Глава 6. Миссис Лонсдейл

Лира не могла заснуть – все думала про дневник и это странное слово, «актерракех». Оно имело какое-то отношение к посещению красного дома и, возможно, к разделению… но, увы, она так устала, что никакого смысла во всем этом увидеть не могла, как ни старалась. Убитый человек явно умел отделяться. Судя по записям доктора Штрауса, добраться до красного дома, не отделившись от деймона, было невозможно. Может быть, «актерракех» на каком-то из местных языков и означает разделение?

Лучше всего было бы поговорить с Паном, но до него теперь не достучаться. От этой истории о разделении двоих из Ташбулака он расстроился, разозлился, испугался – возможно, все сразу, – как и она сама, но потом она подняла с пола этот роман, который он так ненавидел. У них в последнее время столько поводов для ссор, и эта книга – едва ли не худший из них.

Сочинение немецкого философа Готфрида Бранде – «Гиперхоразмийцы» – было очень популярно среди образованной молодежи по всей Европе. Настоящий издательский феномен: девятьсот страниц с непроизносимым названием (Лира в конце концов решила говорить «к» вместо «х»), бескомпромиссно суровый стиль и ни намека на любовную тему – и при этом миллионы проданных экземпляров и влияние на умы целого поколения. Речь в книге шла о молодом человеке, который задался целью убить Бога и преуспел. А самым необычным, отличавшим этот роман от прочих прочитанных Лирой книг, было то, что в мире Бранде у людей не было деймонов. Совсем. Люди были совершенно, абсолютно одни.

Как и многих других, Лиру эта история заворожила – загипнотизировала своей мощью. У нее в голове так и гудело набатом свойственное главному герою горделивое отрицание всего и вся, что встает на пути чистого разума. Даже сам его подвиг – найти Бога и убить его – был описан в категориях свирепой, пламенной рациональности. Существование Бога нерационально – следовательно, рационально с ней покончить. Ни образного языка, ни метафор, ни сравнений. В самом конце романа герой, стоя на вершине горы, смотрел на восход, который, попадись он другому писателю, наверняка символизировал бы наступление нового, просвещенного века, свободного от тьмы и предрассудков. Но Бранде от таких мещанских аллегорий с презрением отворачивался. «Все осталось тем же, чем было, и не более того» – такими были последние слова книги.

Эта фраза среди сверстников Лира стала краеугольным камнем нового, прогрессивного мышления. Отныне стало модным принижать любую избыточную эмоциональную реакцию, любую попытку увидеть в событии любой дополнительный смысл, привести аргумент, не оправданный холодной логикой: «Что есть, то есть, – и не более того». Лира и сама неоднократно вставляла эту фразу в разговор, а Пан всякий раз возмущенно отворачивался.

Наутро после того, как был прочитан дневник доктора Штрауса, разногласия по поводу немецкого романа никуда не делись. Наоборот, они словно стали еще острее.

– Пан, да что с тобой такое?.. Весь последний год! – сказала Лира, одеваясь. – Раньше ты таким не был. Мы такими не были. Да, бывало, мы в чем-то не соглашались, но никто не обижался так основательно…

– А ты не видишь, что он с тобой делает? Какая у тебя теперь позиция?! – взорвался Пан, взлетая на книжный шкаф.

– Какая еще позиция? Ты вообще о чем?

– Этот человек плохо на вас влияет. Ты что, не видишь, что творится с Камиллой? Или с тем парнем из Баллиола… Как его зовут? Гай как-то-там? Как только они начали читать этих ваших «Гиперпроходимцев», сразу стали надменными и противными! И деймонов своих в упор не видят, словно тех не существует. И в тебе я тоже это вижу. Какой-то… абсолютизм!

– Что?! Да что ты несешь? Ты знать ничего об этом не хочешь и думаешь, что у тебя есть право критиковать…

– Не право – обязанность! Лира, ты становишься ограниченной! Естественно, я знаю про эту чертову книгу. Я знаю все, что знаешь ты. И, наверное, даже больше, потому что я не отключал здравый смысл и чувство того, что правильно, а что нет, пока ты ее читала!

– Ты до сих пор злишься, потому что в книге нет деймонов?

