Из-за цветастой большущей кучи общего будущего костра, куда был поверху брошен поверженный прежде Змей, появилась музыка. Она скачками приближалась, задорная и беззаботно-злая, весёлая и очень тёмная, как будто некто, забавляясь, быстро и легко двигался сюда, чтобы убить и смеяться дальше. Сперва возник широкий, точно парус, атласный сарафан, ритмично сверкающий бликами и тенями, и по нему, кружащемуся, хлестали длинные плети тяжёлых женских кос, чёрных и рыжих, в ярких лентах, а вместо лица той высокой стремительной плясуньи белела личина в кокошнике. Удалая распутная и беспечная улыбка Макоши пригвоздила Иоанна к месту, он впился в неё чёрным неподвижным взором, откинувшись, вжавшись даже в высокую спинку накрытого шкурой кресла. Народ, все, конечно же, узнали супругу Велеса, в Её зловещей ипостаси, в облике Хозяйки Судьбы. Макошь остановилась перед большим костром, взяла факел у одного из Волков и, дико, нечеловечески гикнув, ткнула вниз поленницы. Пламя пошло набирать силу. Все точно обезумели, крича имя Макоши на все лады, призывая Её разобраться, и умоляя не крушить их мир, как умоляют почти неуправляемую стихию.

Макошь приказывала всем пить, и отплясывала на помосте бешеную пляску, и, хоть в руках её не было никакого оружия, подойти к этому жуткому вихрю не было возможности. Перескочив одним махом ворох лежащих Велесовых «останков» и гибко обогнув не успевшего схватить её Змеиного Царя, Макошь крутанулась, подол тяжело и высоко взлетел и опал, и она остановилась перед государем, успевшим увидеть под её подолом белые ровные сильные босые ноги. Схватив свою чарку, государь допил глоток, охваченный до того странными и тяжкими переживаниями, что не мог даже понять их сам.

Совершенно безумная боевая музыка потрясала собрание, пока Макошь вилась вокруг завороженного ею Змеиного Царя. Их танец напоминал непристойное действо, притворяясь распутной, уверенная в себе Макошь ловко выворачивалась из хитроумных захватов, но и Царь был не промах, и голые ноги то и дело сверкали из-под так и этак летающей её юбки, все вопили, визжали и хохотали, дети бесились, ритм слился в единый оглушающий гром и свист, пока всё не достигло предела и пика. Змеиный Царь смог сковать поддавшуюся Макошь смертельными объятиями своими, стал клониться с нею, впиваясь поцелуями в открытую её шею, и маска спала, ленты распустились, и вместе с короной и косами упали куда-то вниз… Упала и сама Макошь, под жаркой властью могучего Владыки Смерти, а подоспевшие Бык и Лис укрыли их обоих мантией Велеса.

Иоанн не заметил, когда поднялся, и сквозь звон в ушах всматривался в то, что там сейчас шевелилось на помосте перед ним, под синими складками, лентами и обрывками шутейных одежд.

Шум стал быстро утихать, из хаоса появился, распрямился, начал вставать Хозяин Смерти, с выражением трагического поражения и недоумения на раскрашенном лице и во всём облике. А за руку, невольно помогая подняться вслед за собой, он держал не Великую Богиню Макошь, только что околдовавшую его Любовью, а воскресшего в новой красе и цветущей юности Мудрого Бога Велеса. Обрывки сарафана пали с него, как бусы и серьги, личина и ленты, и он стоял, невредимый, в белоснежной короткой рубахе, с улыбкой на безбородом прекрасном лике, обрамлённом пушистыми тяжёлыми спутанными волнами тёмных волос, ложащихся на его красивые плечи. Велес поднял свой зимний наряд, синий и серебряный, и облачился в него. Поднял свой посох, а кубок ему поднёс послушный снова Медведь.

– Ты обманул меня, скотий Бог!!! – вскричал тут Змеиный Царь, вскинул длань, чтобы вновь пронзить его своим клинком, но не смог. Велес перехватил его запястье и так стиснул, что оружие выпало.

