II. Деревенское детство

Оксфорд находился всего в девятнадцати милях от Ларк-Райза. Дети из «крайнего дома» знали это с малолетства, потому что мама часто брала их с собой прогуляться по большаку, и всякий раз они соглашались отойти от дорожной вехи, лишь когда им прочитывали надпись на ней: «Оксфорд 19 миль».

Дети часто гадали, какой он, этот Оксфорд, и расспрашивали о нем. В ответ они часто слышали: это «большущий городище», где можно зарабатывать аж двадцать пять шиллингов в неделю; но, поскольку приходится отдавать почти что половину за жилье, а еще негде держать свинью и выращивать овощи, уезжать туда глупо.

Одна девочка, которой довелось гостить в Оксфорде, сообщила, что за пенни там можно купить длиннющий розово-белый леденец и что один молодой джентльмен, квартирующий у ее тетки, дал ей целый шиллинг за то, что она почистила его ботинки. Мама говорила детям, что Оксфорд называется городом, потому что там живет епископ, и что раз в год там устраивается большая ярмарка – казалось, это все, что она знала. Отца дети не расспрашивали, хотя он жил там в детстве, когда его родители держали в городе гостиницу (гостиницей ее именовала отцовская родня, но мама как-то раз назвала это заведение кабаком, так что, судя по всему, то был обычный трактир). Дети и так должны были стараться не задавать отцу слишком много вопросов, и, когда мать произносила: «отец опять не в духе», они понимали, что лучше вообще умолкнуть.

Так что некоторое время Оксфорд оставался для них этаким загадочным скопищем епископов (они видели изображение епископа с пышными белыми рукавами, сидящего в кресле с высокой спинкой), качелей, балаганов (ведь они знали, как выглядит ярмарка), маленьких девочек, сосущих розово-белые леденцы, и чистильщиков обуви. Вообразить себе поселение без свинарников и огородов было уже труднее. Если там нет бекона и капусты, чем же питаются люди?

Но оксфордскую дорогу с дорожной вехой дети знали с тех пор, как себя помнили. Они огибали Ларк-Райз и шли по узкому проселку до поворота; мама толкала перед собой детскую тележку (слово «коляска» появилось позднее) с малышом Эдмундом, пристегнутым ремнями к высокому скользкому сиденью, а потом с малышкой Мэй, которая родилась, когда Эдмунду исполнилось пять лет; Лора шагала рядышком или бегала вокруг, собирая цветы.

У коляски, сплетенной из черной лозы и по форме напоминавшей старомодное кресло-каталку, было три колеса и ручка сзади. Она тряслась, скрипела и дребезжала по камням, ведь резиновые шины еще не изобрели, а рессоры, если таковые вообще наличествовали, были самые примитивные. И все же это была чуть ли не самая драгоценная вещь в семейном обиходе, ибо кроме нее в деревне имелась всего одна детская коляска – современная, новая плетеная люлька, приобретенная недавно молодой женой трактирщика. Другие матери носили младенцев на руке, плотно завернув шаль, так что виднелось только личико.

Сразу после поворота коричневая равнина оставалась позади, и семейство оказывалось в другом мире с другой атмосферой и даже другими цветами. Вправо и влево уходил белый большак, окаймленный широкими травянистыми обочинами, плотными, усыпанными ягодами живыми изгородями и нависающими над ними деревьями. После темной грязи деревенских дорог даже белесая поверхность дороги радовала детей, и они с удовольствием шлепали по жидкой, бледной грязи, напоминавшей тесто, или шаркали подошвами по мелкой светлой пыли, пока мать в сердцах не шлепала их.