Он сердито посмотрел на нее и спрыгнул на стол. Лира попятилась. Иногда поневоле вспомнишь, какие у него острые зубы…

– И что ты сделаешь? – воскликнула она. – Будешь кусаться, пока я не приму твою точку зрения?

– Ты правда не видишь?

– Я вижу необыкновенно мощную книгу с интеллектуальным вызовом. Я понимаю привлекательность ума, рациональности, логики. Нет, не так… не привлекательность. Убедительность! Это не какой-то там эмоциональный спазм. Дело исключительно в рациональной…

– То есть все эмоциональное у тебя – спазм, да?

– Ты ведешь себя…

– Лира, ты меня не слушаешь. У нас, кажется, больше не осталось ничего общего. Мне невыносимо видеть, как ты превращаешься в злобное чудовище и сводишь все к холодной логике. Ты меняешься, вот в чем дело! Мне это не нравится. Черт возьми, мы же всегда предостерегали друг друга от таких…

– И ты полагаешь, что все это заслуга одного-единственного романа?

– Нет. Еще и этого Талбота. Он не лучше, да к тому же еще и трус.

– Талбот? Саймон Талбот? Включи голову, Пан! Да на свете нет двух более разных мыслителей – они же полная противоположность! Талбот говорит, что истины вообще не существует, а Бранде…

– Ты что, не читала ту главу из «Вечного обманщика»?

– Какую главу?

– Которой ты мучила нас всю прошлую неделю. Ты ее явно не поняла, зато мне пришлось. Ту самую, где он притворяется, будто деймоны – это просто, как он там сказал?.. Психологические проекции, не обладающие самостоятельным бытием. Вот о какой главе я говорю. Очаровательная, элегантная проза, красивые рассуждения, остроумные и полные блестящих парадоксов. Ты прекрасно знаешь, о чем речь.

– Но у тебя действительно нет самостоятельного бытия! Ты сам это знаешь. Если я умру…

– Так и у тебя его нет, глупая ты корова! Если умру я, умрешь и ты. Touché.

Лира отвернулась, слишком рассерженная, чтобы говорить.

Последняя книга оксфордского философа Саймона Талбота наделала в университете много шума. «Гиперхоразмийцы» считались популярным бестселлером, который хвалит в основном молодежь, а критика от него презрительно отмахивалась, а вот «Вечного обманщика» превозносили именно литературные эксперты – за изящество стиля и игру ума. Талбот был радикальным скептиком, для которого истина и даже сама реальность представляли собой не более чем эпифеномены, побочные явления, не обладающие никаким самостоятельным смыслом, – наподобие радуги. В серебряной филиграни его речей все очевидное, плотное текло и бежало меж пальцев и распадалось на мелкие блестящие шарики, как ртуть из разбитого градусника.

– Нет, – сказал Пан. – Они не разные. Просто две стороны одной медали.

– Только потому, что оба говорят о деймонах… вернее, не говорят? Они не проявляют к вам достаточного уважения…

– Лира, ты бы себя слышала! С тобой правда что-то случилось. Тебя как будто заколдовали. Эти люди опасны!

– Вздор и предрассудки! – отрезала Лира и впервые почувствовала к Пану настоящее презрение. Она тут же возненавидела себя за это, но остановиться уже не могла. – Ты просто ни на что не можешь смотреть спокойно и беспристрастно. Тебе обязательно нужно ругаться, оскорблять! Это ребячество, Пан, и незрелость. Приписывать злые или магические качества аргументу, который ты не в силах опровергнуть!.. Ты ведь всегда считал, что видишь вещи такими, какие они есть, а теперь сам заблудился в тумане суеверий и магии. И боишься того, чего просто не можешь понять!

– Все я понимаю! А вот ты – нет, в этом-то и проблема. Ты искренне считаешь шарлатанов глубокими мыслителями и философами. Да они тебя просто загипнотизировали! Читаешь вздор, который эти двое пишут, и думаешь, что это последнее интеллектуальное достижение! Они врут, Лира, оба врут! Талбот надеется, что истина исчезнет, если он будет ловко фехтовать парадоксами. Бранде – что добьется того же, просто отрицая ее. Знаешь, что лежит на самом дне этого твоего помрачения?

