«В бочку затычка» вполне справедливо получил прозвище Крикливый. Слушать его возражения проводник, разумеется, не стал.

Стрелка на зелёном фоне ещё не бежала, она начнёт движение только по прибытии на станцию.

Полки застелены чистым бельём, в воздухе пахнет свежестью и сладостями. Окна – непрозрачные и к тому же забраны плотными занавесками на шнурках. Я отодвинул одну из шторок. За ней виднелась зеленоватая глянцевая поверхность стекла с паутинками тонких трещин, к раме был приклеен задеревеневший от времени комочек жевательной резинки.

По купе вился крупный комар. Я с удовольствием его прихлопнул.

Поезд спускался вниз, будто по серпантину. Наверное, мы ехали вдоль наружной стены Таймера. Вскоре поезд набрал ход, девчонки вели себя чинно, парни носились по вагону, швыряясь подушками. Проводник был безучастен к происходящему, изредка появляясь из своего купе с однотипными возгласами:

– Тупорылый, на выход! Тупорылый! Не слышишь, что ли? А ты, Каланча, куда прёшь? Не твоя станция!

– Я не Каланча, я – Длинный!

– Будет твоя станция – будешь Длинным, а пока – как захочу, так и назову! Брысь на место!

Имени Пай у меня тогда ещё не было, вот и приходилось откликаться на всё, чем нарекали соседи по секторам или дежурные в холле Таймера. Как правило это касалось внешности или успехов в учёбе. Умник или Заучка, Тормоз, Зазнайка, Молчун, Ботан…

Я слышал, как некоторые при входе в новый сектор уверенно называют имена, но никогда не мог понять, как они умудряются такое придумывать. Как вообще узнать, на какое имя тебе хотелось бы отзываться?

Некоторые люди держались за имена крепко и при первой попытке с чьей бы то ни было стороны их исковеркать или переиначить, ввязывались в горячие споры с сопляками-дежурными. Как правило это были взрослые. И таких мне встречались единицы. Остальные угрюмо соглашались на всяких бородавочников, бородачей и остроносых.

Поезд прибыл на мою станцию ранним утром.

Я вышел на предрассветный перрон, вдохнул аромат и едва не лишился чувств. Имитация свежести, созданная в вагоне с помощью дезодорантов, не шла ни в какое сравнение с истинно природными запахами.Открывшиеся взгляду просторы после тесноты таймеровских комнат показались мне разверстой пропастью. Я врастал ногами в перрон, боясь сделать хоть шаг в сторону лестницы: вот сейчас я преодолею три ступени и улечу в зелёную шумящую листвой бездну… Неподалёку – чуть вправо – виднелась просёлочная дорога и выстроенные в ряд деревенские домишки, вероятно, в одном из них мне предстояло жить в ближайшие 28 дней.

Я оглянулся на блестящие в предрассветном тумане рельсы. За ними густел плотный лиственный лес, и лишь возле большого камня зелёная цельная ткань разрывалась зигзагом проторенной тропы.

– Эй! Эй! – ко мне по платформе, прихлёбывая холодный утренний воздух развалившимися ботинками (явно с чужой ноги), спешил рыжеволосый лопоухий паренёк, если уж и старше меня, то не более, чем на один таймеровский цикл: мне – семь, значит ему едва ли больше восьми! Брюки с разошедшейся ширинкой были ему невероятно узки, а рубашка, наоборот, велика и вздымалась парусом. На голову парень нахлобучил чёрную кожаную кепку с коротким козырьком и пуговкой на темени.

– Вот! Я взял для тебя,– парень протянул мне румяное красное яблоко,– припас ещё куртку, но ты тепло одет. Или возьмёшь?

На мне была плотная учебная форма. В поезд нас усадили одетыми. Мне не было холодно, и я отказался от куртки. От яблока тоже.

– Так я и знал,– огорчился парень,– надо было брать грушу! Ты не любишь яблоки. Извини, впредь я буду предусмотрительнее.

