами ни на чем, кроме завоевания», в то же время французы настолько вопиюще нарушают Женевскую конвенцию, что американское командование «забирает у них назад пленных»^[401].

Пока судьи спорили о правилах Трибунала, Джексон жаловался на то, что ему вообще приходится сотрудничать с советской стороной. Его особенно тревожила Катынь: это дело могло подорвать позиции союзников. У него были на то серьезные причины. 20 октября Донован (прибывший в Нюрнберг в начале октября после того, как президент Трумэн расформировал УСС) вручил Джексону совершенно секретный доклад, только что им полученный. В докладе утверждалось, что убийства совершила советская сторона^[402].

Согласно докладу, Фабиан фон Шлабрендорф, в прошлом немецкий солдат, участвовавший в 1943 году в подготовке покушения на Гитлера, рассказал УСС, что в Обвинительном заключении бросается в глаза одна неточность: Катынь – не нацистское преступление. Шлабрендорф утверждал, что присутствовал при обнаружении этого захоронения, и убежден, что в этом массовом убийстве виновен СССР. Далее он заявлял, что этот «неоспоримый факт» известен огромному количеству немецких солдат и офицеров, а также иностранным врачам, польским священникам и британским офицерам. Шлабрендорф советовал заменить этот пункт Обвинительного заключения на какое-нибудь реальное немецкое преступление, например расстрел пленных советских комиссаров^[403].

Эта информация запоздала: два дня назад Обвинительное заключение было подано в Трибунал и уже опубликовано. Джексон мог разве что убеждать Руденко воздержаться от предъявления доказательств по катынскому обвинению и тем самым спустить вопрос на тормозах^[404]. Джексон знал, что это вряд ли у него получится. С тех пор как Джексон получил доклад Донована, он злился на себя, что уступил советской стороне в вопросе Катыни и, возможно, подпортил этим все дело. Ближе к 1 ноября он поделился с Максуэлл-Файфом своими опасениями, что «с Катынью возникнут проблемы»^[405].

Затем Джексону сообщили о деталях советско-германского сотрудничества накануне войны. Он изучил секретный доклад американской военной разведки о допросе бывшего немецкого дипломата Густава Хильгера, служившего переводчиком на переговорах Сталина и Молотова с Риббентропом в Москве в августе 1939 года. Хильгер рассказал американским допросчикам, как именно руководители Германии и СССР сговорились о разделе Восточной Европы. Риббентроп «размашисто провел рукой по карте», подтвердив, что Германии безразлична судьба Латвии, Эстонии и Финляндии. Он и Сталин вначале договорились, что Литва останется в так называемой «зоне влияния» Германии, что СССР может присоединить Бессарабию, а Польша будет поделена по реке Висле. Хильгер засвидетельствовал, что после немецкого и советского вторжений в Польшу окончательные границы были уточнены во втором соглашении^[406]. Один из следователей – сотрудников Джексона известил его 5 октября, что Хильгер хочет выступить свидетелем обвинения, но предупредил, что это может привести к «осложнениям»^[407]. Теперь стало понятно, что эти осложнения были связаны с СССР.