– Ну, вот ты опять рассуждаешь о том, чего нет. Но давай, выкладывай, что ты там хотел сказать.

– Это не просто позиция, которую ты сознательно приняла. Ты наполовину веришь и немецкому философу, и этому второму. Вот в чем все дело. Ты достаточно умна снаружи, но в глубине души так наивна, что почти веришь во всю эту ложь!

Лира покачала головой и озадаченно развела руками.

– Даже не знаю, что сказать. Во что я верю, или верю наполовину, или совсем не верю, никого не касается. И вламываться вот так в чужую душу…

– Но я-то не чужой! Я – это ты! – Пан закрутился волчком, прыгнул обратно на книжный шкаф и смотрел оттуда на Лиру горящими глазами. – Ты заставляешь себя забыть! – В голосе его звучали такой гнев, такая горечь, что Лира растерялась.

– Теперь я совсем не понимаю, о чем ты.

– Ты забываешь все, что по-настоящему важно! И пытаешься поверить в то, что нас убьет!

– Нет, – она постаралась говорить как можно спокойнее. – Ты все неправильно понял, Пан. Мне просто интересен другой образ мыслей. Так всегда бывает, когда ты чему-то учишься. Среди всего прочего ты делаешь еще и это – понимаешь чужие идеи. Точнее, пытаешься понять их, увидеть мир другими глазами. Примеряешь на себя ощущение, каково это – когда веришь в то, во что верят другие.

– Это низость!

– Что именно? Философия?

– Если она утверждает, что меня не существует, то да, твоя философия – низость. Потому что я существую! Все деймоны и прочие… сущности, как выражаются твои философы, – мы действительно существуем! А попытки верить в этот бред нас убивают.

– Видишь ли, если ты правда считаешь это бредом, значит, ты еще даже не приблизился к пониманию вопроса. Ты уже сдался, поднял лапы. Даже не пытаешься вести дискуссию рационально. С тем же успехом можно кидаться камнями.

Пан отвернулся.

По дороге на завтрак они не сказали друг другу ни слова. Их ждал еще один день, проведенный в молчании. Пан собирался кое-что сказать ей про ту маленькую записную книжку из рюкзака, с именами и адресами, – но теперь не станет.

* * *

После завтрака Лира посмотрела на кучу одежды, которая давно просила стирки, тяжело вздохнула и засучила рукава. В колледже Святой Софии была прачечная со стиральными машинами, где юные леди могли позаботиться о своей одежде самостоятельно. Считалось, что это гораздо полезнее для формирования характера, чем если твои вещи будет стирать прислуга, как было заведено у юных джентльменов из Иордан-колледжа.

В прачечной Лира была одна – большинство подруг разъехались на Рождество по домам и одежду свою, естественно, забрали с собой. В прошлом ее положение сироты, чей единственный дом – мужской колледж через дорогу, нередко вызывало у них сочувствие, и несколько раз Лира проводила праздники у кого-то из однокашниц. Ей было интересно посмотреть, что это такое – семейный очаг, где тебя привечают, дарят подарки (и принимают твои), включают в общие игры и развлечения. Иногда к этому прилагался брат – пококетничать. Иногда она чувствовала себя чужой в тесном кружке, который веселился несколько натужно. Иногда приходилось мириться с множеством бестактных вопросов о ее необычном воспитании и происхождении. Но всякий раз в тихий, мирный Иордан-колледж, где оставалось совсем немного учителей и слуг, она возвращалась с большой радостью. Это был ее дом.

Учителя относились к ней дружелюбно, но отстраненно: все они были погружены в свою исследовательскую работу. Слуги занимались самым простым и важным – следили, чтобы ей было что есть; чтобы она пристойно себя вела; чтобы у нее случались мелкие заработки, приносившие хоть немного карманных денег, – например, ей позволяли полировать серебро. Отношения с ними за долгие годы почти не менялись – за исключением миссис Лонсдейл, домоправительницы, – такой должности в большинстве колледжей не было. В ее обязанности входило следить за тем, чтобы младенец по имени Лира был чист и опрятен, говорил «пожалуйста» и «спасибо», и прочее в том же духе, – и ни в одном другом колледже совершенно точно не было своей Лиры.

