Глава 12
Кому-то нужно начинать…

Сразу же после победы началась перестройка всей работы клиники на мирный лад. Приехали из-за Урала и из среднеазиатских республик профессора и доценты. Многие же, особенно кто помоложе, возвращались из армии. Госпиталь был закрыт, в коридорах института появились первые курсанты, прибывающие из разных городов страны для изучения вопросов мирной хирургии. Жизнь, как всегда, торопила: новые дни – новые насущные требования.

И все мы смотрели друг на друга чуть ли не с радостным изумлением: преодолели, выстояли! Только многих-многих нет с нами… Торжество и скорбь – они были рядом.

Война с фашизмом возвысила представление о России, о русском народе. Сделав их безгранично широкими и многообъемлющими. Русскими враги называли всех бойцов нашей многонациональной армии, одетых в краснозвездную советскую форму, кто бы это ни был: туркмен или армянин, бурят или представитель любой другой народности СССР. И вполне понятно, от силы и крепости, от сплоченности самого русского народа зависела целостность, а отсюда и независимость всей Страны Советов. Это тоже подтвердила война.

Я пишу сейчас об этом, думая, как важно воспитывать и развивать благородное чувство национальной гордости, любви ко всему родному, к лучшим народным традициям и обычаям в молодежи. В этом – преемственность отцов и детей, в этом залог вечной молодости нации.

…Среди раненых, которые после закрытия госпиталя дольше других оставались в нашей клинике, были те, у кого в легких сидели осколки. Вокруг осколка образовывался абсцесс, и мы понимали: вылечить можно, лишь удалив часть легкого. И другое понимали: мы к такому пока не готовы…

Именно к этому времени – в конце 1946 года – поступила в клинику Вера Игнатьева, которая нуждалась в большой и опасной операции – удалении части легкого. Тут мне приходится отослать читателей к первым страницам книги. Там, если помните, рассказывается про Веру Игнатьевну и про то, как я решился приступить к операциям, которые у нас в стране, если кто и пробовал делать, результаты получал неутешительные… Кому-то нужно было начинать! Тем более что проблема диктовалась самой жизнью. Ее ставили и продолжали ставить перед хирургом больные люди.

Правда, кое-кому это кажется странным и непонятным. Недавно рецензент Ю. Карелин, сам врач по образованию, в отзыве на мою рукопись так и написал: «Не потому же он занялся этой проблемой, что страдают люди от легочных болезней… Страданий и сейчас много, которые не лечатся хирургами…» Кстати, если быть точным, хирургом лечатся не страдания, а больные с их заболеваниями. Но суть тут не в точности словоупотребления, а в различии наших врачебных позиций. По мнению уважаемого рецензента, страдающие люди – это при разработке проблемы нечто второстепенное, не определяющее. Может быть, для кого и так… Для меня же, как я уже неоднократно подчеркивал в предыдущих главах, больной человек всегда был центральной, указующей фигурой. Только для его спасения шел я на освоение новых операций, если оказывалось, что в нашей стране такие больные не оперируются и никакой надежды у человека нет. Я не мог и не считал себя вправе беспомощно стоять у постели тех, кто обрекался на смерть из-за врачебного бессилия или неумения. В каждом случае проблема возникала передо мной не абстрактно, а конкретно – в образе определенного больного со своим именем, своей жизнью, своими горестями и надеждами.

Как уже рассказывал, подготовку к совершенно новой для себя операции начинал чисто теоретически – по отдельным статьям в наших и зарубежных журналах. Происходил, можно сказать, сбор золотых крупиц… Затем вел проработку техники операции на трупах и в эксперименте… А идя на саму операцию, отлично сознавал, что никто мне ни помочь, ни подсказать не сможет, я сам должен буду выпутываться из любого затруднительного положения.

Так, ради больных, которые к нам поступали и которых мы не знали, как надо лечить, я специально занялся изучением проблемы легочной патологии. А позже много труда потратил на разработку методики операций у людей, страдающих циррозом печени, слипчивым перикардитом и болезнями сердца.

Просматривая литературу по резекции легких, я невольно обратил внимание на несколько интересных статей и сообщений – особенно в американских медицинских журналах – по хирургии пищевода. Такие больные тоже приезжали к нам, и мы не знали, как радикально помочь им. Вставляли трубку для кормления в желудок и с чувством досадливой горечи на душе выписывали их из клиники… А люди готовы были на любую операцию – лишь бы был маленький проблеск надежды!