Вот чудак! Стоит ли так распинаться перед незнакомцем? Да ещё и виниться за допущенную оплошность, тем более, что яблоки я любил. Уверен, что мне бы не пришло в голову выйти в такую рань встречать поезд, да ещё и тащить с собой провизию и одежду!

Парень понуро посмотрел на меня:

– Жаль, что с яблоком не угодил. Меня все Рыжиком зовут. По цвету волос,– уточнил он, будто и без того не было ясно,– а тебя, возможно, будут звать Толстяком. Но ты не обижайся, людям только кажется, что они зрячие, а на самом деле слепые, как кроты. Увидят, что человек толстый и нарекут Толстяком, и не важно, что у того на уме, на душе. Так что ты на них не сердись. Толстяк – обидно, конечно, но…

– Ещё раз назовёшь меня Толстяком,– не выдержал я,– врежу!

Он осёкся и остановился. Я пошёл дальше по платформе. Сзади слышалось чавканье его рваных ботинок . Я притормозил.

– Меня Жиртрестом и Жирным чаще звали,– вдруг разоткровенничался я,– давай своё яблоко!

– Ой, а я его уже попробовал! – он, торопливо жуя, помахал перед моим лицом яблоком с прокушенным боком.

– И так сойдёт! – Я отобрал у него яблоко и с хрустом откусил.– А куртку сам бы накинул! Рубашка у тебя будто из паутины сделана – совсем невесомая!

– И правда холодно,– согласился он,– просто я боялся: вдруг куртка тебе ещё всё-таки понадобится!

– Не понадобится. Надевай сам.

Мы дошли до конца платформы и спустились по лестнице. Земля под ногами была твёрдая и никакого падения в бездну не случилось.

– А ты будешь жить со мной в комнате? Я тебе уже и постель застелил, а завтра мы с тобой с утра будем есть яичницу. Я приготовлю! Я умею! А потом возьмём удочки и на весь день уйдём на рыбалку, а потом… Нет, если ты не захочешь жить со мной,– перебил он сам себя,– я знаю, кто согласится поменяться местами…

– Ты мне на все 28 дней уже занятия придумал?

Он погрустнел.

– На 27. Я приехал вчера. Я уже был здесь один раз. Тогда мне было очень одиноко. Мне, если честно, вообще очень одиноко. И я решил, что буду встречать поезда, пока на одном из них не приедет настоящий друг. В прошлый раз так никто и не приехал, но ты ведь настоящий друг?

И, не дожидаясь ответа, он заговорил дальше:

– Мне иногда говорят, что я слишком много болтаю. А я могу упрекнуть остальных, что они слишком много молчат. Или говорят гадости. Они не хотят со мной обсудить, что я вижу и чувствую, они какие-то будто неживые. Мне кажется, что невысказанные слова делают их такими, словно внутри у них что-то гниёт. Слова тоже бывают просроченными, как еда – не сказал вовремя, и всё, протухли, так в душе и валяются затхлыми останками.А потом нет-нет да и выльются, как помои. Что проще – скажи слова, пока они свежие! Разве нет?

Он вздохнул. Я молча жевал яблоко.

– Если тебе надоест моя трескотня, ты просто скажи: «Заткнись!» – ладно? Не обещаю, что я замолчу. Даже скорее всего не замолчу, но буду очень стараться.

– Пойдём. Я спать хочу,– я проглотил последний кусок яблока, съев его вместе с огрызком.

– Ко мне? Ты будешь жить со мной?

– Буду, буду…

Я вздохнул. Это Таймер. Это всего на 28 дней. Даже на 27. Что я, не выдержу этого болтливого Рыжика?

– Мы подружимся, правда! – радостно зачирикал он, а я только закатил глаза, но, честно говоря, уже к следующему вечеру мне казалось, что я знаю этого забавного паренька всю жизнь.

Нескончаемый поток его болтовни, незамысловатые шутки, видавшие виды ботинки, прохудившиеся узкие штаны и рубашка из паутины – всё это уже к следующему закату стало казаться неотъемлемой и обязательной частью моей жизни. Короче, вопреки моим ожиданиям и в соответствии с прогнозами самого Рыжика, мы быстро сдружились. Да что там – сдружились! Стали не-разлей-вода!

