Цитаты из книги «Радио Мартын»

– Значит, ваше радио – не центр Сопротивления? Ан начал было улыбаться, но, увидев мое растерянное лицо, скомкал улыбку и сказал максимально серьезно: – Нет, Мартын, нет никакого сопротивления. По крайней мере, мне о нем ничего не известно. На самом деле вы не так уж далеки от правды – нас больше, чем кажется нам самим. Ведь правильно будет считать и тех, кто передает нам сведения, наших агентов, тайно сообщающих, что происходит по всей стране, про аресты, задержания, убийства. А они есть везде, даже и среди ОМОНа, представляете, люди-то всюду есть, дух всюду дышит. Этим Володя главным образом занимается. А еще есть те, кто нам сочувствует. Я уверен, что они есть, что их много, очень. Просто как их увидишь. И голоса у них нет. Может быть, им станем мы.

Мы будем каждый день читать письма из ваших папок. Не уверен, что это поможет найти их адресатов, но в этом будет другой, высший смысл, понимаете? Я не понял. – Ну как? Это значит, что мы произносим слова, которые, как все думали, не существуют, написанные людьми, которые, как все думают, умерли, отправленные людям, которые, скорее всего, забыты. Мы произносим их слова и воскрешаем их. Какая разница, как и когда письмо доставлено? Самое важное, что его звук поселится среди нас. Научит людей снова чувствовать. Это и есть смысл всего того, что мы делаем. Понятнее? – Того, что вы делаете? – Я думаю, что это способ жить и не умирать от отчаяния: просто каждый день, каждый день по чуть-чуть. Человек умирает, когда о нем забывают. Мы – служба воскрешения. Поэтому, пожалуйста, читайте у нас эти письма, Мартын. Тогда ушедшие живы. Знаете, что у лютеран существует особый день поминовения усопших, воскресение вечности? Вечность тоже надо воскрешать каждый день. Каждый день по чуть-чуть.

он сделал мне аппарат с магнитным электродом, который мы стали называть иглой. Моя индивидуальная, неповторимая игла. И как опытный радиоинженер, вычислив частоту моего звона, как-то очень хитро запрограммировал микропроцессор этого аппарата. Торжественно вставляя мне в ухо иглу, идущую глубоко внутрь, он дал наказ, как д’Артаньян старший – младшему: «Никогда не вынимай иглу, а аппаратик вынимай только на ночь». Эта самодельная конструкция серьезно купировала мой звон, заглушала бесконечные станции. Теперь я каждое утро подключаю аппаратик вот уже больше тридцати лет. Наконец, он пытался научить меня игнорировать шум. Жить так, будто его и вовсе нет. Будто нет других станций в моей голове – вернее, они могут переводиться в другие звуки. «Когда ночью тебе становится нестерпим внутренний шум, делай из него ноты».

как известно, если вы хотите, чтобы вас услышали, надо не повторять, а переиначивать свое сообщение. Чем я и занимаюсь постоянно, день за днем, неумолчно, неусыпно, непрерывно, беспрерывно.

У каждого есть звон в голове, у каждого свой звон в голове. У меня он громче, чем у «нормальных людей».

он будит меня в пять утра, чтобы я послушал, как дворники начинают скрести снег, и чтобы я уловил взмах двух десятков крыльев. Слышишь – и страшно, когда летит мимо стая: «Мимо тебя волна пролетает, ты – хоббит, летящий на спине добрых орлов». Доставай дальше: он зовет меня на кухню, чтобы послушать, как кипит чайник: «Так звучит вулкан у Жюля Верна». Доставай дальше: он прислоняется ухом к трубе, через нее слышны голоса – там ругаются из-за измены соседи: «Это начинается Троянская война».

Дедушка был радиолюбителем, коллекционером приемников и обладателем идеального слуха. А что с моим слухом не всё в порядке, он понял, когда мне было четыре года, одной зимой, когда мы вернулись с похорон родителей. Он любил меня и радио. И прежде чем умереть, научил меня всему, что знал сам об устройстве звука, о волнах, колебаниях, частотах. Он был уверен, что это заставит меня слышать лучше, когда-нибудь вернет «нормальный слух» и вообще сделает меня, как говорили соседки, «нормальным». Будто бывают нормальные люди. И уж тем более как будто люди могут из самих себя родиться в «нормальных», уже будучи какими-то другими.

Я слышу звуки, которые не слышишь ты. Звуки, которые не слышат большинство людей. Я тончайший инструмент, знающий о скорых изменениях, которые никому еще не известны. Дедушка называл меня канарейкой в шахте. Он говорил: «Ты как канарейка во взорванной шахте. Шахты нет, а канарейка живет». Звуки голосов у меня сливаются с посторонним шумом, с работой лампы, движением воды внутри батарей, с внутренней расшифровкой чужой речи, которую я веду параллельно этой речи.

Сейчас я понимаю, что это было главным свойством деда: он боялся – нет, знал, что может случиться все, чего только не представь. Пожар, в котором все сгорит. Ограбление, которое оставит его без всех радиоприемников и астролябий. Землетрясение – было же однажды, пусть маленькое, но землетрясение в этом городе, – которое убьет меня шпилем высотки. Расстрел всей семьи – это тоже уже было в этом городе. Все может быть. Так что любимым его движением был стук с пришептыванием «тьфу-тьфу-тьфу», способный сокращать шансы, а то и вовсе снимать вероятность того или иного несчастья. Я слышал, как про него – деда – говорили соседские бабки, что «он тревожный какой, неврастеник, это все военные дела, контуженный, что ли, чего удивляться, что внук – недоделок, дерганый, черт, тихий омут». С возрастом это усиливалось, и он мог прекратить мыть посуду и начать шептать – или отложить ложку супа и стучать по столу в ответ на свои мысли.

в отличие от детской книжки наш город был реальным: город, в котором всегда и везде развеваются победные флаги, в котором всегда фейерверк и цветные фонарики, в городе, который сам собою наказан и едва дышит под толщей мутной воды.