– Разве? Это Мара, жена твоя, обманывает, выдаёт пустоту морока за явь. А Макошь – сама Явь и есть. Ты пожелал быть с Макошей – и ты был с Нею. Я призвал жену свою, что одно целое со мной, и мы нераздельны. Я стал Ею, потому что Она есть Хозяйка Жизни, и она одна только может усмирять тебя и побеждать тебя, Хозяин Смерти… Я призвал Её и стал Ею, чтобы вернуться в Начало Начал, и – вернулся. Старец Велес не справился с твоим Вечным Зовом, очарованный им. Но юный Велес, полный новой жажды Жизни и Яви, тебе неподвластен. Ты обманул сам себя, и теперь, по Великому закону Коловорота, отдавай нам на Землю Весну!

– Отдавай! Отдавай Весну!!! – закричали тут все в восторге. – Закон! Закон! Коловорот свершился!

И напоследок вступили Велесовы дружки:

– Мудрый Велес себя переплавил, душу переновил! Где силой не победить, там хитростью пойти, где прежним знанием не помочь, там новое сотворить, и где, ветхое, ненужное разрушив, возродить счастье заново – там Путь Велеса! Путь Велесов круг кругом замыкает, и Вечный ход во всех мирах порождает! Во славу Велесову, да будет так!

Велес вывел спящую девицу и разбудил её к жизни жарким глубоким поцелуем на виду у всех, как полагается. Тут, откуда не возьмись, с соромными ругательными словесами к мужу-изменщику выскочила толстая кривоногая, обмотанная в старый зипун и затасканную панёву Макошь, с нарумяненными свёклою щеками, свалянными косами из пакли, и седыми пышными усами. Весна с визгом соскочила со стола на руки парней и подружек, предоставив Охлябинину мерзким гнусавым бабьим голосом и метлою гонять всё ещё босоногого Федьку, подхватившего кое-как обширную мантию, по помосту, а затем и по всем столам, на потеху честной компании.

Торжественная часть, впечатлившая всех необычайно, надо сказать, этим завершающим событием перешла в часть совершенно шутейную и лёгкую, и дальше гуляние могло уже идти как угодно всем и каждому. Но пока ещё страсти бушевали, и всем хотелось ещё побратничать вкруг жарко горящего общего кострища.

– Вот чтоб навернулся хоть раз! Так нет же, – пьяный Грязной шарил глазом по окружению.

– Ну так ежели б архиерей на ходе Крестном навернулся, скажем, так это да. А тут-то что? Потеха, одно слово. Ну, свалился бы кравчий наш на девицу, или на тебя, всё одно поржали бы да и дальше пить стали. Государь к себе отправиться изволит. Ты-то идёшь, что ли? Чего завис? – Вяземский тоже осматривался.

– Федька где? – прискакал и стал, задыхаясь, опираясь о стол, Охлябинин, уже в обычном одеянии и при сабле, только на щеках виднелись полустёртые свекольные румяна.

– А нам почём знать. За Весной, мож, увязался…

– Бросай шутить, курвы! Точно, не видали?

– Да ты перебрал, Петрович? Где ему быть-то. С государем, чай…

– Ага, ща за притирки с Беспутой отчитываться будет! Устроил шабаш с Царём Змеиным, ну ты подумай… А ты видал, каково государь на них глядел?

Иван Петрович тоже, было, так подумал. Но тут прибежали от самого Иоанна, требующего Федьку к себе, и стало понятно, что его нигде нет.

Государь был весь белый. Потому как происходило то, чего не могло быть. Чтобы сперва человека, охранять тайно и явно которого было приказано по меньшей мере десятку сторожей, сперва целый день видели все, а через минуту – уже никто, – этого не могло никак случиться.

Конные и пешие с факелами бросились по заснеженным потёмкам. Все истоптанные и исхоженные тропы в окрестностях довольно быстро кончились. Оставались редкие цепочки следов вниз по склону Велесова оврага, со стороны Дьяковского моста их вообще не было… Бросились туда, где были.

Он шёл легко, безо всякого напряжения, без ощущений недавнего дня, только с незначительными пятнышками отголосков о нём. Пока он помнил, что уже ночь, было грустно и подступали слёзы, и тогда ему начинало становиться неуютно, снег начинал поскрипывать и таять под ногами, и засыпаться в сапоги. Но скоро он не захотел ночи. Взял и вынул из себя тяжёлое и причиняющее постоянные мучения, высыпал и не стал подбирать, сожалея. Высыпал все камни до одного. Остановившись, осмотревшись в светлом спокойном сиянии зимних сумерек, под всё ещё розовеющим и приветливым небом, он оглянулся на необычный и взору радостный купол Усекновения, ещё видимый вверху, там, вдали, над большим синим склоном, и затем посмотрел вниз, вдоль пути, по которому хотел идти дальше. И улыбнулся. Не хотелось слёз. Тяжести, и боли никакой больше не хотелось. Как не было желания нести на ногах ничего. И он снял сапоги, полюбовался, какие они белые, мягкие и новенькие, и оставил чуть сбоку своих же следов. Синяя мантия с большим пушистым воротником его не стесняла. Она легко и очень красиво расстилалась при его медленном полёте вниз. Она распахнута, и очень хорошо, что не чувствуется никакого тепла, просто приятное уютное невероятное и волшебное свободное движение, и всё. В чистой свежей сильной прохладе.