Рыжик познакомил меня со стариком из небольшой избушки, стоявшей на отшибе. Уютно, словно статный нахохленный филин в дупле, угнездился этот дом в ближайшем леске. Рядом совершала поворот железная дорога, но, когда по ней не двигались поезда – а двигались они два раза в сутки (утром доставляли паёк для жителей, ночью – производили смену отдыхающих) – казалось, что дом, спрятавшийся за деревьями, отрезан от внешнего мира.

Он не был похож ни на одно строение в деревне, хотя и вызывающим его не назовёшь. Ни дому, ни его хозяину не было дела до происходящего вокруг и – главное! – не было дела до Таймера.

Речь старика состояла из надсадного кашля и отрывистых междометий. Иногда – хриплого добродушного смеха или эпитетов в наш адрес.

– Эх, сорванцы,– бывало скажет, или,– эх, шалопаи!

Себя он просил именовать просто Дед. Он был добр к нам.

Радужки его глаз желтели в опушке густых седых бровей, словно сердцевина ромашки в обрамлении лепестков, так что создавалось впечатление, будто кто-то бросил гадание, не завершив. Несуразная клочковатая борода – как случайно прилипшие комочки тополиного пуха. Сам же он был низок, приземист и крепок здоровьем. В его кулаках живописно смотрелся бы кузнецкий молот или поводья лихого скакуна. Часов он не носил.

На участке возле дома росла лесная земляника и малина, дикая яблоня, яблоки на которой были настолько терпкими, что даже черви с опаской лакомились неблагородной мякотью. Дед же всегда угощал нас яблоками со своей любимицы – одомашненного развесистого деревца, постукивавшего набухшими розоватыми плодами о стену дома, будто играя в большой теннис без партнёра. Вот их черви пробовали с удовольствием, дед сослепу иногда приносил нам яблоки с подточенным боком, а мы, пацанва, рубали всё без разбору, устраивая потом весёлый мальчишеский спор, чей съеденный червяк был жирнее и толще. Рыжик смешно разводил руками и кричал:

– А я съел во-о-от такого огромного!

И мы ухохатывались, представляя, как такое чудовище вообще могло уместиться в сладком розовобоком шаре.

Ещё была груша. Мы уплетали сочные фрукты, измазав физиономии, а иногда и закапав грудь липким соком. Тогда Дед, покряхтывая и посмеиваясь, велел нам купаться в синей пластиковой бочке, стоящей во дворе. Мы скидывали с себя одежонку и по очереди ныряли в скопившуюся в бочке дождевую воду, кишевшую мотылём, плескались и брызгались, резвились, сверкая голыми бледными задами – Рыжик тощим, а я пухлым и упитанным.

– Эх, шалопаи! – выкашливал Дед, глядя на пустеющую бочку, и, улыбнувшись, уходил в дом.

Здесь же, в бочке, мы полоскали вырванную из земли морковь или редиску и с наслаждением грызли. Хрустящий на зубах песок не был для нас помехой.

Высоченные подсолнухи смотрели сотнями глазок-семечек на наши детские проказы. В лесу неподалёку росли грибы. Дед никогда не брал полагавшегося жителям пайка, и мы приносили в его домик всё, что нам доставлял поезд, до последней крошки.

Как любили мы натереть друг для друга хлебные корки ядрёным зубчиком жгучего молодого чеснока или на спор съесть по целой головке, и сидеть потом в слезах и с открытыми ртами, не зная, как продышаться от горечи.

Всё чаще мы оставались ночевать в его избушке, а потом перебрались в неё насовсем. Мы ходили за грибами, принося целые корзинки красноголовиков и боровиков, а с рыбалки тащили весомый улов рыбки-молчанки. Нет, остальные рыбы в озере тоже не отличались словоохотливостью, но эта получила прозвище по двум причинам, и обе они связаны с Рыжиком.