Хоть это был и большак, движения по нему почти не было, поскольку рыночный городок находился в другой стороне, ближайшая деревня – на расстоянии пяти миль, а с Оксфордом этот отдаленный пункт в те доавтобусные времена транспортного сообщения не имел. Сегодня в том месте пролегает обрамленное низкими, тщательно подстриженными живыми изгородями первоклассное гудронированное шоссе, запруженное автомобилями. В прошлом году на этом самом повороте машина насмерть сбила восемнадцатилетнюю девушку. А тогда тут бывало пустынно по многу часов подряд. В трех милях отсюда по виадуку с ревом проносились поезда, перевозя тех, кто, живи они несколькими годами раньше или позже, поехал бы этой дорогой. Говорили, что на содержание таких большаков тратится чересчур много денег, ведь их время уже прошло; теперь они нужны лишь сельским жителям, чтобы попасть в соседнюю деревню. Иногда детям и их матери попадался навстречу торговый фургон, доставлявший товары из рыночного городка в какое-нибудь загородное поместье, докторская двуколка или щегольская коляска представителя пивоварни; но нередко семейство из Ларк-Райза проходило по большаку целую милю и обратно, не увидев ни единого колесного средства передвижения.

У живой изгороди мелькали белые кроличьи хвостики; прямо под ногами у детей, заставляя их вздрагивать, перебегали дорогу горностаи – стремительные, бесшумные, неуловимые создания; по дубам скакали белки, а однажды дети даже увидали спящую лису, свернувшуюся калачиком в канаве, под густой завесой плюща. Над высокой луговой травой там и сям порхали или застывали, трепеща крылышками, стайки маленьких голубых бабочек, в белых цветах клевера жужжали пчелы, и надо всем царило глубокое безмолвие. Казалось, дорогу проложили много столетий назад да и позабыли о ней.

Детям дозволялось вволю носиться по травянистым обочинам, местами шириной с небольшой луг. «Держитесь дерновины, – кричала им мать. – Не выходите на дорогу. Держитесь дерновины!», и прошло много лет, прежде чем Лора поняла, что под дерновиной мама имела в виду те самые обочины.

Для Лоры не составляло труда «держаться дерновины», ведь там росли цветы, невиданные в деревне: очанка и колокольчик, закатно-пурпурная наперстянка и ярко-синий цикорий с похожими на жесткую проволоку стеблями.

В одной небольшой придорожной лощине можно было найти грибы, маленькие шампиньоны с капельками росы на холодной молочно-белой поверхности. Лощина находилась в самой дальней точке их обычного маршрута; поискав в высокой траве грибы, неважно, наступил их сезон или нет – дети никогда не теряли надежды, – они поворачивали назад, так и не доходя до следующей дорожной вехи.

Раз или два в лощине они обнаруживали нечто гораздо более волнующее, чем любой гриб, – стоянку цыган. Поставив в лощине свой раскрашенный фургон, те распрягли и пустили пастись несчастную, похожую на скелет клячу, развели костер и повесили над ним котелок, словно вся дорога принадлежала им. Мужчины тесали колья, женщины расчесывались или плели сетки для капусты, а вокруг них праздно валялись на земле детвора и собаки. В лощине кипела непонятная, дикая жизнь, чуждая деревенским ребятишкам, завораживающая, но и пугающая.

Заметив цыган, дети пятились и прятались за спину матери и за коляску, поскольку в здешних краях бытовало поверье, согласно которому однажды, много лет назад, цыгане украли из соседнего села ребенка. Даже при виде остывшего цыганского кострища по спине у Лоры бежали мурашки: почем знать, может, эти бродяги и сейчас скрываются поблизости, замышляя недоброе против нее самой? Мама смеялась над ее страхами и говорила: «Слава богу, у них своих детей предостаточно», но Лору это не успокаивало. Ей никогда не нравилась игра, в которую играли деревенские дети, возвращаясь домой из школы. Кто-нибудь из ребят забегал вперед и прятался, а остальные не торопясь шли за ним, взявшись за руки и напевая:

 
Только б не попался нам цыган по дороге!
Только б не попался нам цыган по дороге!
 

А когда они доходили до тайного места и мнимый «цыган» выскакивал и хватал того, кто оказывался ближе, Лора непременно визжала, хотя и понимала, что это всего лишь игра.

