Конечно же, царь со свитой, и многочисленность его сопровождения, и пышное богатство выхода сегодняшнего, и сами приготовления, каких давно уж не случалось здесь, – всё это возбудило состояние настоящего празднества. Что бы им всем не сулила грядущая зима, полная чёрными предзнаменованиями и дурными чаяниями, на время всё это оказалось за кольцом белых стен, а они – точно в добрых объятиях, за клубами душистого дымка и пара над каждой избой, за светлым до беззаботности неспешным перезвоном Вознесенской и Дьяковской колоколен. Там, где-то вдали, в оставленной в тревожном ожидании Москве, на притихших на время границах, в полутьме углов, где велись непрестанно пересуды, кипела тихая серая ядовитая жуть. А здесь было ясно и морозно, и тихо тишиной чистого места… Здесь, разделяя всё на два берега, стыло мирно молчал величавый Велесов овраг, в кудрявых сероватых кружевах черёмуховых зарослей, спящих сейчас. Только студёные хрустальные ключи в нём не умолкали ни на миг, и ручей, питающий реку Москву, бежал по сумеречному дну его своим законным путём… Здесь же, прямо у подножия несказанно великолепного храма Вознесения Господня, от которого поначалу никак не мог оторвать взора Федька, подобно прочим, он, по обычаю, омочил ладони в ключе Георгия-Победоносца. Здесь бился со Змеем Солнечный Воин, и сюда пришёлся роковой для Змея удар его копья. В агонии Змей разметал землю и камни по пути обратно в бездну, и древний след этот остался оврагом. Бил ключ странным образом из недр, из-под камушков, на самой вершине холма, и возле него сооружена была небольшая купель, крещенская. Из этого ключа, единственного, по обычаю пить можно было, а вот те, что плелись в чёрном хрустале по низам овражным, якобы, не живую воду несли, мёртвую, из таких недр земных глубинных, что и помыслить боязно. И впрямь, странная то была водица. Никакого вреда птице и зверью, да и скоту она не делала, и всё ж неприкосновенная для пития считалась. Леденее самого льда, никогда не замерзали те ключи и тот ручей, ни разу никто не помнил, чтоб ледок на нём стал. И в самые знойные засушные лета, когда Москва-река мелела и тиною шла по берегам от противоестественной теплоты воды, и даже рыба дохла, бывало, Велесов ручей неизменно сладостной и глубокой прохладой струился себе, как всегда, как, верно, ещё до начала времён было, до того, как люди пришли сюда, и волхвы вызнали тайны этого места, и повелели людям создать тут молитвенные камни и идолы, и через них связь держать со всеми мирами верхними и нижними… Этого всего Федька не знал, конечно, прежде. Вообще, всякое волхование и ведовство к обсуждению запрещено было, но втайне меж собою все всё об том знали и понимали… А уж на женских половинах – особенно. Слышал и знал он обо всех делах и обычаях древности с самого детства, от матушки, и как же она говорила об этом… В заговоры и колыбельные им вплетала. В канун отъезда, вызнавая про места, через которые придётся ехать, Федька наслушался от кухонной дворни всяких таких сказок с лихвою. Странно, но ему они были приятны, даже как бы желанны, манили недосказанностью, и совершенно явственным духом истинности, правоты высшей, большей, чем правота одного человека, а как бы – исконного, простого и очевидного, как солнце и дерево, и – вечно недоступного, как сон смерти, страх и притягательность того, что за последней чертою… Раз уж матушка с любовью безмерной, с безмерной жалостью душевной повесила на шею ему ладанку с одолень-травою, с крестом рядом, разве может что быть дурного в таких делах… И казалось даже, что сам Единый Господь не слишком уж строго судит людей за неизбывность веры, с Ним наряду, в эти все чудеса, кудеса и страсти… Иначе разве могло бы случиться, чтоб всенародный любимец Святой Николай, в образе которого было что-то безотчётно тёплое, отечески-братское, по-доброму мудрое и сочувственное каждому русскому сердцу и в обыденных делах мирских, и в надеждах простых, допустил чествование своё в один и тот же день с Великим Велесом… И не только под зиму, но и весной, дважды, как празднуют Николу-Зимнего, в день кончины угодника, и Николу-Вешнего – в день рождества его. А тут же подразумевают – Велеса-Мороза-Успокоителя и Велеса-Хранителя-Жизнедарителя.

