Пролог

Рим, 13 июля 1949 года

Состояние человека на койке номер девять было серьезным. Сильный жар и острая печеночная недостаточность не позволяли не только есть, но и сосредоточиться на честолюбии и на тех желаниях, которыми он руководствовался всю жизнь.

На табличке в ногах койки фигурировали скудные и в основном неверные сведения: «Пациент по фамилии Рейнхардт, поступил 9 июля 1949 года»^[1][2]. Дата была правильной, в отличие от фамилии. Настоящая его фамилия была Вехтер, но она насторожила бы органы безопасности, так как ее носитель, видный нацист, разыскивался за массовые убийства. В свое время он служил заместителем Ганса Франка, Генерал-губернатора оккупированной Польши, повешенного тремя годами ранее в Нюрнберге за убийство четырех миллионов человек. Вехтер тоже обвинялся в «массовых убийствах» – расстрелах и казнях более ста тысяч человек, и это еще по скромной оценке.

В Риме «Рейнхардт» очутился, находясь в бегах. Он считал, что за ним, обвиненным в «преступлениях против человечества» и в «геноциде», охотятся американцы, поляки, СССР и евреи. Он надеялся перебраться в Южную Америку.

Его отец был назван в истории болезни «Йозефом», что соответствовало действительности. В графе «имя» стоял пропуск. «Рейнхардт» называл себя Альфредо, но настоящим его именем было Отто.

В графе «занятие» значилось «писатель», и это было не вполне ложью. Отто Вехтер писал письма жене, вел дневник, хотя нечасто к нему обращался; как мне предстояло узнать, записи в этом дневнике делались с сокращениями или даже с использованием кода, что затруднило их расшифровку. Он также сочинял стихи, а в последнее время, соскучившись по развлечениям, написал сценарий кинофильма и даже манифест о будущем Германии, озаглавленный «Quo Vadis Germania?» – «Камо грядеши, Германия?».

В бытность свободным и могущественным он ставил свою подпись под документами, превратившими его потом в объект охоты. Его фамилия появлялась под важными письмами и постановлениями. В Вене он оборвал карьеры тысяч людей, включая двух своих университетских преподавателей. В Кракове он распорядился построить гетто. В Лемберге запретил работать евреям. Поэтому занятие пациента точнее было бы определить как и адвокатскую практику, и деятельность на посту губернатора и в звании группенфюрера СС. В последние четыре года он был сосредоточен на собственном выживании, скрывался, планировал бегство и надеялся, что у него это получится.

В истории болезни был указан его возраст – 45 лет. На самом деле он был на три года старше и недавно отметил очередной день рождения.

В графе «семейное положение» значилось «холост». В действительности он был женат на Шарлотте Блекман, к которой обращался в своих письмах Лотте или Ло. Она нежно называла его Хюмхен или Хюмми. У них было шестеро детей, а могло родиться еще больше.

Римского адреса указано не было. Собственно, он тайно проживал в монашеской келье на верхнем этаже монастыря Винья Пиа на городской окраине в излучине Тибра. Он любил плавать.

В истории болезни не уточнялось, что больного доставили в больницу два монаха из Винья Пиа.

О его состоянии в истории болезни говорилось:

По словам пациента, с 1 июля он не может есть; 2 июля у него поднялась температура, 7 июля появились признаки желтухи. У пациента повышен уровень сахара, обследование выявило болезнь печени – острую злокачественную желтуху (icterus gravis)^[3].

Как следует из других источников, за время пребывания в больнице Святого Духа у него побывали три посетителя. Один из них был епископом, близким ранее к папе Пию XII. Другой – врачом, работавшим во время войны в германском посольстве в Риме. Третьей была некая прусская дама, жена итальянского ученого, мать двоих детей. Она навещала больного ежедневно: в воскресенье, на следующий день после поступления в больницу, дважды в понедельник, один раз во вторник. В среду 13 июля она наведалась к нему в пятый раз. Она приносила гостинцы: фрукты или кусочек сахару, как советовал врач.

Посещения давались прусской даме нелегко. В первый раз ее строго допросил охранник, сочтя, что она недостаточно убедительно объяснила цель визита. Ей советовали не говорить лишнего, проявлять скромность, называться простой верующей. Она последовала совету, и охранник смягчился. Теперь ее уже узнавали.

Посетительницу поразили размеры палаты Бальиви. «Прямо как церковь»^[4], – скажет она жене больного (которой, если верить истории болезни, не существовало). Ей понравилась прохлада просторного помещения, позволявшая отдохнуть от дневной жары, настигавшей ее по пути из дому по Пьяцца деи Квирити, мимо фонтана, по поводу которого Муссолини сказал однажды, что четырем голым женщинам нечего делать в сквере.

Она вошла в палату Бальиви, миновала маленький придел, повернула направо и подошла к койке больного. Поздоровавшись, она произносила слова утешения, вытерла ему лицо мокрым холодным полотенцем, поменяла пропотевшую сорочку. Села рядом, на извлеченный из-под койки низкий табурет. Появление нового больного на соседней койке заставило ее аккуратно подбирать слова.