Тяжкие мучения от голода плюс непокидающий страх, что предстоит умереть голодной смертью, – вот удел больных раком пищевода. По мере роста опухоли перестает проходить густая пища, а затем и совсем жидкая… Что может быть ужаснее – при ясном сознании, при отчетливом понимании всей своей беды?

Однажды, когда я работал в Киренске, ко мне приехал из тайги, с охотничьего зимовья, седеющий, крайне истощенный мужчина и сказал, что несколько дней тому назад он проглотил кусок плохо пережеванного мяса и тот застрял у него в пищеводе. Он даже показал место, где его чувствовал… «А теперь, – жаловался приезжий, – не только ничего глотать не могу, чай не проходит… Ослобони, доктор, – просил он, – век буду за тебя Бога молить!»

Но что я, врач на далекой периферии, мог сделать? В то время операции на пищеводе не проводились даже в столичных клиниках… И как, с другой стороны, отпустить больного ни с чем? Это равносильно тому, что прямо сказать: иди и умирай! Может, попытаться извлечь застрявший кусок с помощью специальных щипцов, которые неизвестно каким образом оказались в нашем хирургическом наборе? Но придется орудовать вслепую, на большой глубине. И если вместо кусочка мяса захватишь кусочек стенки пищевода – это вызовет кровотечение или гнойное воспаление средостения. Что тоже приведет больного к гибели.

В подобных случаях хирург оказывается в сложном положении. Он хочет и должен помочь страдальцу. Однако операция хранит в себе угрозу смерти, и если больной действительно умрет, врача, возможно, не будут судить, но осуждать станут обязательно: не берись, мол, за то, что не умеешь! Так что отказать в этой ситуации легче. Хирург говорит, что техникой подобной операции не владеет, таких операций вообще не делают, а если делают, то лишь в специальных лечебных учреждениях, которые от нас за тридевять земель, и он, хирург, не может рисковать жизнью больного… Его поймут, с ним согласятся.

Когда же складывается ситуация, подобная той, о которой рассказываю, только собственная совесть да ответственность за судьбу больного толкают на поиски путей для спасения этого человека, заставляют идти на риск… И я тогда решил попытаться извлечь щипцами злосчастный кусочек мяса из пищевода, обрекавший таежного жителя на голодную смерть. При этом понимал, что если даже справлюсь с задуманным – для больного облегчение будет, скорее всего, временным. Если там в основе сужения пищевода образовалась опухоль, мы только отодвинем смерть, сделаем ее, может быть, не такой острой и жесткой.

В своих правилах хирургической деонтологии Н. Н. Петров писал, что вечной жизни мы больному дать не можем. «Наша задача заключается в том, чтобы продлить эту жизнь и сделать ее более приятной».

На сколько мы продлеваем жизнь – вопрос, конечно, очень важный. Но хоть на малый срок, как только позволяют наши врачебные возможности, пусть на год, на полтора, пусть даже на неделю – это всегда благо. Спросите любого человека, что он предпочтет: умереть сегодня или через неделю. Уверен, что любой выберет последнее. Этим и должен руководствоваться хирург в своих действиях у постели больного.

…Предупредив своего пациента-охотника и его родных о возможных осложнениях и опасности, получив от них согласие на операцию, я ввел длинные изогнутые щипцы в пищевод до того места, где конец щипцов уперся во что-то мягкое. Это мог быть кусочек мяса, но не исключалось, что это слизистая пищевода.

Щипцы шли назад вначале туго, но затем подались, и когда я извлек их – о радость! – на конце, между браншами, был зажат кусочек мяса величиной с небольшую сливу. Больной хриплым голосом попросил воды. Ему подали стакан. Он сделал вначале небольшой глоточек, подождал… затем глоток побольше, совсем большой… Несколько мгновений прислушивался, видимо, к тому, как жидкость проходит по пищеводу, и вдруг бухнулся передо мной на колени! Я от неожиданности так растерялся, что громко закричал на него: «Встаньте немедленно, а то милиционера позову!»

