Цитаты из книги «Последнее объятие Мамы»

Обладатели самой выразительной мимики на нашей планете принадлежат к отряду копытных. В принципе, наличие богатой мимической палитры у лошадей, ослов и зебр вполне объяснимо, если вспомнить, что эти виды — высокосоциальные «визуалы», у которых ведущим органом чувств является зрение. Лошадиная СКЛиД (то есть версия экмановской системы кодирования, применяемая к лошадиной мимике) распознает у них не менее семнадцати отдельных мимических движений, складывающихся в бесчисленные комбинации. Лошади выражают удовольствие учащенным всхрапыванием; приветствуют друг друга, оттягивая уголки губ; задирают верхнюю губу, улавливая необычный запах (это движение называется «флемен»); в испуге расширяют глаза, обнажая белки, а об огромном разнообразии позиций ушей и говорить не приходится9. Любому хозяину кошки или собаки известно, насколько действенный сигнальный механизм представляют собой их уши — глядя на них, начинаешь жалеть, что человеческие далеко не так подвижны.

Приехав рассказывать о разрешении конфликтов у приматов, я никак не ожидал, что мне подкинут идеальный пример на ту же тему из области человеческих взаимоотношений. Один из участников конференции вел себя как никто на моей памяти прежде и мало кто после. Возможно, все дело в том, что он был известным ученым, причем англоязычным. На международных встречах американцам и британцам свойственно принимать свою величайшую привилегию говорить на родном языке за интеллектуальное превосходство, и, поскольку спорить с ними на ломаном английском никто не берется, развеять это заблуждение удается редко. Доклады шли согласно программе, но после каждого выступления наш знаменитый англоязычный ученый вскакивал со своего места в первом ряду и принимался разъяснять публике услышанное. И вот заканчивает докладчица из Италии свою речь, еще даже аплодисменты не смолкли, а он уже вскочил, забрался на сцену и говорит в микрофон буквально следующее: «Она, собственно, имела в виду…» Содержание я уже не помню, но итальянка скорчила гримасу. Заносчивость оратора и бестактность по отношению к докладчице вряд ли остались незамеченными — сегодня мы называем такое самоутверждение «менсплейнингом»[2].

Большой шаг вперед по сравнению с чувством справедливости первого порядка у низших обезьян, собак, ворон, попугаев и некоторых других состоит в том, что мы, гоминиды, лучше умеем прогнозировать будущее. Люди и человекообразные обезьяны сознают, что, оставляя все себе, могут вызвать недоброжелательные чувства. Поэтому чувство справедливости второго порядка несложно объяснить с чисто утилитарной точки зрения. Мы проявляем справедливость не потому, что любим друг друга или просто такие хорошие, а потому что нам нужно поддерживать сотрудничество. Так мы не позволяем команде распасться.

Так называемый парадокс Истерлина был назван в честь американского экономиста Ричарда Истерлина, заметившего, что в каждом сообществе богачи счастливее бедняков. Тут пока ничего нового. Но Истерлин обнаружил и другое: если богатеет все сообщество в целом, средний уровень благополучия при этом не повышается. Иными словами, богатый народ радуется жизни совсем не больше бедного. Как же так, ведь богатство делает нас счастливыми? Дело в том, что ощущение благополучия связано не с абсолютным достатком, а с относительным. Наше восприятие зависит от того, насколько высокими наши доходы выглядят на фоне доходов остальных7.

Грязь и посторонние субстанции могут вызывать отвращение, даже когда дело не касается еды. Дождь, например, совсем не грязный, но мы, как и наши обезьяньи сородичи, недовольно морщим нос, когда на лицо падают первые капли. Нам неприятен загаженный салон такси или неприбранная ванная комната в чужом доме. Точно так же, как мы, когда принимаем поутру душ и чистим зубы, поскольку заботимся о гигиене (функциональная сторона) и не любим ощущение грязи на теле (эмоциональная сторона), животные выполняют гигиенические процедуры не только ради здоровья, но и из стремления к чистоте и глубокого отвращения к грязи.