Тихо тут, только едва-едва плещется ручей. Голосов ручей. Чёрный, спокойный такой, собирает себе ключи. Голосов, ещё говорят, и овраг сам, потому что здесь слышны голоса. Вот, если постоять немного, то сколько же их… Разных, не таящихся, спокойных и сильных, говорящих, поющих, молчаливых, дышащих… И – птичьих. Летние голоса плыли повсюду. Он улыбнулся опять, себе и им, но не стоило сейчас замедляться или ускоряться, и тем более – думать и сравнивать. Были такие бесконечные сумерки чистого холодного сияния живой тихой пустоты. Он был тут один. Длилось счастье. Ласковое побуждение двигало им войти в воду, осторожно, не спугнуть бы своё уютное удовольствие быть всем этим сразу – и собой, только собой, вечным и неделимым бесстрашным целым. Дышать как слышать, всеми тонами в мягком наслаждении внутри. И ступать без плеска в желанную ледяную темноту этой неторопливой воды… Голоса складываются в звоны, переходят друг в друга, так можно долго, всегда, наверное, и можно погрузить в ручей ладони, и смотреть, какие они там под водой беловато-синеватые, и чуть-чуть бирюзой отливают, как тела русалок, наверное. Подставить ладони под настойчивость ключа. Не вытерпеть, чтобы не умыться им, и не выпить его, наполняющего сложенные ладони так славно, не быстрее и не медленнее, чем хочется снова это выпить… А вот сюда, если зайти по колено, можно лечь совсем. Как же хочется… Только не надо хотеть ничего слишком поспешно, так можно снова нагреть себя изнутри, и станет неприятно, то есть – больно. А после может стать снова страшно. Что это за звуки там, сверху? Это не Голоса, чужие, другие… Не надо спешить вспоминать, от этого может тоже стать горячо или страшно, или больно. Не следует больше ни о чём жалеть, жалеть глупо и неправильно, силы уходят в пустое, а когда настаёт такой вот час – тебе уже нечем принять в себя всё вот это, ты не умеешь становиться вот этим, и оттого делаешься таким невыносимо несчастным, одиноким, раненым навсегда… Там скачут за мной. Но, если снять мою прекрасную мантию, всё-всё снять, они не заметят и проедут мимо. Они хотят вернуть меня, чтобы заставить тратить столько прекрасного, точно сжигать впустую, ни для кого, просто сжигать зачем-то самое лучшее в себе… Я не вернусь. Зачем. Только не испугаться, не пробовать вспоминать, куда и зачем меня хотят вернуть. Если испугаться или взволноваться, в груди ударит, и станет слишком тепло. Тогда нарушится это чудо моё, прекрасная моя Зима станет уже не моей, а я – не её, чужой вдруг сделаюсь и снегу, и ручью, и сумраку, и ночь, что скоро придёт, убьёт меня. Мне будет мучительно и ужасно тут умирать одному. А зачем так! Когда можно уйти в другое, совсем другое, вот в это, что чувствую как… благодать единственную данную всему, что создано в мирах… Примите меня на этом перекрёстке… Вот, они промелькнули, и снова никого, мы с Голосами тут одни снова… Если расстелить по воде моё покрывало, оно красиво начнёт медленно погружаться, а я сейчас лягу рядом, и время будет плескаться спокойно и чисто надо мной… Я всё ещё боюсь умереть, потому что замёрзну. Какой я глупый… Никогда я не умру… На этом перекрёстке так прекрасно, и я пока остаюсь здесь.

