Бобби, которому исполнилось семь лет, ненавидел новое место. Когда дождь или холод не давали выйти на улицу, он не мог найти место для игры в здании, но даже и в хорошую погоду Регина неохотно позволяла сыну играть на улице без присмотра. Иногда Бобби в компании с мальчиком, жившем в этом же доме, начинал носиться вверх-вниз по лестничным пролетам и площадкам, играя в салки, но это надоело домовладельцу настолько, что был наложен запрет – и управляющий персонал оформил его в письменной форме – на любой вид шумной активности. Бобби нравилось забираться на свою кровать, а затем спрыгивать с нее, чтобы посмотреть, насколько далеко он может улететь. Он улетал всё дальше и дальше, делая отметки своих рекордов. Жители снизу пожаловались на стуки у себя над головой, и прыжки кровать-пол также были объявлены вне закона. Когда Бобби подрос, то начал делать ритмическую гимнастику, но и это ему запретили. Годы спустя Бобби так рассказывал об этом: «Если меня спросить, кому я обязан своим интересом к шахматам, могу ответить – домохозяину».

Бобби с трудом переносил необходимость подчиняться – всякий раз, когда мать была на учебе или работе – заботам Джоан, которая была старше его на пять лет. Регина постоянно была в действии, работая стенографисткой в дни, свободные от учебы. Когда не было работы, она получила пособие для безработных – 22 доллара в неделю. Она также активно участвовала в политической жизни, но всегда заботилась о том, чтобы у малыша Бобби была еда и чтобы кто-нибудь – Джоан, соседи, друзья – присматривал за ним в ее отсутствие.

Регина понимала, что ее сын интеллектуально одарен, но поначалу не считала его «вундеркиндом». Да, он соображал иногда даже быстрее, чем она; мгновенно распознавал шаблоны и видел аналогии, что помогало ему сразу делать верные умозаключения. Если он видел, что банк закрыт из-за выходного дня на одной улице, то и банк на другой улице тоже, по его мысли, будет закрыт.

Проблема с Бобби носила социальный характер: с раннего возраста он подчинялся собственным ритмам, находившимся в противофазе с развитием других детей. И еще – его отличало удивительное упрямство. Он мог перейти на крик, если не получал желаемое – касалось это еды, которая ему нравилась или нет, времени укладываться спать (он любил ложиться поздно), идти ему гулять или оставаться дома. Поначалу Регина с ним справлялась, но когда Бобби исполнилось 6 лет, он стал диктовать свои условия во всем, что его касалось. Бобби хотел делать только то, что нравилось ему, – и самому решать, когда, где и как.

«В семь лет, – рассказывала Джоан в интервью, – Бобби мог рассуждать о таких понятиях, как бесконечность, решать разные математические головоломки, но попроси его умножить два на два, и вы могли получить неправильный ответ». Хотя это и было, понятно, некоторым преувеличением, ясно, что Бобби ненавидел запоминать вещи, которые его не интересовали, и таблица умножения попадала в эту категорию. Рассказ о том, что он понимал теорию чисел и концепцию простых чисел, их бесконечное количество, и не был способен при этом выполнить простейшее умножение, сродни мифу о том, что Эйнштейн не был способен посчитать налоги, которые ему нужно было заплатить.

Регина посетила несколько консультационных центров и агентств для одаренных детей, – одна, или с Бобби «на буксире», надеясь получить советы о том, как ей наладить учебу сына в школе и подружить его с другими детьми. Первостепенную важность она придавала образованию. Она видела, что Джоан дома получала интеллектуальную подпитку, но ее старания привить креативный фермент Бобби ничего не давали. Он мало интересовался стопками книг, которые Регина, страстный читатель, всегда имела дома. Она была выпускницей колледжа, почти доктором, но без степени, бывшей учительницей и вечной студенткой, а квартира служила местом собраний для интеллигенции, с которой она встречалась в школе или различных политических кружках. По вечерам и в выходные за кухонным столом разгорались жаркие дискуссии – иногда с друзьями, чаще – с еврейскими интеллектуалами. Разговоры вращались вокруг политики, отвлеченных идей и культурных вопросов. Обсуждали Палестину и Израиль, возможность прихода Эйзенхауэра к власти. Когда в течение месяца два великих педагога, Мария Монтессори^[2] и Джон Дьюи^[3], умерли, спорили об умении писать и быстро читать, и насколько это полезно для детей. Бобби и Джоан присутствовали при этих спорах, и хотя Бобби впитывал какую-то информацию, участия в них он никогда не принимал. Много позже он обмолвился, что всегда «ненавидел» беседы такого рода.