Размышляя так, Федька следил за всем сразу, хоть и научился уже осознавать, сколь много чрезмерного приписывает своей особе при государе. И те же Охлябинин, или Юрьев, или вовсе никому неведомые подручные спальники, вестовые-курьеры, разведчики, без роду-племени, вроде Колибабы и Подспуды, которым прозвания давали нарочито шутейно, никак не совместно с достоинствами и полезностью их, знали и умели и понимали в окружающем не в пример более. Как не старался он вникать скоро и быть своим в этом с виду безнадежном клубке золотой канители, постоянно возникали люди и события, бывшие раньше его, имеющие вес и значение, но ему неведомые… Золото то и дело с терниями плелось и путалось, за какой бы конец не потянул. Сейчас, повинуясь единственному раздирающему чувству угодить государю и стать превыше всех для него, особицею стать, так, чтобы никто уже, чтоб не сделал ранее и чего бы не значил в миропорядке, а всё же ему не чета был бы, лелеял он свои замыслы. И вот так, среди белого радостного дня, на молебне кратком еле выстояв, чтоб не плясать, как конь гулливый, разгибался от поклонов Федька, встряхивал гривой, и всё играло в нём решимостью.

Наученный уже терпению, но довольно успевший приглядеться к выходкам окружения государева и его на то ответам, ни в чём решительно до конца не уверенный, кроме своей красы, и задним чутьём понимающий, что сани готовить более нет времени, а до лета далеко, Федька, лишь только под колокольный перезвон начали расходиться от храма, выхватил Охлябинина из ближайшей волны и прилепился к нему страстным шёпотом. Тот слушал, крутил усы, и в итоге притянул к себе высокого красавца, царского кравчего, и у всех на виду шептал ему что-то на ухо, и вместе жарко беседовали накоротке.

5 декабря 1564 года.

На самом деле весь сегодняшний день Федька был предоставлен самому себе. Государь был занят благочестивыми беседами с местным свяществом, а после – занимался с царевичами, и провёл на царицыной половине остаток до вечера.

После непрестанной многодневной горячки, напряжения, адовых мук самого разнообразного свойства, тревог, забот и бесконечности потока новостей жизнь замедлилась здесь, и он не сразу осознал, что может просто так, ничем не беспокоясь, погулять над рекой, подышать волей и тишью. Да и собой заняться оказалось совсем не лишне. На ветру и морозе, за целый день в седле, и лицо, и руки грубеют, того гляди, цыпками пойдут, так что срочно были приняты меры, хоть надобно было бы сразу по приезде этим озаботиться. Наилучше было бы раздобыть яичко либо сливочек, но в пост этакая суетность казалась чрезмерной. Потому, смочив чистую тряпицу всё тем же ромашковым настоем, попеременно промокал он лицо, то теплом, то холодом, чередуя с мёдом и постным маслом. Сеньку тоже заставил уделить усердное внимание миловидности, что всегда есть первое свидетельство здоровья во всяком теле, и немедля убрать красный, облупившийся от злой погоды нос и шершавость на руках добытым на кухне ошмёточком нутряного сала. Попытки слабенько воспротивиться, что де не ребёнок он уже, стыдно просить для себя, как для больного либо старого, послабления в пост, хоть, впрочем, за молочко давешнее к пирогам кланяется, Федька пресёк быстро и доходчиво. «Арсений. Ты теперь при мне, а я – при Государе, и я не дозволю себя позорить всяким пугалом рядом, равно как и государя нашего. Больше чтоб разговору об том не было». Произнося это, мягко и внушительно, Федька со странным чувством отмечал, что как бы перенимает невольно всё больше от Иоанна вальяжную спокойную манеру покровительства к самым ближним своим людям, в обычном настроении его. Холопы все, да не все – холопы… Все – да не все.