Этого больного я наблюдал несколько месяцев: чувствовал он себя хорошо, затруднений при глотании не ощущал. «Доктор, – говорил он мне, – я однажды в буран заплутал, замерзал, думал, что крышка, погиб, и не было так страшно, как от голода умереть…»

История хирургии хранит немало примеров, когда больные соглашались на любую операцию, зная, что надежда на благоприятный исход ничтожна. Самый маленький, крошечный шанс на спасение лучше, чем ничего… Серьезные же попытки избавить больных раком пищевода от страданий оперативным путем начались лишь в двадцатых годах нашего столетия. Однако все операции, как правило, кончались печально, и хирурги, предпринявшие их, после нескольких безуспешных попыток прекращали работу в этом направлении.

Наибольшее упорство в то время проявил известный немецкий хирург Зауербрух, руководящий клиникой в одном из городов Швейцарии. Он сделал сорок грудных операций на пищеводе, и все сорок его подопечных погибли. В швейцарский парламент поступил запрос: можно ли хирургу, в частности Зауербруху, разрешать проводить операции, от которых больные умирают? Парламент, обсудив этот вопрос, вынес решение в пользу врача. После этого Зауербрух осуществил еще несколько операций на пищеводе, и… прежний скорбный итог. От него, не выдержав поголовной смерти всех больных и травли, поднятой бульварными газетами, ушли любимые ученики – его постоянные ассистенты. Подавленный, разуверившийся Зауербрах вынужден был прекратить операции, так и не добившись излечения ни в одном случае…

Столь же печально окончились попытки операций при раке нижних отделов пищевода со стороны брюшной полости у нашего соотечественника профессора Сапожкова. Приблизительно такое же, как у Зауербруха, количество проведенных операций, и ни одного успешного результата. Профессор Сапожков, отчаявшись, также опустил руки. А отчаяться было от чего. Столько тратится сил, энергии, нервов. За каждой операцией – живой человек со своими надеждами, просьбами, с мольбой в измученных страданиями глазах – и все оказывается зря!

Обращает на себя внимание тот факт, что больные, хорошо осведомленные о гибели тех, кого оперировали раньше, не только продолжали давать согласие на операцию, но и настойчиво просили об этом. Какая же сила физических и моральных мучений должна быть у этих людей, если они, имея лишь малейшую надежду на излечение, решались на операцию. Вот почему, зная все это, думая над этим, я не мог пройти мимо сообщений о первых успешных операциях на пищеводе, проведенных хирургами США.

У американцев тогда уже при внутригрудных операциях было хорошо налажено обезболивание, а мы продолжали их делать под местной анестезией, что, разумеется, затрудняло работу хирурга и создавало дополнительные опасности для больного. Я старался прочитать всю доступную литературу по этому вопросу, и чем больше узнавал об удачах и просчетах, имевших место в освоение проблем хирургии пищевода, тем сильнее крепла во мне уверенность: этим можно заниматься в нашей клинике, я обязан попробовать… Николай Николаевич Петров, можно сказать, благословил: действуй! Было это так…

Среди других больных поступил в клинику шестидесятилетний инженер Н. И. Гущин, больной раком верхнего отдела желудка с переходом на пищевод. Причем захвачена уже была порядочная его часть. Обычно, если опухоль лишь достигла пищевода, мы удаляли желудок со стороны брюшной полости вместе с частью пищевода. Такие операции были уже обычными в практике Н. Н. Петрова и А. С. Чечулина. Но при распространении опухоли высоко по пищеводу больные признавались неоперабельными и выписывались домой. Так хотели поступить и с инженером Гущиным.

Когда я сказал больному, что операция не показана и ему придется уехать из клиники, он заплакал как ребенок, горько и безутешно.

– Я понимаю, что такое не показана, – говорил он сквозь слезы. – Вы не хотите рисковать, а я дома умру голодной смертью. Ведь так? Я много читал о своей болезни, прежде чем решился обратиться к вам, я знаю, что медицина еще не очень готова к лечению таких, как я… Но попробуйте. Может, что выйдет, а не получится – судьба, значит, у меня такая. Ведь без операции конец близок. И не утешайте, нет, нет!..

Этот разговор с больным я передал учителю. Николай Николаевич пошел в палату сам.

– Вы настаиваете на операции? – спросил он.

– Да, – твердо ответил Гущин.