Сам пациент почти не мог говорить. Для лечения инфекции ему делали внутривенное вливание пенициллина, который снижал жар, но лишал сил. Ему велели меньше есть и пить: кофе с молоком, несколько капель апельсинового сока, столовую ложку декстрозы. Врачи советовали поберечь желудок.

С каждым визитом посетительница замечала перемену в больном. В понедельник он был слаб и мало говорил. Во вторник выглядел посвежевшим, стал разговорчивей: спрашивал о письмах, которых ждал, высказывал надежду, что старший сын, тоже Отто, сумеет его навестить до конца лета.

Нынче его слова звучали обнадеживающе, хотя сам он выглядел ослабевшим. «Мне становится гораздо лучше», – утверждал он. Она дала ему чайную ложку апельсинового сока. Он четко мыслил, глаза светились.

Он даже сформулировал длинную мысль: «Если Ло пока что не может прийти, это неважно, потому что этими долгими ночами я чувствовал, что она рядом со мной. Я счастлив, что между нами такая тесная связь. Она полностью меня понимает, все происходило и происходит так, как нужно»^[5].

Внутри у него все горело, но боли он не чувствовал. Казался спокойным, лежал неподвижно, держал посетительницу за руку. Она рассказывала, как провела день, описывала свою жизнь в Риме, детей. Прежде чем уйти, она легонько погладила его по лбу.

«Я в хороших руках, – сказал он ей на прощанье. – Увидимся завтра»^[6].

В половине шестого прусская дама простилась с пациентом, зарегистрированным под фамилией Рейнхардт. Она знала, что конец близок.

Тем же вечером его навестил епископ. По сообщению пастыря, перед тем как скончаться у него на руках, Рейнхардт сделал предсмертное заявление о том, что он стал жертвой отравления и опознал своего отравителя. Пройдет много лет, прежде чем о словах, предположительно сказанных им наедине епископу, станет известно другим людям.

Следующего дня больной уже не встретил.

Спустя несколько дней прусская дама написала Шарлотте Вехтер, вдове, письмо на десяти страницах. В нем она описала свою встречу с Вехтером несколько недель назад, вскоре после его приезда в Рим. «От него я узнала о вас, о детях, обо всем, что было ему дорого в жизни»^[7]. Рейнхардт поведал ей о своих трудах до и во время войны, а также в последующие годы, проведенные высоко в горах. В письме говорилось о его неугомонности, в нем содержался также намек на его поездку за пределы Рима, совершенную однажды в выходной. Название места, которое он посетил, как и имя человека, с которым тогда встретился, приведены не были.

В конце письма коротко упоминался диагноз. По мнению врача, причиной смерти послужила «острая печеночная недостаточность», форма «внутреннего отравления», вызванного, вероятно, пищей или водой. Дама поделилась своими соображениями о будущем, о том, как сильно Шарлотте будет не хватать ее «оптимистичного, дружелюбного спутника». Думайте только о детях, добавляла она, им нужна отважная и счастливая мать.

«Муж особенно любил в вас эту смелую жизнерадостность, то, что вы твердо стоите обеими ногами на земле»^[8]. Этими словами заканчивалось письмо, в котором так и не нашлось места для настоящего имени скончавшегося.

Письмо было датировано 25 июля 1949 года. Отправленное из Рима, оно достигло Зальцбурга и было доставлено по домашнему адресу Шарлотты Вехтер и ее шестерых детей.

Шарлотта хранила это письмо 36 лет. После ее смерти в 1985 году оно вместе с другими личными бумагами оказалось у ее старшего сына Отто-младшего. После смерти Отто-младшего в 1997 году оно перешло к Хорсту, четвертому ребенку. Тот обитал в пустом, просторном, обветшалом, но все еще великолепном замке в старой австрийской деревне Хагенберг между Веной и чешским городом Брно. Там, в закрытом частном владении, письмо хранилось много лет.

Потом, по прошествии еще двух десятков лет, в необыкновенно холодный день в замке Хорста побывал я. Я познакомился с ним за несколько лет до этого и знал, что архив личных бумаг его матери насчитывает тысячи страниц. В какой-то момент Хорст спросил, не желаю ли я увидеть оригинал письма прусской дамы. Я ответил утвердительно. Он покинул кухню, поднялся по крутым каменным ступенькам в свою спальню и подошел к старинному застекленному секретеру рядом с кроватью. На секретере стояла фотография его отца в эсэсовском мундире. Обратно в кухню он спустился с письмом в руках. Положив письмо на старый деревянный стол, он стал зачитывать его вслух.

В процессе чтения он сбился и всплакнул.

– Это неправда…

– Что неправда?

– Что мой отец умер от болезни.

В плите трещали дрова, хозяин выдыхал пар.

Я знал Хорста уже пять лет. Он выбрал именно этот момент для того, чтобы поделиться со мной тайной: своей уверенностью, что его отца убили.

– А какова правда?