С шести лет и до двенадцати Бобби проводил почти каждое лето в лагере где-нибудь поблизости от Нью-Йорка. В первое или второе лето в лагере в местечке Пачоуг, Лонг-Айленд, ему попалась книга с прокомментированными шахматными партиями. Когда лет пятнадцать спустя его попросили вспомнить название книги, он ответил, что, вероятно, это были «Избранные партии Тарраша». Он назвал Зигберта Тарраша, немецкого шахматиста, «одним из величайших маэстро всех времен». Но как бы она ни называлась, главное – Бобби научился разыгрывать партии, записанные ход за ходом с помощью описательной нотации (например, ход 1. е2-е4 в ней записывается «пешка идет на четвертое поле от короля»).

В лагере скучать не приходилось, Бобби ездил на лошади по кличке «Чаб», играл с пегим теленком, иногда в софтбол и плавал на лодке на уроке «искусства-и-ремесла», но всё еще плохо контактировал с другими детьми. Через месяц, воспользовавшись одной из открыток с заранее написанным адресом и наклеенной маркой, которыми его снабдила Регина, он отправил жалостное послание большими печатными буквами: МАМА, Я ХОЧУ ДОМОЙ.

На некоторое время Бобби забыл о шахматах. В доме появились другие игры и паззлы, и шахматный комплект, в котором не хватало нескольких пешек, был запрятан в шкаф. Но где-то через год Бобби вспомнил о них. Зимой 1950 года, когда ему было семь лет, он попросил Регину купить ему на Рождество новый комплект, побольше. Она купила ему небольшой и легкий комплект в нелакированной деревянной коробке со скользящей крышкой. Но хотя Бобби тотчас открыл подарок, он не касался шахмат почти месяц – ему не с кем было играть.

Он часто оставался один. Когда возвращался из школы, дома никого не было. Днем Регина работала, нередко и вечерами, сестра же до вечера оставалась в школе. Хотя жизнь сына заботила Регину, нужно признать, что Бобби был типичным «ребенком с ключом на шее», который жаждал, но не получал материнского присутствия, способного дать ощущение защищенности. Более того, финансовые трудности заставляли семью так часто переезжать с места на место, что у Бобби не успевало развиться чувство «оседлости». И рядом не было отца.

Регина старалась его ободрять, – это нужно каждому ребенку, дать ему крылья, чтобы он нашел себя, поощряя его занятия спортом, привлекая к семейным экскурсиям. Она хотела, чтобы он нормально учился. Но время шло, а Бобби только глубже уходил в себя, перечитывая шахматные книги и переигрывая партии прошлого. Шахматы каким-то образом делали его одиночество и неуверенность менее болезненными.

Регина считала, что она может научиться всему и добиться совершенства во всем, за исключением, быть может, шахмат, и что ее дети обладали способностью овладеть чем угодно. Все социальные работники, с которыми она делилась своими проблемами, советовали ей отдать Бобби в небольшую частную школу, где бы он получал больше внимания и мог развиваться в соответствии с собственным темпераментом. Но деньги всегда были проблемой, где их взять на платную школу. Она не получала ни денег на ребенка, ни каких-либо алиментов от Ганса Герхарда Фишера, только 20-долларовые чеки – не такая уж маленькая сумма по тем временам – приходившие спорадически, но иногда и еженедельно, от Поля Неменьи – физика, как и Герхард Фишер. Неменьи был другом, с которым Регина встретилась, будучи еще студенткой университета Колорадо, Денвер, а затем вновь с ним соединилась в Чикаго. Возможно, именно он и есть биологический отец Фишера. Отцовство так точно и не было установлено. Регина не только отрицала отцовство Неменьи, но и письменно сообщила социальному работнику, что ездила в Мехико в 1942 году к своему экс-мужу Гансу Герхарду, и что Бобби был зачат именно во время их рандеву. Но один дальний родственник Бобби высказал предположение, что причина, по которой Регина записала Ганса Герхарда в качестве отца Бобби в сертификат о рождении, состояла в том, что она не хотела, чтобы его считали незаконнорожденным. «Очень похоже, что отец именно Поль Неменьи», – считает этот родственник. Не исключено, впрочем, что Регина могла и не знать, кто на самом деле отец Фишера, если она имела связь с Неменьи примерно в то же время, когда состоялся ее мексиканский вояж к Герхарду Фишеру.

В своих попытках найти какого-нибудь мальчика, с кем бы мог играть Бобби, Регина написала шахматному редактору «Бруклин Игл», – не знают ли в редакции других 7-летних игроков. Она называла сына «мое маленькое шахматное чудо». Редактор Герман Хелмс, пожилой шахматный мастер довольно высокого уровня, в своем ответе предложил ей привести Бобби вечером в январский четверг 1951 года в библиотеку на Гранд-Арми-Плаза, где он сможет участвовать в сеансе одновременной игры, проводимом шахматными мастерами.