Жгучее нечто начало подбираться изнутри груди к сердцу. Нет, не надо, не надо, я не слышу тебя, не слышу и не хочу слышать. Я не Велес, что я тебе, зачем я тебе, оставь меня, иди дальше, оставь меня…

Через тонкую плёнку бегущей воды почти не было слышно ничего. И он понял, что может не отзываться, и даже не закрывать глаза. Но стряслось самое страшное, чего он боялся даже бояться. Его мгновенно схватили, бросили в белый жар костра, и он сгорел в такой беспредельной муке, что тут же забыл об этом навсегда.

Отряд воеводы нашёл его только потому, что услышал внизу, позади уже места, которое они проехали, душераздирающие заполошные девичьи крики. Сперва не разобрать было. Бросились туда. Одна девка, карабкаясь к ним по снежной осыпи, вопила только: «Велес! Велес!». Возле воды в самом низу стояла другая, с ведёрком в руке, точно ударенная громом, и гладила по воздуху над белым-белым гладким телом, лежащим лицом вверх в мелководье Велесова ручья. Федька, полностью обнажённый, и с распахнутыми под водой глазами. Вокруг головы его и по плечам медленно колыхались чёрными шёлковыми водорослями волосы.

– Его Мара забрала, – промолвила девица и села в снег, не в силах отвести от дивного видения остановившегося взгляда.

Завёрнутого в шубу, его привезли прямо в царскую опочивальню. Пробовали растирать и тормошить там же, на берегу, на месте, но тело его было таким ледяным, ни сердца ни вздоха не было. Знали ещё, что иногда удар сапогом в грудь оживлял беспамятных, хоть часто при этом ломались рёбра. Почему-то никто не решился, не решились и попробовать закрыть ему глаза, и в молчаливом согласии они потащили его наверх, и ополоумевших девок тоже.

Лекарь тут многим понадобился. Опасались удара у Алексея Данилыча, и горячечного помешательства у государя. Были применены все знания, доступные при таком положении внезапного недуга, или несчастливого события… Пробовали и кровь пустить, но… кровь идти отказалась. Только от растирания мёдом с горчицей как будто лёгкое содрогание прошлось по недвижимому до этого телу, и его глаза медленно закрылись. Нельзя было точно понять даже, живо ли оно всё ещё. Меж собой все толковали, что дело очень нечисто. Полагали, что кравчего отравили или свели с ума каким-то зельем, не сам же человек мог над собой такое сотворить… Но были и недобрые толкования, очень тайные, само собой, что это страшное произошло с ним за непутёвое действо, за то, что вздумал из себя нехристианского бога разыгрывать и народ честный бесовски тем искушать. Этакое после отмаливать и отмаливать.

Государь всем велел выйти в сени и ждать там. Воевода метался, глухо стонал, и сотый раз допрашивал полумёртвого Сеньку, и девок, и охрану, и чертовщина выходила полная. Девки признались, что ходили к Голосову ручью за мёртвой водою, что как раз в эту ночь, якобы, если её нацедить, да умыться на заре без молитвы, то краса сохраниться долго-долго. А кравчего нашли уже таким вот… Тут до воеводы долетели местных дворецких меж собой, что тут либо Ехидну, либо деда Малого звать надо. Велел звать обоих немедля, о чём государю сообщил.

– Ну? – тяжко обронил на себя не похожий Иоанн, дождавшись, когда бабка эта, ещё крепкая и не слишком старая, отошла первой, пожевав губами, а дед всё ещё всматривался в Федькины глаза, приподнимая поочерёдно веки, и вслушивался во что-то, подолгу приникая мохнатым сивым ухом к его белой ледяной по-прежнему груди.

– Не иначе и вправду Мара проклятущая приманила… Место-то какое, известно… То бывало люди мимо друг друга пройдут, а не увидят, а то и чего похуже…

– Делать что надо, говори! Бесовщиною меня тут не морочь. Коли знаешь средство, применяй, а коли нет – так всяко против нечисти священство звать надобно! – и государь резко поднялся, приблизился, и более всего желал пробудиться от этого кошмара.

– Не гневайся, государь! – дед Малой согнулся пополам, точно тряпочный, однако голос его царапнул твёрдо. – Ежели желанием твоим есть душу его по-христиански проводить, то позвать дьякона или кого по чину следует. И поскорее. А ежели вернуть его желаешь, то могу я иное попробовать! Другие причитки тут нужны, потому как дело такое, сурьёзное.

Государь колебался недолго. Велел делать…

– Только уж прикажи, чтоб нам с бабкой не мешали. Иначе не ручаюсь…

– А вдруг дуришь меня, старый?– Иоанн схватил старика за грудки, вне себя.