Уже почти месяц, как господин и повелитель называл его Арсением, на людях особенно. Сенька ещё никак не привык, стопорило его от такой великой чести. Однако и обязанностей у него прибавилось с новым чином. Фёдор Алексеевич рассмотрел его аккуратность и сноровку в вырезывании разными тонкими орудийцами узоров на досочках, заготовках под ножевые рукояти, и просто фигурок всякой живности. Руки у мальчишки оказались золотые, от отца-шорника и навыки перенять успел. На досуге вместе довели они до ума махонькие клещицы, заточив их особо, и из двух ножичков, склёпанных накрест, хитрый резачок получили, так что можно было аккуратно и быстро облагородить ногти. Сперва выучившись на себе, теперь Арсению надлежало ухаживать и за руками хозяина. А иной раз – и за ногами тоже. Федька всегда дивился красе государевых рук, и особой гладкости ровных ногтей, и подсмотрел ритуал, что производился одним из царёвых спальников, после бани обыкновенно. И ему уже казалось несносным, коли, проводя по шёлку или паволоку воздушному, пальцы цепляются за ткань и шуршат. Снимались эти зацепки шершавым камушком китаянским, пемзою. Кусочком материи из конского волоса доводился блеск до совершенства, это он ещё у матушки приметил. Вестимо, в первом же походе или бою от всего этого великолепия и следа не останется, ну так всему свои место и час. А покуда они имеются.

Так вот, с благословения князя Охлябинина, тоже затейника известного, по сговору со старостами сельскими, а те – с дозволения, хоть и довольно хмурого, патриарха церковного, взялся Федька развлечь государя действом, намереваясь из обыкновенного обрядового зачина Встречи Велеса-Мороза, после чего начиналось общее гуляние, сотворить красотное веселье, где в ходе изложения перед общим обозрением древнейшего «коловорота Велесова Пути⁷¹», в потехе простой на вид, хотел показать всего себя. Для успеха задумки этой надобно было расщедриться и прикупить у общины излишества кое-какие. И мастеровых пригласить, и мастериц, и своих кое-кого подбить на забаву. На всё про всё у них денёк был, да и народ кинулся за работу такую весёлую с радением. Тем более что от государя шепнули об угощении, из погребов его, отменного хмеля на всех веселья сердца ради. Ребят отправили набирать хворосту и всего, способного к горению, и тряпья с паклей на факелы, сколько возможно. Только следить всё же приходилось, чтоб от излишнего усердия на запалы не выгребали полезное, и не разбирали по малолетней дурости тайком плетней и кровель сараев. Известие, что в этот раз будет всамделишный десятисаженный трёхглавый Змей с Велесом сражаться, и в итоге сгорит ясным пламенем, вызвало всеобщий восторг. Да и сам Велес появится, как полагается ему по рангу, в окружении зверья лесного и скота домашнего, так что ребятня выбирала живность по душе и готовилась рядиться, измудряясь, кто во что горазд. Конечно, ближнюю свиту Велеса – Медведя, Волка, Быка и Лиса – было поручено изобразить молодцам рослым, гибким и ловким, из рынд и ближних. Шкуры на них прилаживали добротно, оторопь брала, как настоящие гляделись. И то, хороши быть обязаны, ведь все они – не просто звери лесные, а сам же бог Велес, в разных ипостасях своих… Всё – в нём одном заключено, и звериное, и людское, и то, что над зверем и человеком, надо всем, в мире высшем, в Прави, обитает. На то ведь он и бог, в срединный, людской мир Яви входящий, врата Нави-смерти и духов мира нижнего сторожащий, перекрёстками миров ведающий.