Во-первых, во время рыбалки мы с ним менялись ролями, едва начинался клёв: я становился криклив и азартен, он же, напротив, насуплен, сосредоточен и непривычно молчалив. Во-вторых, рыбка была настолько костлявая, что разговаривать, поедая её, было абсолютно невозможно. Рыжик однажды попробовал, за что и поплатился, поперхнувшись острым плавником.

– Дед,– как-то спросили мы за чисткой грибов,– а кто из нас больший шалопай?

– Да ты, пожалуй,– Дед указал на меня, призадумался и добавил: – Хотя оба вы хороши.

– А давай,– прошептал мне той же ночью перед сном Рыжик,– разделим это слово на двоих. Пусть каждый возьмёт себе половинку и сделает своим именем. Так у нас останется память друг о друге.

– Будто я тебя без этого забуду! – усмехнулся я, но предложение одобрил. Рыжик уже семь дней обращался ко мне по-всякому и каждый раз мне казалось, что его так и подмывает обозвать меня Толстым.– Чур, я – Шало!

– Почему это ты – Шало? – неожиданно взвился обычно покладистый друг.

– Дед же сказал, что я больший шалопай, чем ты. Значит я – Шало, а ты – Пай. Пай-мальчик – по сравнению со мной.

– Он сказал, что мы оба хороши.

Рыжик надулся и засопел в стенку. Мне ужасно не хотелось уступать ему облюбованную половинку имени, и я тоже отвернулся, накрывшись одеялом с головой.

На следующее утро мы сговорились порыбачить с лодки, собрали самодельные снасти и отправились в тихую заводь, где покачивалась деревянная плоскодонка. Рыжик взялся за вёсла и уверенно повёл лодку на центр озера, где водилось кое-что покрупнее молчанки. Он насвистывал бодрый мотивчик, подставив лучам спину и широко расставив колени в невероятно узких штанах. Весёлые глаза его смотрели из-под сползшей на лоб панамы.

Яркое солнце ныряло в образованные веслом воронки, подёрнутые пузырящейся пеной.

– Сменил бы ты штаны,– со смехом сказал я,– твои коленки в прорехах похожи на головы младенцев, готовых появиться на свет! Правда-правда, очень похожи! Такие же круглые и красные. Ты не думай, я видел, как рожают женщины,– серьёзно добавил я.

– Ну ты и выдумщик, Толстый!

Я усмехнулся. Вот ведь хмырь! Мало того, что не хочет называть меня Шало, так ещё и осмелел настолько, что начал использовать запретное прозвище.

– Слушай, Пай,– сказал я ему,– а ты давно знаешь Деда?

– В прошлый приезд познакомились.

– И он всегда был таким?

– Каким?

– Приветливым, добрым…

– Сколько его знаю – всегда. Подмигнёт, угостит, по голове потреплет… Девчонки местные яблоками из его крючковатых пальцев побрезгивали, а я всегда брал, и ночевать к нему ходил. Он молчаливый, но молчит глубоко, продуманно, осмысленно. Мне с ним молчать не тягостно, а его никогда моя болтовня не раздражала. Есть у него, правда, одна жуткая привычка: он, не морщась, может съесть варёную куриную шкурку!

– Бр-р-р! – содрогнулся я.– Что может быть противнее варёной куриной шкурки! Зачем ты мне это рассказал?!

– Думаю, в молодости за ним водились грешки и пострашнее, но сейчас этот – самый ужасный! – как ни в чём не бывало продолжал Рыжик, налегая на вёсла.– Сварит курицу, выложит на тарелку бёдрышко или грудку, сорвёт шкурку, в рот положит и жуёт…

– Фу! Хватит!

– А может ещё и призадуматься, держа её во рту. Мусолит, смакует, будто ничего вкуснее не пробовал, как деликатес какой-нибудь. Благо, курятник у него свой, шкурок на его век хватит!

– Прекращай, правда! Меня сейчас стошнит! – завопил я.– Я теперь к Деду и близко не подойду.

