Высоцкий играл в «Пугачеве» роль Хлопуши, и это была не самая большая роль – она уместилась примерно в сорок строк фраз-обрывков (вторым исполнителем роли был Николай Губенко). Хлопуша был беглым каторжником, который рвался к мужицкому царю, чтобы вступить в его войско. Роль эта перекликалась с тем статусом, который тогда уже примеряла на Высоцкого либеральная интеллигенция, – защитника простого народа и глашатая его чаяний. Вот почему, несмотря на то что роль у нашего героя умещалась всего в сорок стихотворных строк, она получилась одной из самых мощных. Как пишет В. Смехов:

«Главное в этом спектакле (едва ли не самом мощном по всем элементам) – это роль Хлопуши. Нет ни у кого на эту тему ничего, кроме пересказов и легенд. А у меня право увидеть все тринадцать ролей Высоцкого и, поставив высокие оценки за высоцких героев, наивысшим баллом наградить Хлопушу – идеальное воплощение по всем законам и „психологического“, и „карнавального“ театров…»

Об этом же слова другого критика – А. Гершковича:

«Спектакль шел, конечно, по партитуре режиссера Любимова, но идеальным и зримым дирижером актерского ансамбля оказался некто иной, как Хлопуша – Высоцкий. Казалось, ему одному подчинялся ритм и специфический звуковой образ постановки… Высоцкий был не только простым исполнителем, но в известной мере и одним из соавторов есенинского спектакля. Ряд прозаических связок-текстов принадлежал в нем драматургу Н. Р. Эрдману, Высоцкому же Любимов поручает написание нескольких стихотворных интермедий, которые по замыслу постановщика должны были связать отдельные части поэмы, не предназначавшиеся, собственно, для сцены. Интермедии Высоцкого интересны уже тем, что погружают нас в „низкую“, скоморошью стихию поэмы, по-своему усиливая в спектакле народный фон пугачевского бунта, его „бессмысленность“ и „жестокость“…»

21 и 24 ноября Высоцкий играет в «Пугачеве». Сразу после последнего спектакля он улетает в Измаил на съемки «Служили два товарища». 25 ноября он снимается в эпизоде «Турецкий вал»: Брусенцов командует орудийным расчетом во время атаки красноармейцев. После чего вызывает к себе из Москвы Вениамина Смехова. Зачем? В прошлый приезд на съемки тот жаловался, что совершенно не знает Одессы, и Высоцкий решил стать для друга гидом. А чтобы тот ни о чем не догадался, сообщил ему, что его приезд необходим для пересъемок эпизода, снятого еще в сентябре – «в овраге». Вспоминает В. Смехов:

«Я получаю телеграмму от директора картины – все официально. С трудом выискиваю два свободных дня, кляну себя за мягкотелость, а кино – за вечные фокусы; лечу, конечно, без настроения. Среди встречающих в Одессе – ни одного мосфильмовца. Стоит и качается с пяток на носки Володя. Глаза – плутовские. Сообщает: никаких съемок, никакого Измаила, два дня гуляем по Одессе. Понятно, меня недолго хватило на возмущение…

Володя показывал город, который всю жизнь любил, и мне казалось, что он его сам выдумал… и про сетку проспектов, и про пляжи, и про платаны, и про Пушкина на бульваре, и про Ришелье. Мы ночевали в «Куряже», общежитии киностудии на Пролетарском проспекте. Я за два дня, кажется, узнал и полюбил тысяч двадцать друзей Высоцкого. Сижу зрителем на его концерте в проектном институте. Сижу на прощальном ужине, где Володя – абсолютно не пьющий тамада и внимательный хозяин. Да и весь двухдневный подарок – без единой натуги, без ощущения необычности, только помню острые взгляды в мою сторону, быстрая разведка: ты в восторге? Все в порядке?

Только одна неприятная деталь: посещение в Одессе некоего дома. Утро. Володя еле согласился на уговоры инженеров: мол, только позавтракаете, отведаете мамалыги, и все. Избави бог, какие песни, какие магнитофоны! Только мамалыга, кофе и очень старая, оригинальная квартира. И мы вошли в огромную залу старинного барского дома. На столе дымилась обещанная каша, по углам сидели незнакомцы, стояли гитары и магнитофоны «на взводе». Мы ели в полной тишине, прерываемой зубовным скрежетом Володи. Я дважды порывался увести его, не дать ход скандалу, уберечь его от нервов… Он твердо покачал головой: остаюсь. А незнакомцы нетерпеливо и холодно ждали. Их интересовал человек Высоцкий: это состоялся первый в моей жизни сеанс делячества коллекционеров.

Володя глядел широким взором – иногда он так долго застывал глазами – то ли сквозь стену куда-то, то ли внутрь себя глядел. И, не меняя странного выражения, протянул руку, туда вошла гитара, он склонился к ней, чтобы сговориться с ее струнами. Спел несколько песен, встал и вышел, не прощаясь. На улице нас догнал приглашатель, без смущения извинился за то, что «так вышло». Володя уходил от него, не оборачиваясь на извинения. И я молчал, и он не комментировал. Володя поторопился к своим, раствориться в спокойном мужском товариществе, где он – человек и все – люди. А когда захочется – сам возьмет гитару и споет. По своему хотению.Что же было там, в холодном зале чужого дома? И почему он не ушел от несвободы, ведь так просто было уйти?