А покуда сообща самые премудрые и рукодельные мастерили Змея, так, чтоб внутри него поместиться могли трое и руководить согласно движениями, и огневые потехи, другие – сколачивали надёжные длинные мостки, которым надлежало быть столами для большой братчины, и возвышением для действа, сам «Велес» призадумался над полотнищем в девять аршинов грубой шерсти тёмно синей, за бесценок у заезжего купчишки добытой, приглянувшейся ему за цвет, глубокий и холодный. И вскоре этой дерюге надлежало стать одеянием божественным и невиданным. Обдумав всё, велел Арсению своему кликать сюда, в светлую горницу, что определил под мастерскую себе, прямо над приказными палатами, самых шустрых рукодельниц, да помоложе, по делу государеву. Сказывать велел это с улыбкою, а не то перепугаются ещё. Напрасно опасался. Только прознав, что это царский кравчий поручителем их созывает, охотниц отыскалось более, чем в горнице поместилось. И то, когда пояснил он, что к завтрашнему сотворить им надо, замахали руками и заохали, что дело то неизвестное, как исполнить, неведомо… Да только не просто отнекаться от такого обхождения, от лукавых слов, от улыбок и поцелуев его беглых в раскрасневшиеся щёчки, от россыпи милых жемчужин речных, в ладошки ловкие вкладываемых, от угощения пирожками со сладостями, на весь день и на ночь даже, и от обещаний ласковых самых усердных после особо наградить.

Смехом и щебетом переполнился этот янтарный быстрый день, и на исколотые впопыхах пальчики только ахали и пуще смеялись мастерицы. Не положено ведь было молодым на гульбище пить мёду, а им за труды и сноровку обещал Велес из чаши своей поднести, а от такого подношения отказываться нельзя никому, то всем известно. Родителям же знать о Велесовых подношениях не обязательно, для них праздник будет полным ходом завтра, а ныне… – ныне день их и хлеб их. Не обошлось без ревнивого недовольства сельских молодцев, и всяких нехороших толков о царском кравчем. Но вслух воспрепятствовать девушкам из дому отправиться никто не решился.

В подручные девицам был даден подмастерье церковного плотника, малый старательный, послушный, и бегал по малейшему поручению. А для самой ответственной работы – крыть будущие узоры по ткани творимым серебром ⁷²– сам мастер иконописи, трудящийся по поручению государеву над росписями бывшей Дьяковской, а ныне, в белом камне отстроенной, Усекновения головы Иоанна Предтечи церкви. Сокрушался расточительству такому, смиренно кривился мастер и вздыхал, поглядывая на вапницы⁷³ свои с заветным содержимым, но коли уж разрешение от владыки получено, то придётся не ризы и нимбы святителей, а скоморошье покрывало серебрить. Федька, чтоб божьего человека вконец не расстраивать, попросил только показать, каким клеем поверх какого класть надо, чтоб не осыпалось в действе и к сроку высохнуть успело, и заверил, что серебра-то уйдёт всего малость, так, припорошить узоры, а основное они растолчённым в порошок перламутром речным разбавят, а в сумраке, там, в сполохах огней и костра, будет всё это сиять и отливать не то что серебром, а снежным золотом. Волшебно холод и свет и тени сыграют.

Мастеру задумка теперь глянулась, что он немедля засадил своих мальчишек толочь перламутр, мешать щучий клей с льняным маслом и мелом, и сам засел за пробы с другого конца будущей Велесовой плащаницы. Огромные не то цветы, не то огурцы были быстро начертаны мелом по всему синему полю, и одни девицы принялись нашивать на них как бы вязь из простой льняной бечёвки, окрашенной в чернилах, так что выходило издали заметное выпуклое кружево. Другие катали и тут же пекли в печи бусины, катали плотно, из солёной муки, низанные на суровые нити, и готовые снизки, остудив чуть, окунали в мисочку со смесью того же клея с воском и перламутровым порошком, куда для пробы мастер всыпал истолчённого стекла, из мелкого боя, что от фонарей и окон осталось … Высыхая над печью рядами, бусины напоминали снежные переливающиеся ягоды крупного бояршника. Обволокнутые лаком, они не жалили и не кололись. Вышивальщицы тут же окаймляли цепочками из них узорные «огурцы⁷⁴». Дело пошло ходко. Федька то и дело усылал казавшегося в проёме дверном Сеньку за мёдом ещё, и за пивом, и за орешками всякими… Душно жаром весны стало в той горнице к вечеру. Кликались, точно в лесу, в двух шагах, чтоб дело спорилось, чтоб всё вовремя подавалось и ладилось, а девицы остались и в самом деле умные, соровистые и пригожие… И надо было отыскать чернобурого лиса на воротник, да овчинку серебристую, вывернутую мехом наружу, под «шубу». Да, и бороду Велеса, серебристую опять же, седую и длинную. Но это после, как закончится посеребрение.