Теперь, когда ее подопечная выучилась самостоятельно одеваться и сносно себя вести, миссис Лонсдейл заметно к ней потеплела. Она была вдовой (овдовела довольно рано и детей завести не успела) и неотъемлемой частью жизни колледжа. За все эти годы никто так и не удосужился четко определить ее роль или перечислить обязанности, а теперь уже и пытаться не стоило. Даже энергичному молодому казначею после нескольких наскоков пришлось отступить и признать ее важность и власть. Впрочем, власть как таковая домоправительницу никогда не интересовала. Казначей прекрасно знал – так же, как и слуги, ученые и сам магистр, – что власть и влияние миссис Лонсдейл всегда служили лишь укреплению колледжа и благополучию юной Лиры. Что любопытно, на двадцатом году жизни Лира и сама уже начала это понимать.

А потому у нее вошло в привычку время от времени заглядывать в гости к миссис Лонсдейл – посплетничать, спросить совета, занести маленький подарок. На язык миссис Лонсдейл была так же остра, как и в детские годы Лиры. Разумеется, были вещи, о которых ей не расскажешь, но они с миссис Лонсдейл стали добрыми друзьями, насколько это вообще было возможно. А еще Лира заметила, что, как и другие люди, раньше казавшиеся ей величественными, всемогущими и вечными, домоправительница на самом деле была совсем не старой. Она вполне могла бы еще завести своих детей… но об этом они с ней не говорили и говорить не могли.

Лира отнесла чистую одежду обратно в Иордан, потом сходила в Софию еще раз – за книгами, которые могли ей понадобиться на каникулах, потом сбегала на рынок и потратила немного из вырученных за чистку серебра денег на коробку шоколадных конфет. К миссис Лонсдейл она явилась в тот час, когда та точно была у себя и пила чай.

– Здрасьте, миссис Лонсдейл. – Она чмокнула хозяйку в щеку.

– И что у тебя случилось? – строго спросила та.

– Да ничего особенного.

– Не пытайся мен провести. Я все вижу. Неужели Дик Орчард опять с тобой крутит?

– Нет, с Диком у нас давно кончено. – Лира села в кресло.

– А ведь мальчишка очень недурен собой.

– Да уж, тут не поспоришь, – согласилась Лира. – Но у нас кончились темы для разговора.

– Такое случается. Поставь-ка чайник на огонь, дорогуша.

Лира взяла большой черный чайник, стоявший на каменном полу у очага, и повесила на крюк над огнем. Хозяйка открыла коробку шоколада.

– О, какая прелесть! – воскликнула она. – Трюфели от Мейдмента! Чудо, что у них еще что-то осталось после Пира основателей. Ну, так что у тебя на сердце, детка? Выкладывай все про твоих богатых друзей.

– Не таких уж и богатых, по нынешним временам, – отозвалась Лира и выложила все про отца Мириам и что по этому поводу думал мистер Коусон.

– Розовая вода, – кивнула миссис Лонсдейл. – Моя бабушка тоже ее делала. Брала большую медную кастрюлю, насыпала доверху розовых лепестков, заливала чистой водой и кипятила, а пар дистиллировала. Или как там это правильно называется… Прогоняла через стеклянные трубки, чтобы он снова превратился в воду. И лавандовую воду тоже делала. Я всегда думала, что это все слишком хлопотно, ведь можно просто пойти к Босуэлу и купить одеколон, и совсем недорого.

– Мистер Коусон дал мне бутылочку своей особой розовой воды, и она… даже не знаю, такая богатая, концентрированная.

– Розовый аттар, так они ее, кажется, называют. Хотя, может, я и ошибаюсь.

– Мистер Коусон не смог объяснить, почему ее теперь так трудно достать. Посоветовал пойти к доктору Полстеду.

– Ну, так почему ты его не спросишь?

– Ну… – Лира закатила глаза.

– Что – ну?

– Вряд ли доктору Полстеду хочется лишний раз со мной разговаривать.

– Это еще почему?

– Потому, что когда он пытался учить меня несколько лет назад, я, кажется, была с ним груба.

– Что значит – кажется?