– Интересный ты! Как яблоки у него брать или в бочке купаться, рыбу, приготовленную им есть, с ночёвкой оставаться – пожалуйста. А как узнал про шкурку, так и всё, в кусты? Так не бывает. Если уж ты в человеке хорошее принимаешь, должен и всякие его прибабахи терпеть. Я вот Деда никогда не брошу, даже если он куриц неощипанными есть начнёт,– он сделал страшные глаза и добавил: – Живьём!

И мы расхохотались.

– Хочешь порулить?

– Я не пробовал никогда.

– Я научу. Это легко.

Под руководством Рыжика у меня стало сносно получаться. Мы добрались до центра озера, я занялся снастями, а друг, не раздумывая, стащил с себя штаны и проворно нырнул в воду с борта. Но вот уже на поверхности мелькнула его рыжая голова, едва не задев опущенное в воду весло. Ни дать, ни взять – ещё одно солнце.

– Ныряй,– повисая острыми локтями на борту и пофыркивая, предложил он.

До этой поездки я никогда не видел столько воды. Наверное, самое большое озеро в моей жизни случилось, когда засорилось сливное отверстие в душевой, и вода на полу доходила до щиколоток. Мы плескались с Рыжиком у берега, я заходил по грудь, а иногда и по шейку, но мне всегда хотелось так же резво, как друг, рассечь воду руками, преодолеть сотню метров, а не стоять на илистом дне.

– Ты что, плавать не умеешь? – спрашивал Рыжик.

– Умею. Холодно просто,– хмуро отвечал я и выходил на берег.

И вот сейчас, когда друг, изогнувшись красивой дугой, нырнул, мне позарез приспичило так же лихо пульнуть своё рыхлое тело бомбочкой за борт! Я зажал нос и прыгнул, поджав колени. Освежающая вода безропотно приняла меня, пощекочивая бока и приятно холодя.

Я мало что помню дальше.

Обрывисто, словно мне за несколько секунд пришлось сменить десяток секторов, понеслись воспоминания: темнота и пузыри перед глазами… Неожиданный сполох – солнце… Небо – на нём ни облачка… Ну может одно или два – случайных, как клочья Дедовой бороды. Я вдыхаю короткую, нещадно малую порцию воздуха и привычного мира, и снова скрываюсь под водой. Вырываюсь наверх, чтобы успеть крикнуть:

– Шало!

Мерзкий вкус озёрной воды прерывает мой крик. Я совершаю ещё одну попытку. Грудь сдавливает, тело колотится крупной дрожью – от холода и паники, забирая у меня последний кислород. Руки в беспокойном барахтанье ищут опору, но мои некрупные детские ладони только пригоршнями черпают воду без всякой надежды когда-нибудь вычерпать её всю и осушить озеро.

– Шало! – и кажется в этом призыве всё меньше звуков моего голоса и всё больше – воды. Я не вижу его, не вижу своего друга.

«Он испугался… Испугался и бросил меня!»

Мне показалось, что Рыжик взмахивает вёслами и лодка отдаляется, лишая меня последней надежды на спасение.

Небо над головой становится всё чернее, я вижу его сквозь узкую щель смыкающейся водной толщи. Снова темнота и пузыри. Пузырей и неба – всё меньше, а темноты – всё больше.

– Шало! – нет, это был уже не крик. Это только у меня в голове…

Я открыл глаза и захохотал, клокоча остатками воды:

– Ты похож на бенгальский огонь!

Рыжая шевелюра друга, обрамлённая солнечным сиянием, ворвалась в моё сознание ярким взрывом искр. На меня смотрели серьёзные и печальные глаза. Голубые и необычайно встревоженные.

– Зачем ты врал, что умеешь плавать?

Я лежал на дне лодки, наискось, коленом упираясь в одну из деревянных скамей, вторая, сорванная с креплений, валялась на корме, иначе она нависала бы прямо над моим лицом.

– Я думал, ты меня бросил и уплыл! – вместо ответа поделился я.

– Дурак, что ли?