Обычно сеанс дает один мастер, который переходит от доски к доске, сражаясь одновременно с несколькими соперниками. Доски располагаются по сторонам квадрата или подковы. Когда мастер подходит к доске, соперник делает ход, и мастер отвечает, после чего быстро переходит к другой доске.

Бобби в сопровождении Регины вошел в ротонду с высоким потолком библиотеки Гранд-Арми-Плаза, и был поражен увиденным. По периметру комнаты были разложены запертые в стеклянные ящички исторические шахматные комплекты в необычном исполнении, занятые библиотекой у собирателей специально для этого события. В ящичках находились также шахматные книги и древняя рукопись на немецком языке. Присутствовал набор фигур, источником вдохновения для которых послужили иллюстрации Тенниела к «Алисе в стране чудес»; два комплекта поступили из лагеря для перемещенных лиц, один резной работы, другой был сплетен из соломы; на изготовление каждого потребовалось более пятисот часов работы; один комплект пришел из Гватемалы и напоминал об архитектуре Нового света доиспанского периода. Всё это могло очаровать обычного посетителя, но Бобби пришел сюда не для созерцания шахматных комплектов. «Они меня не слишком заинтересовали», – вспоминал Бобби. Он пришел играть.

В тот вечер мастера выступали по очереди: примерно час сеанс вел один, затем его сменял другой. Когда Бобби сел за столик со своим новым комплектом, подошедшим мастером оказался Макс Павей, 32-летний радиолог – чемпион и Шотландии, и штата Нью-Йорк, находившийся на пике формы. Павей стал первым мастером, с которым довелось сыграть Бобби. Вполне возможно, что это вообще была первая серьезная его партия против подготовленного шахматиста. Дальнейшее можно сравнить с ситуацией, когда 7-летнего ребенка, привыкшего играть в теннис с ровесниками, вывели на корт против Джона Маккинроя.

Толпа зрителей собралась у столика, за которым играл миниатюрный Бобби против уверенного в себе Макса Павея в твидовом жилете. Мальчик играл с таким серьезным видом, что к столику подтягивались всё новые зрители. Он стоял на стуле на коленях, чтобы видеть расположение всех фигур.

Бобби вспомнился его опыт решения головоломок. Он не должен торопиться с ходами, решение сразу не найти, нужно время, время, время… Павей, который как рыба в воде чувствовал себя при темповой игре – недавно он завоевал титул чемпиона США по «быстрым» шахматам – как-то очень легко и плавно перемещался по залу, едва останавливаясь у других досок, чтобы сделать ход, и возвращался к столику Бобби настолько быстро, что мальчик не успевал посчитать варианты так далеко и точно, как ему хотелось. Этим вечером было всего восемь участников сеанса, что затрудняло каждому из них и так непростую задачу борьбы с мастером – при большем их числе Павей перемещался бы от доски к доске не так стремительно.

Мастер был слишком силен. Через пятнадцать минут он, попыхивая трубкой, захватил ферзя Бобби, что закончило партию. Он любезно протянул мальчику руку и с мягкой улыбкой произнес: «Хорошая партия». Бобби еще несколько мгновений не мог оторвать глаз от доски. «Он меня уничтожил», – произнес он, не обращаясь ни к кому в частности, и заплакал.

Несмотря на свою феноменальную память Бобби, будучи взрослым человеком, не мог вспомнить ходы этой партии. Замечание его друга о том, что, быть может, Бобби надеялся выиграть свою первую партию против мастера, вызвало резкую реакцию: «Конечно, нет!» Он сказал, что Павей, вероятно, «отдыхал» на партии с ним, и его, скорее всего, позабавило, что малыш сумел продержаться против него целых пятнадцать минут. А слезы на его глазах говорили лишь о том, насколько серьезно Бобби относился к шахматам уже в то время. Даже в возрасте семи лет он не относился к себе, как к любителю. Позднее он признавал, что партия очень сильно его мотивировала.

Одним из зрителей на том сеансе был Кармайн Нигро, невысокий, лысый мужчина чуть старше сорока лет; Бобби охарактеризовал его как «очень живого».

Нигро внимательно наблюдал за партией Павей-Фишер. Ему нравились ходы Бобби. Они были не блестящими, но вполне разумными, особенно для новичка. Концентрация Бобби, казалось, защищала его от любых внешних помех. Когда партия закончилась, Нигро подошел к Бобби с Региной и представился в качестве новоизбранного президента бруклинского шахматного клуба. Он предложил Бобби посещать клуб вечерами по вторникам и пятницам. Нет, никаких взносов от мальчика не потребуется, уверил Нигро Регину. Она отвела его в клуб, который располагался в здании бруклинской Академии музыки, уже следующим вечером.