Но во времена тех давних прогулок к возбуждению примешивалась лишь малая толика страха, потому что рядом находилась мама в чудесном бледно-желтом платье с рядами коричневой бархатной тесьмы, нашитой на подол длинной юбки, стоявшей торчком, будто колокол, и одной из своих лучших шляпок, украшенной жимолостью. Маме еще не исполнилось тридцати, и она, с ее ладной маленькой фигуркой, цветущим лицом и волосами, которые при одном освещении казались каштановыми, а при другом золотистыми, до сих пор была очень хорошенькой. Позднее, когда семья разрослась, хлопот стало невпроворот, розовые щеки поблекли, а остатки добрачного гардероба износились, эти прогулки прекратились; но к той поре Эдмунд и Лора уже подросли и сами могли гулять где угодно, и, хотя по субботам и в школьные каникулы брат с сестрой предпочитали уходить подальше в поле, иногда они отправлялись и на большак, чтобы прыгать через дорожную веху и лазить вдоль живой изгороди в поисках ежевики и диких яблок.

Однажды, еще в раннем детстве, дети гуляли там с гостившей у них тетей; Эдмунд и Лора, оба в чистой, белой, накрахмаленной одежде, держали ее за руки. Брат с сестрой немного стеснялись, так как не помнили свою родственницу. Она была замужем за строительным подрядчиком, жила в Йоркшире и нечасто навещала своего брата и его семью. Но племянникам она понравилась, хотя Лора уже чувствовала, что маме гостья не по душе.

По словам матери, на ее вкус, Джейн была чересчур франтовата и «разряжена». В то утро, пока багаж ее еще не прибыл с вокзала, на ней был дорожный костюм: длинное гофрированное серо-голубое платье с фартучком, обхватывавшим юбку спереди, уходившим за спину и пышными складками лежавшим на турнюре, а на голове – крохотный ток, целиком сделанный из бархатных фиолетовых анютиных глазок.

Длинная юбка гостьи шуршала по травянистым обочинам; но всякий раз, когда они переходили пыльную дорогу, тетушка отпускала руку Лоры, чтобы приподнять подол, и восхищенному взору девочки открывалась пышная лиловая нижняя юбка. Когда она вырастет, решила Лора, у нее будут точно такое же платье и нижняя юбка.

А вот Эдмунд нарядами не интересовался. Будучи мальчиком воспитанным, он пытался поддерживать беседу. К тому времени, как компания приблизилась к дорожной вехе, Эдмунд уже показал тетушке место, где они нашли дохлого ежа, куст, где по весне свил гнездо дрозд, и сообщил, что доносящийся до них отдаленный шум издает поезд, едущий по виадуку.

– Тетя Дженни, – спросил мальчик, – какой он, Оксфорд?

– Ну, там сплошь старые здания, церкви и колледжи, где учатся сыновья богачей, когда вырастают.

– И что они там изучают? – осведомилась Лора.

– О, наверное, латынь, греческий и всякое такое.

– Они все там учатся? – серьезно спросил Эдмунд.

– Ну, нет. Некоторые едут в Кембридж; там тоже есть колледжи. Одни поступают сюда, другие туда, – произнесла тетушка с улыбкой, подразумевавшей: «Что эти малыши захотят узнать теперь?»

Четырехлетний Эдмунд на несколько мгновений задумался, а затем поинтересовался:

– В какой колледж пойду я, когда вырасту, в Оксфорд или Кембридж? – И выражение простодушной уверенности на его личике заставило тетушку сдержать смех.

– Колледжа тебе не видать, мое бедное дитя, – объяснила она. – Сразу после школы тебе придется пойти работать; но, будь моя воля, ты поступил бы в самый лучший колледж в Оксфорде, – и всю оставшуюся прогулку развлекала племянников историями об Уоллингтонах – семействе, из которого происходила ее собственная мать.