– Не медли, государь! Минутка золотая у нас!

– Делай. Но – при мне.

– Пущай выйдут все. А ты, государь, воздержись от молитв и знамений покамест… Нельзя нам силу распылять. Ехидна! Шпарь за зельем!

Иоанн терпел, сколь мог, пока творилось шаманство над недвижным, точно мёртвым Федькиным телом.

Наконец, обессиленный, ещё больше съёжившийся, испуганный даже и расстроенный дед Малой сел на край кровати царской, на которой лежал кравчий, и начал теребить конец пояска, и жевать усы.

– Что? Что, говори же, иль пытать тебя?

– Помилосердствуй, государь! – в один голос, от страха обомлев, завопили Малой и Ехидна. Иоанн замахал, чтоб прекратили, приказал дальше говорить.

– Вишь ли, тут дело какое, государь… Далеко зашёл отрок-то. Перемахнуть разом свою долю земную придумал. Через Навь сразу, стало быть.

– Куда это перемахнуть? – переспросил растерянно Иоанн, уже поднимая два перста для знамения.

– Да в жизнь лучшую, куда ж ещё… Увидал что-то, должно быть, об себе нехорошее, да и не захотел ожидать-проживать, зазря мучиться. Редко такое кто может и на такое решается.

– С собой кончить пожелал, что ли?! С чего?! Праздник – и… вдруг такое?!

– Да Бог с тобою, государь, нет же, говорю – перемахнуть… А вернуть его можно. Сила через него идёт немалая, только он, дурашка, ею владеть не умеет, не смыслит ничего, почитай, в путях-то Велесовых. Хоть знатно этому способен. Во-о-от… Вечный Зов он услыхал. Теперь слышать его всё время будет… Тебе вот Зов тот тоже слышен, государь. Только по-своему Он тебя зовёт, и путь у тебя потому иной будет. Ну да ладно, то не беда, если воля есть и разум тоже…

– Как, как вернуть, говори же, ирод ты!

– Есть тут, государь, у него кто, чтоб наиближе других был? Любил чтоб его особо…

– Отец его тут.

– Н-нет, батюшка нам не подойдёт, пожалуй… – задумчиво, вглядываясь в лик бесчувственного Федьки, дед поглаживал бороду. – Не та Жива нам нужна. А зазноба есть, любушка али полюбовница? Чтоб прикипели друг другу.

– Да откуда!!! – тихо взвыл Иоанн, яростно обращаясь к тёмному углу с образами. – Я бы знал.

– Ты поразмысли, подумай как след, государь-батюшка, – тихо и строго, но с мягкостию, вставая, сказал ведун, пронзая, казалось, самую душу Иоанна голубоватыми глазками, – припомни. Не просто душевное или кровное, но и телесное вожделение если к нему в ком есть, страсть всяческая, человеку известная, чтоб в том была, боль-тоска без него была бы, потеря невосполнимая, и не только братски-отечески, девичье-созерцательно, но нутром чтобы всем. И он чтобы тоже так же. Вот этакий голос обратно его призовёт. А на прочее он Оттуда не откликнется.

Иоанн в полном замешательстве силился понять, что же делать. И потребовал от Малого подробного пояснения, что если, скажем, и отыщется кто такой, как правильно звать следует. Дед замялся в замешательстве великом, но страшный гневный взор Иоанна вынудил его изложить требуемое, но тихо-тихо, так, что и стены не услышали.

Молча подал ему государь заведомо приготовленную плату, отпуская.

Велел всем молиться, кто может. Воеводе приказал успокоительного сбора принять и спать идти нынче, ибо до утра ничем никто уж не поможет. Тот порывался, конечно, остаться, но Иоанн был непреклонен, выпроваживая из покоев всех лишних сейчас.

Сам же, приняв услугу спальников, переоблачился ко сну и остался сидеть возле.

То ли сон то был, то ли вправду сам себе он в полузабытьи страдания вторил: «Господь воцарися, в лепоту облечеся! Если есть к нему в ком вся страсть человеческая, чтоб житие без него немыслимо было, то такой голос обратно его призовёт»…

Помолившись, погасив все свечи, кроме лампадного огонька перед Спасом и Богородицей, в шубу завернувшись, сел рядом с пугающе бесчувственным телом, укрытым льняной простынёй под медвежьим одеялом, содрогаясь горестно и согреваясь, и стал звать.