Я вовсе не отказываю человеку в умении отличать одно от другого, как и в способности искренне раскаиваться, но граница между чувством вины и демонстрацией подчинения / умиротворения не такая резкая, как нам хотелось бы думать32. Зачастую чувство вины либо представляют как продукт религии и культуры, либо подают как эмоцию, которая побуждает нас заглаживать проступки и возмещать причиненный ущерб. Все это очень хорошо и, безусловно, соответствует истине, однако не стоит недооценивать фактор страха. Чувство вины и тревожность нередко идут рука об руку, подпитываясь друг от друга. И в основе всего этого лежит нечто гораздо более фундаментальное, чем культура или религия. И чувство вины, и стыд произрастают из конформности — глубинного желания стать «своим», быть принятым, для любого социального животного это вопрос жизни и смерти. Наш величайший подспудный страх — оказаться отвергнутыми обществом или группой. Именно он погружает Булли в депрессию, заставляет Лёйта обниматься с самками, обступившими раненого им соперника, вынуждает подростков стесняться родителей, а Сваггерта — лить крокодиловы слезы. Боязнь вызвать недовольство окружающих и потерять их любовь и уважение — вот что в конечном счете стоит за чувством вины и стыдом у человека.

Затем прошедшим подготовку свиньям стали включать неоднозначный звук, нечто среднее между изученными двумя. Как они поступят? Все зависело от условий содержания. Свиньи, которым достались условия получше, ожидали хорошего и охотно шли на непонятный звук, а вот те, кто обитали в тесноте и обиде, смотрели на жизнь иначе. Они оставались на месте, явно полагая, что им подсунут очередной дурацкий пустой пакет. После смены условий содержания — на лучшие или худшие соответственно — менялась и реакция свиней на неоднозначный сигнал, свидетельствуя, что восприятие окружающей действительности во многом зависит от быта.

Эмоции часто остаются в глубинах подсознания. Когда я был студентом, мне предстояло первый раз лететь на самолете — наблюдать за орангутанами в дождевом лесу на Суматре. По идее, меня должны были бы пугать возможные встречи со змеями и тиграми или, может, миллионы разных кровососущих насекомых, которыми кишит лесная подстилка, но я действительно рвался в свою первую тропическую экспедицию. Или, по крайней мере, мне так казалось. Чем ближе был день отлета, тем сильнее меня мучили проблемы с желудком. Откуда они взялись, я не понимал, но желудок мой скручивало тугим узлом несколько недель — до самой посадки в самолет. Едва мы приземлились в Медане, все как рукой сняло. На следующий день я добрался до джунглей в самом радужном настроении, экспедиция удалась на славу. Переосмысливая эти события уже впоследствии, я пришел к выводу, что до смерти боялся перелета, но усиленно подавлял свой страх, ведь он мог разрушить мою мечту увидеть орангутанов в дикой природе. Не думаю, что я единственный напрягаю префронтальную кору головного мозга, блокируя осознание нежелательных эмоций. Описание собственных чувств зачастую бывает неполным, иногда попросту не соответствует действительности и всегда подредактировано для публики.

А как тогда наши недруги? За них мы тоже переживаем? Немецкий нейрофизиолог Таня Зингер, изучая этот вопрос, обнаружила еще одно интригующее гендерное различие. Когда во время томографического сканирования испытуемые видели, как другого человека бьют в руку слабым электрическим разрядом, в их мозге вспыхивали области восприятия боли, то есть они чувствовали чужую боль как свою. Это типичная эмпатия. Но возникала она только в том случае, если испытуемый симпатизировал напарнику вследствие проводившейся перед сканированием игры. Если же во время этой игры напарник жульничал и испытуемый ощущал себя обманутым, восприятие чужой боли как своей слабело. Двери эмпатии захлопывались. У женщин, впрочем, они оставались приоткрытыми — некоторая эмпатия все же возникала. У мужчин они затворялись наглухо — более того, когда жульничавшего игрока били током, в их мозге вспыхивал центр удовольствия. Они переключались с эмпатии на жажду справедливости и приветствовали наказание мошенника. На первый план выходило злорадство40. Если Тертуллианов рай существует, он полон мужчин, глядящих на корчи своих врагов.

Однако и организм в свою очередь воздействует на эмоции. На них сильно влияют гормоны (в частности, выделяющиеся в разные фазы менструального цикла), сексуальное возбуждение, бессонница, голод, усталость, болезни и прочие физические состояния. Мы ассоциируем эмоции с теми или иными частями организма метафорически, однако они и в самом деле во многом определяют наши чувства. Например, энтеральная нервная система — сеть из миллионов нейронов, вплетенная в стенки желудочно-кишечного тракта, — может вызвать у нас беспокойное покалывание в желудке, которое сигнализирует мозгу о том, что мы переживаем. Эту автономную систему называют нашим «вторым мозгом».