Тетя Джейн сообщила, что один из ее дядюшек написал книгу и она думает, что Эдмунд, возможно, вырастет таким же умным. Но когда дети рассказали об этом своей матери, та вскинула голову и сказала, что никогда не слышала ни о какой книге, а если он ее и написал, то зря потратил время. Он ведь отнюдь не Шекспир и не мисс Брэддон^[8]. И она надеется, что Эдмунд не пойдет в этого дядюшку. От ума рабочему человеку пользы мало: от ума становятся недовольными и дерзкими, а таких выгоняют с работы. Такое сплошь да рядом случается.

Однако что до самой матери, то она обладала умом и получила весьма недурное для ее положения образование. Мама Лоры и Эдмунда родилась и выросла в коттедже при церковном кладбище соседнего села, «совсем как девочка из стихотворения „Нас семеро“»^[9], – говорила она своим детям. В те времена, когда она обитала в коттедже при кладбище, приходский священник был немолод, и с ним жила его еще более дряхлая сестрица. Эта леди, которую звали мисс Лоу, очень полюбила хорошенькую белокурую малышку из коттеджа при кладбище и каждый день после школьных занятий приводила ее к себе. У маленькой Эммы был приятный голосок, и считалось, что она ходит в дом священника на уроки пения; но девочка выучилась и другим вещам, в том числе старосветским манерам и красивому старинному почерку с изящными остроконечными буквами и удлиненными «s», которому ее наставницу и других юных леди обучали в последней четверти восемнадцатого века.

Мисс Лоу тогда было уже под восемьдесят, и когда мама впервые привела двух с половиной летнюю Лору к весьма престарелому священнику, она давно умерла. Этот визит стал одним из самых ранних Лориных впечатлений, сохранившихся в виде смутного воспоминания о сумеречной комнате с темно-зелеными стенами и веткой дерева за окном и несколько более отчетливого – о дрожащих жилистых руках, вкладывающих в ее пальцы нечто гладкое, холодное и круглое. Что это за предмет, выяснилось позднее. Оказалось, престарелый джентльмен подарил девочке фарфоровую кружку, некогда принадлежавшую его маленькой сестре. Кружка эта – чудесное старинное изделие с изображением густой зеленой листвы на полупрозрачном белом фоне – много лет простояла на каминной полке в «крайнем доме». Впоследствии ее разбили, что странно для такого аккуратного дома; но Лора всю оставшуюся жизнь хранила в своей памяти рисунок на кружке и порой задавалась вопросом, не этим ли объясняется ее извечная любовь к сочетанию зеленого и белого цветов.

Мать часто рассказывала детям о доме священника и о коттедже на кладбище, куда музыканты церковного ансамбля, в котором ее отец играл на скрипке, ежевечерне приносили свои инструменты и репетировали. Но ей больше нравилось вспоминать другой дом священника, где она служила няней. Приход был мал, и священник небогат, но в те времена он мог держать трех служанок: кухарку, молоденькую горничную и няню – Эмму. Должно быть, без них было не обойтись в том большом, просторном доме, где жили священник и его жена, их девять детей, три служанки и зачастую три-четыре юноши-ученика. Мама говорила, что это были веселые, счастливые времена; все они: и семья, и прислуга, и ученики – по вечерам хором пели в гостиной духовные песни. Но больше всего взволновало Лору то, что она сама едва избежала небытия и могла вообще никогда не родиться. Какие-то родственники, поселившиеся в Новом Южном Уэльсе, приехали в Англию погостить и почти уговорили няню Эмму отправиться с ними за океан. Все уже было решено, но однажды вечером родственники завели разговор о змеях, которые, как они рассказывали, наводнили их австралийский дом и сад. «Тогда, – заявила Эмма, – я не поеду, потому что не выношу этих жутких тварей», – и не поехала, а вместо этого вышла замуж и стала матерью Эдмунда и Лоры. Но, судя по всему, приглашение не пропало втуне и Австралия все же что-то приберегала для потомков Эммы или чего-то ждала от них, поскольку в следующем поколении второй сын Эммы стал садоводом в Квинсленде, а представитель третьего поколения, сын Лоры, ныне трудится инженером в Брисбене.