– Лучше будет начать с самого начала, – сказал Хорст.

Часть I. Любовь

Я не был знаком со старой довоенной Веной, с ее музыкой Штрауса, ее волшебством, ее легким обаянием…

Грэм Грин. Третий, 1949

1. 2012, Хагенберг

Все началось с посещения Хорста Вехтера весной 2012 года, когда четвертый сын Отто и Шарлотты Вехтеров впервые пригласил меня в свой дом. Я пересек осыпавшийся ров и вошел через широкие деревянные двери в замок Хагенберг, где пахло плесенью и тлеющими дровами; этот запах пропитал, казалось, и самого Хорста. Мы пили чай, я познакомился с его женой Жаклин, он рассказал мне о своей дочери Магдалене, о пяти своих братьях и сестрах. Тогда же я узнал и о бумагах его матери, хотя пройдет еще много лет, прежде чем я увижу их все.

Этот визит был случайным. За полтора года до этого я приехал в украинский город Львов с лекцией о «преступлениях против человечества» и о «геноциде». Меня пригласил тамошний юридический факультет, но подлинной причиной моего приезда было желание найти дом, где родился мой дед. В 1904 году город Леона Бухгольца назывался Лембергом и был региональной столицей Австро-Венгерской империи.

Я надеялся заполнить лакуны в истории жизни Леона, выяснить, что произошло с его семьей; сам он хранил молчание о судьбе своих близких. Хотелось понять, что представлял собой он, и лучше разобраться в себе самом. Я нашел дом Леона и выяснил, что истоки «геноцида» и «преступлений против человечества» – юридических понятий, изобретенных в 1945 году, – можно проследить до города, где он родился. Та поездка побудила меня написать книгу «Восточно-западная улица», историю четырех мужчин: Леона, чья многочисленная семья из Лемберга и окрестностей была уничтожена в Холокост; Герша Лаутерпахта и Рафаэля Лемкина, учившихся в этом городе юристов, – это они вписали термины «преступления против человечества» и «геноцид» в приговор Нюрнбергского трибунала и в международное право; и Ганса Франка, Генерал-губернатора оккупированной Германией Польши, приехавшего в Лемберг в августе 1942 года и выступившего с речью, за которой последовало истребление евреев в области, известной как Галиция. Жертв этого и подобных действий Франка, за которые его осудили и повесили в Нюрнберге, насчитывалось 4 миллиона. Среди них семьи Леона, Лаутерпахта и Лемкина.

В процессе исследований мне попалась примечательная книга Никласа Франка «Отец» – рассказ о Гансе Франке. Я разыскал Никласа, и мы встретились на террасе симпатичного отеля под Гамбургом. Во время беседы, зная о моем интересе к Лембергу, он упомянул Отто Вехтера, заместителя его отца, нацистского губернатора Лемберга в 1942–1944 годах: Никлас водил знакомство с одним из его детей, Хорстом. Поскольку я интересовался городом, а также поскольку семья Леона сгинула в пору службы Вехтера в Лемберге, Никлас вызвался нас познакомить. Не обошлось без предостережения: в отличие от Никласа, отрицательно относящегося к своему папаше («Я против смертной казни, но случай моего отца – исключение», – сказал он мне менее чем через час после начала беседы), Хорст был к своему более лоялен. «Ничего, он вам понравится», – подбодрил меня Никлас с улыбкой.

Хорст принял предложение познакомиться. Я перелетел из Лондона в Вену, арендовал автомобиль, переехал через Дунай и двинулся на север по покрытым виноградниками холмам к старинной деревеньке Хагенберг. «Я станцую с тобой в Вене, – пело радио, – я похороню свою душу в фотоальбоме…»^[9] На протяжении всего пути меня не оставляла тревога, ведь Отто Вехтер скорее всего сыграл роковую роль в судьбе лембергской родни Леона: все они, за исключением одного, погибли в годы его правления. Тем не менее казалось, что имя Вехтера вычеркнуто из исторического повествования о том времени. Я смог выяснить, что он был австрийцем, мужем и отцом, юристом, видным нацистом. В 1934 году он был замешан в убийстве австрийского канцлера Энгельберта Дольфуса. После аншлюса в марте 1938 года в Австрию хлынули нацисты и Вехтер занял высокий пост в управлении Веной, где жили родители моей матери. Позднее его назначили губернатором оккупированного нацистами Кракова, а в 1942 году – губернатором Лемберга. После войны он как сквозь землю провалился. Мне хотелось узнать, что с ним произошло, свершилось ли правосудие. Добиваясь своей цели, я был готов перевернуть все замшелые камни. Так начинался долгий путь.

Напрасно я тревожился перед встречей с Хорстом. Он принял меня с воодушевлением – общительный, симпатичный высокий человек в розовой рубашке и в биркенштоках, с веселым взглядом и с подкупающе теплым гортанным выговором. Он был рад моему приезду в обветшалый барочный замок, служивший ему домом, – квадратное четырехэтажное строение с внутренним двором и широкими каменными стенами с густо заросшим рвом по периметру.