– А если мы вам поставим трубочку в желудок, чтобы вы могли питаться через нее? Это сравнительно безопасная операция, а от голода спасет…

– Нет, такое я считаю для человека противоестественным, – с прежней твердостью ответил больной. – Хочу есть нормально! И как бы трудна и опасна операция ни была, я готов к ней, и вот вам письмо, которое написал. В нем мое согласие, в нем все мои размышления на этот счет… Я, Николай Николаевич, уже прожил немалую жизнь и твердо осознаю, на что иду…

Николай Николаевич после твердого раздумья, обращаясь ко мне, сказал:

– Ну что ж, папенька, не возражаю: оперируйте его!

Вместе с Александром Сергеевичем Чечулиным мы тщательно, в деталях, обсудили весь план предстоящей операции, и когда, казалось, предусмотрели все возможные варианты ее, все осложнения, которые нас ожидают, пошли к учителю. Внимательно, не перебивая, выслушав нас, он долго молчал. Видно было, что мысленным взором как бы осматривал все операционное поле. Так командующий армией старается заранее предугадать исход небывалого доселе сражения…

– А что предпримите, если опухоль переросла в печень? – наконец спросил он.

– Если только край левой доли, иссечем его вместе с опухолью. А если окажется, что захвачен большой участок печени, от радикальной операции придется отказаться…

– Почему вы хотите оставить часть желудка, а не удалить его весь? Ведь операция от этого будет и легче и короче?

Я разъяснил, что, судя по отдельным сообщениям зарубежных хирургов, сохранение даже небольшой части желудка облегчает соединение его с пищеводом…

– Что ж, дерзайте, – напутствовал Николай Николаевич, удовлетворенный, по-видимому, нашим рассказом и ответами. – Когда-нибудь надо осваивать то, чего не умеем… Ни на секунду не забывайте, какое значение будет иметь эта операция, если она удастся. Крайняя осторожность и одновременно уверенность должны быть сестрами в вашей работе. Теоретически, вижу, вы подготовлены, а уж что выйдет…

И он развел руками.

Остаток дня я посвятил разговору со старшей операционной сестрой Людмилой Николаевной Курчавовой. Блестящий специалист своего дела, она более двадцати лет работала с Николаем Николаевичем, понимала его не то что с полуслова – предугадывала каждое движение рук хирурга, безошибочно зная, какой инструмент подать в нужный момент… Она вместе с нами переживала за исход предстоящей операции, и сейчас мы советовались, что требуется подготовить к завтрашнему дню, стараясь не упустить ни большого, ни малого… Домой я уходил тоже, разумеется, захваченный думами о том же. Как тревожило оно, это слово: впервые… впервые!

Удаление части или всего желудка, как уже говорил, производилось в клинике нередко и обязательно со стороны живота. В случае с Гущиным нам предстояло идти через грудную клетку, так как опухоль, распространившись на несколько сантиметров по пищеводу, уходила в грудную полость. Удалить эту опухоль и восстановить проходимость пищевода и желудка можно было, следовательно, только вскрыв плевральную полость. То есть мы сознательно шли на открытый пневмоторакс, которого все хирурги боялись во все века! И к тому ж операцию предстояло провести без наркоза, без искусственной вентиляции легких, безо всего, что имеем сейчас и что позволяет делать раскрытие грудной клетки практически безопасным…

И не забыть, как собственное сердце сжималось тогда от самого обыкновенного страха: сумеем ли?! Нужны были немалые усилия воли, чтобы подавить этот страх, чтобы начисто исчез он, когда вся операционная бригада плотным кольцом окружит лежащего на столе больного и предстоит сделать первый разрез…

Наутро, как всегда при большой ответственной операции, собрались все врачи клиники. Скамьи в амфитеатре операционной были тесно заняты врачами-курсантами. На меня и моих помощников – Чечулина и Мгалоблишвили – смотрели уважительно и… с сочувствием. Нашли вы, мол, для себя работенку, ребята, а вдруг да не по-вашему выйдет – на глазах у всех, а?! Даже Николай Николаевич то входил в операционную, то выходил из нее, что свидетельствовало о его самом сильном волнении. И как только начали, он встал рядом, чуть за мной, чтобы все хорошо видеть, и простоял так долгие часы…