Цитаты из книг автора «Филипп Дзядко»

Когда тебя нет, я чувствую себя багажом, оставленным без присмотра.

– Ты смотрела «Пять вечеров»? – Ха! – Тогда объясни, почему люди ставят обеденный стол в середину комнаты? Не у стены, не к окну, а ровно посередине, как царя. Всюду так делают.

город из моих прогулок с отцом и дедом стал бывшим городом. Почти весь он заменен на другой, уродливый, серьезный, бессердечный, бледный, как глаза постового полицейского, стоящего в длинном плаще в дождь в перспективе пустых проспектов. Теперь это был город осиного узкого зрения, точечных застроек, временных построек.

Я смотрел на дробящийся город, и мне нравилось представлять, что мы едем по нему вместе. До тебя ничего у меня не было, кроме прочитанных книжек, умерших близких, прослушанной музыки и памяти о других голосах. Мне сорок, я «взрослый», хотя никто в это не поверит, не только из-за кривой фигуры, длинного носа, безвольной улыбки – всего того, что сейчас я вижу в мутном окне троллейбуса. Но из-за косноязычия, из-за отсутствия так называемой «нормальной работы», из-за отсутствия так называемых «перспектив» – как будто они у кого-то есть. Из-за реакций, из-за привычек превращаться во что-нибудь вроде осы-поляроида или лягушки-телефона (про это в другой раз). Из-за постоянных воспоминаний о дедушке, из-за того, что не соответствую моему возрасту, если верить паспорту, – как будто кто-то ему соответствует; из-за того, что страны, где я родился, нет на школьных атласах – как будто это плохо; из-за того, что ты называешь репетицией неслучившейся жизни – как будто я знаю, как перестать репетировать и что это, черт возьми, значит.

«Друзья и недруги, мы снова с вами на волнах радио “Русская дача”. Колонии Урала и Сибири, Калининграда и Владикавказа, таксисты Петербурга и почтальоны Мстёры, я обнимаю вас, – говорил он в маленький микрофон, – готовьтесь выйти на улицу свободными и всегда улыбайтесь, послушайте, вспомните про самих себя и про Шервудский лес».

– Не удивляйтесь. Мы решили создать здесь маленький лес, убежище разбойников. – Извините, но зачем завязывать глаза? – А мы еще не можем быть в вас уверены. Вы же не знаете, где находитесь, да? Может быть, оно и к лучшему. – А при чем здесь Константинополь? – Так называются контейнеры с забытыми или не отправленными из почтовых отделений письмами. Застрявшими посередине. Константинополь. Город вроде есть, а вроде нет. У вас содержимое такого контейнера, и оно нам нужно. Сколько у вас писем? Вы принесли папки?

Он был рассеян, а я растерян, понимаешь? Он подошел к гигантскому аппарату, собранному из разных звуковых приборов: проигрывателей, микрофонов, кассетных и дисковых плееров. Больше всего аппарат был похож на старую радиолу, но величиной с типографский станок. Не глядя на него, странный человек потряс граммофонной трубой, подвел иглу, нажал на кнопки, наклонился к микрофону и сказал в него: «Пум-пам-пум. Пам-пум-пам». Потом стал крутить в руках диски, перебирать кассеты. Полностью погрузился в себя.

– Садитесь, – сказал хрипловатый голос человека с бывшего Гоголевского бульвара за моей спиной. Он уже сидел в кресле-качалке. На его рубашке я увидел полузнакомую брошку – зеленая змейка. – Это – от Гофмана, – сказал он, проследив за моим взглядом. – Рассказывайте, что вас привело к нам и при чем здесь Константинополь. Я начал объяснять, что понятия не имею, что меня привело, что это все Володя, что я совсем не понимаю, при чем здесь Константинополь.

Я стоял в гигантской зале. Она была моим школьным оврагом. Непонятно, каким образом такое пространство может поместиться в московском доме. И так же, как в моем овраге, здесь все подчинялось неизвестному природному порядку, а приметы цивилизации были в управлении растений. Нет, не совсем так. Скорее я очутился на нашем дачном участке, где по своей дачной логике живут кусты снежника, грабли, кривая яблоня, продавленная тахта, вербена, петуния, вигна каракалла, остов детской коляски, кортадерия, котовник, инвалидная коляска без колеса, еще котовник, еще котовник, кот, два кота, ятрышник, овсяница, вислоплодник, трахеллиум, жимолость, продавленный мячик и пенстемон.

Сегодня я снова смог это сделать, выйти из себя. И увидеть в этом апрельском свете – вот я лежу серый и голый, как кора у заоконных тополей.