– Ну, мы с ним вроде бы не поладили. Надо, чтобы учитель тебе нравился, правда? Ну, или не обязательно нравился, но у вас должно быть с ним что-то общее. Так вот, у меня с ним ничего общего не было. Мне с ним рядом как-то неловко, и ему со мной, думаю, тоже.

Миссис Лонсдейл налила чаю себе и Лире. Они еще немного посплетничали – в основном об интригах на кухне, где враждовали главная повариха и та, что занималась выпечкой. Еще обсудили новое зимнее пальто, которое купила миссис Лонсдейл, и что Лире тоже надо бы. Поговорили о Лириных подружках в Святой Софии – как они увиваются за молодым пианистом, который недавно приезжал в город.

Раз или два Лира подумывала рассказать про убийство, бумажник и рюкзак, но удержалась. Никто не мог ей с этим помочь, кроме Пана… Но с ним в обозримом будущем не поговоришь.

Миссис Лонсдейл то и дело поглядывала на Пантелеймона, который лежал на полу и притворялся спящим. Лира буквально слышала ее мысли: что это за новая холодность между вами? Почему вы друг с другом не разговариваете? Но об этом так просто не поболтаешь, да еще в присутствии самого Пана… и это было досадно: здравый смысл и острое слово в таких вопросах незаменимы.

Они проговорили, наверное, целый час, и Лира уже собиралась попрощаться и уйти, когда в дверь постучали и сразу открыли – без приглашения войти, что Лиру очень удивило. Еще больше она удивилась, когда на пороге появился доктор Полстед.

А дальше одновременно произошло несколько событий.

Пан сел столбиком, словно испугался, а потом запрыгнул к Лире на колени, а она машинально обняла его, защищая.

– О, Лира… прошу прощения! – воскликнул доктор Полстед, увидев, что у миссис Лонсдейл гость.

Все это явно означало, что он привык врываться сюда без приглашения, что хозяйка ему друг и что он предполагал застать ее одну.

– Прости, Элис. Зайду попозже, – сказал он.

– Не валяй дурака, Мал. Садись.

Их деймоны (ее – пес и его – кошка) уже терлись носами с большим дружелюбием и приязнью. Пан сердито смотрел на них, его шерсть под рукой Лиры потрескивала от антарного разряда.

– Нет, – отказался доктор Полстед. – Дело терпит, я зайду позже.

Очевидно, присутствие Лиры смущало профессора, а его деймон, что было удивительно, пристально смотрел на Пана, который по-прежнему сидел у Лиры на коленях и дрожал всем телом. Потом доктор Полстед повернулся и вышел, едва вписавшись своей огромной фигурой в дверной проем. Его деймон выскользнул следом. Дверь за ними закрылась, и Лира почти сразу почувствовала, как антарный заряд утекает из Пана, словно вода из раковины.

– Пан, что случилось? – прошептала она. – Что с тобой такое?

– Потом скажу, – пробормотал он.

– Элис? Мал? – Лира повернулась к миссис Лонсдейл. – Что это значит?

– Не твоего ума дело.

Никогда раньше Лире не случалось видеть миссис Лонсдейл растерянной – она бы даже не поверила, что такое вообще возможно. Между тем домоправительница даже покраснела и, отвернувшись, принялась поправлять огонь в камине.

– Я даже не знала, что вас зовут Элис, – сказала Лира.

– Если бы ты спросила, я бы тебе сказала.

– И Мал… я не догадывалась, что он Мал. Начальная буква «М», да, но я думала… он какой-нибудь Мафусаил.

К миссис Лонсдейл вернулось самообладание. Она откинулась на спинку кресла и сложила руки на коленях.

– Малкольм Полстед, – твердо сказала она, – самый храбрый и достойный человек в целом свете, девочка. Если бы не он, тебя бы сейчас в живых не было.

– Что вы такое говорите? – оторопела Лира.

– А ведь я ему столько раз говорила, что нужно тебе все рассказать. Но все было как-то не ко времени.

– Рассказать о чем?!

– О том, что случилось, когда ты была еще совсем маленькой.

– Да о чем же?

– Сначала я должна поговорить с ним.

– Если это обо мне, я имею право знать, – нахмурилась Лира.

– Совершенно с тобой согласна.