Девицы сперва опасались испачкать пальчики в злом клею, но вскоре осмелели, и самая понятливая выпросила у мастера, вкупе со средством очиститься, кисточку беличью, и уже навострилась класть и лак, и серебрянку поверх ровненько и быстро. И тут нужна была прилежность, но совсем не та, что обычно за пяльцами или кружевом. То, что вблизи и под солнцем, может, и грубо выглядело, и шутейно, дёшево, как бы понарошку, чуть издали и при лучинах менялось совершенно. А после все пальчики девицы оказались осеребрёнными, и она смеялась, что вот и руки мыть не станет. Федька, обняв её сзади, вдохнул сладко, и она зарделась, почуяв, помимо объятия весьма тесного, округлость монеток серебряных в своих смелых пальчиках… Она так смеялась, пока Федька ей нашёптывал, что никак нельзя было и прочим не загореться, и стали её оттаскивать, несильно, так, играя, и Федька поддался свалке, увалившись нечаянно с одной, самой бойкой противницей, маленькой, с тугой чёрной косою и красной лентой, вплетённой в неё. Разняли и растащили их, на полу свалившихся, голося и заливаясь хохотом, и крича наперебой, что вот попортят сейчас всё, что за день трудов их непомерных осилено… Девицы сами угощались из принесённой велением их нынешнего работодателя братины светлым мёдом, а потому летело всё само собою, и поцелуи уже был глубже, жарче, а пожатия умных ручек их – мягче и горячее, и даже бесстыднее. Федька обещал самой смелой, что не убоится к Велесу после братчины явиться, райское услаждение. И, как знать, тут же бы не обрела его эта самая смелая, но со двора постоянно окликали их, а в сенях то и дело то кошки прыгали, то вваливались по делам Приказа люди… Да и то не удержало бы прекрасного юного Велеса и подругу его от сладкого поспешного греха, а у всех от предчувствий головы и правда вскружились и дыхания захолонули, если бы не вернулся тут иконописец с подмастерьем и новым клеем для бусин. Чтоб не посыпались и не погорели вдруг в палеве танца-то. Завтра. Разошлись по местам, отдышались едва, все растрёпанные, очумевшие и немного усталые уже.

Когда работа была почти завершена, все они отошли в самый дальний угол, а Федька потянул потяжелевшее полотнище и осторожно, чтоб не испортить ещё не подсохшее, поднял над головой на полном развороте рук. Дружный вздох и прижатые к груди ладони тружениц объявили, что замысел его удался.

Мастер, сказавши, что оценит опыт на деле завтра, откланялся, и забрал своих мальчишек. Поймал косой шальной выпроваживающий взгляд кравчего, и не стал забирать вапницы с отсатним серебром и кисточки… А девки попрыгали тут в свои расшитые валенцы, заворачиваться в платки стали, заспешили, спохватившись на темноту, по домам, а одна, та, что всех бойчее, что по лицу наглого кравчего оходила сперва, плат свой шерстяный на пол уронила, и сама в его руки пала… Махнул он, чтоб уходили все, зацеловывая её уже безо всякого приличия, а она на лёгкий полуплач, и серьёзный и шуточный, поражённых подружек своих тоже махнула, шубку, белкою подбитую, уронила… И всё бы хорошо, да тут стукнули в окно.

Прибытие гонца из Москвы в один миг грохнуло его оземь. Сенька крикнул через дверь, что им срочно бежать.

Государь был у себя в кабинетной комнате, Вяземский, Зайцев и Юрьев тут же, и минутой позднее явился Алексей Данилыч. Гонец, Константин Поливанов, видно, только-только испил с дороги чего-то и переводил дух. Федька оправил кафтан и волосы, мягко быстро обошёл комнату по краю и стал подле государева кресла.