Сегодня мне кажется, что он видел гораздо дальше нас и жертвовал минутной горечью не для этих стяжателей-рвачей, а для тех, кто услышит его песни с магнитофонов потом, когда-нибудь потом…»

Эти воспоминания – типичный пример мифологии, которая сложилась как вокруг Высоцкого, так и его театра – «Таганки». Да, коллекционеры-рвачи буквально рвали на части Высоцкого, пытаясь заманить его в свои сети, чтобы а) заполучить из первых рук его записи и б) чтобы потом ими торговать по бойкой цене. Однако такими же рвачами являлись и многие представители «спокойного мужского товарищества» – того же «таганского братства», к примеру. Они тоже рвали Высоцкого на части, чтобы а) паразитировать на его славе и б) использовать в разного рода «выбиваниях» – кому квартиру, кому машину, кому еще что-то. У этих либерал-воспоминателей ведь как принято: там, наверху, у политиков – грызня и склоки, а у нас внизу – товарищество, мужское братство. Хотя на самом деле – пауки в банке те еще. И события конца 80-х, когда именно «Таганка» – светоч либерального движения – явит миру такой раздрай и склоки, что у многих людей волосы дыбом встанут, наглядно подтвердят, какое «братство» воспевал все эти годы Смехов и ему подобные мифологизаторы.

Осень 67-го продолжается…

27 ноября, после долгого перерыва, вновь возобновились репетиции спектакля «Живой», где у Высоцкого роль Мотякова.

28 ноября Высоцкий вновь отправился в Куйбышев с концертами. Но в отличие от майских гастролей на этот раз под его выступления выделена самая просторная площадка – многотысячный Дворец спорта. Однако Высоцкий, узнав об этом, категорически отказывается: дескать, перед такой большой аудиторией (а это 6 тысяч человек) он никогда еще не выступал. Тогда устроители гастролей идут на хитрость: сообщают, что концерты пройдут в залах поменьше. Высоцкий соглашается, не подозревая о подвохе. Сопровождали певца его родственник Павел Леонидов и куйбышевец Всеволод Ханчин. Последний вспоминает:

«Встретились с Высоцким после спектакля на „Таганке“. Он как был в одних холщовых штанах, так и поехал. Лишь куртку накинул да сумку с гитарой захватил. По дороге я учил его играть в карты. Резались в разные хулиганские игры: очко, буру. Учеником он оказался сообразительным: часто выигрывал…»

П. Леонидов: «На перроне куйбышевского вокзала, несмотря на гнусную погоду, – столпотворение. Оказалось, что выйти из вагона нельзя. Нельзя, и все. Толпилась не только молодежь, толпились люди всех возрастов и, что удивительно, – масса пожилых женщин. Уж они-то почему? После я понял, что это матери погибших на войне не мужей, а сыновей, молодых мальчиков, помахавших мамам на прощанье, думавших, что едут немножко пострелять. Извините меня, пожалуйста, за банальные слова, но без них нельзя, я такой неподдельной, всенародной любви, как тогда в Куйбышеве, больше никогда не видел…»

В. Ханчин: «Когда добрались до Куйбышева, Высоцкий увидел у Дворца спорта огромную толпу. Нахмурился, кинулся смотреть зал. А там все шесть тысяч зрителей разместились. Видим, он нервничает. Слышим, ругается. Но как-то мягко, беззлобно…»

П. Леонидов: «Концерт мы начали с опозданием на двадцать минут… Толпа требовала включения наружной трансляции Володиного концерта. Дежурный по обкому сдуру запретил, и в одну минуту среди мороза были разбиты все окна. Позвонили „первому“ за город, трансляцию включили, между первым и вторым концертами окна заколотили фанерой…»

В. Ханчин: «После перерыва, в десятом часу вечера, начали второй концерт. Параллельно киевское „Динамо“ играло в Кубке европейских чемпионов с поляками. Зрители из числа футбольных болельщиков сидели как на иголках. Из-за кулис мне сообщили, что наши повели 1:0. Подхожу к Высоцкому, говорю об этом. Он тогда объявил счет во всеуслышание. Зал на новость отреагировал аплодисментами».

29 ноября, после концерта во Дворце спорта, Высоцкий дал домашний концерт у В. Климова. В нем прозвучали песни, которые в официальных концертах певец обычно не исполнял: «Про плотника Иосифа», «Мао Цзедун – большой шалун», «От скушных шабашей…», «Сижу ли я, пишу ли я…», «У нас вчера с позавчера…» и др.

В этом списке песен обратим внимание на одну – про Мао Цзедуна. Она стала последней в «китайском цикле» Высоцкого и была написана в привычной для него манере – с откровенной издевкой по адресу «великого кормчего», а также тех людей из ЦК КПК, кто его поддерживал. В песне их двое: молодая супруга Мао, бывшая актриса Цин Цзянь (которую, как пел Высоцкий, Мао «не прочь потискать»), и маршал Линь Бяо.

Мао и перечисленные люди входили в левую группировку, а их противники – в правую (тот же Ля Шаоци, который в песне Высоцкого тоже упоминается). Левые были готовы пойти на сотрудничество с СССР и включение Китая в международное разделение труда в рамках социалистического лагеря, а правые настаивали на противоположном курсе – на дальнейшую конфронтацию с СССР и сотрудничество с капиталистическими странами, чтобы получить от них кредиты и инвестиции. Однако в итоге внутрипартийного противоборства ни один из этих путей выбран не будет, после чего Китай пойдет по пути внешнеполитической изоляции.

2 декабря Высоцкий вновь в Ленинграде, где на «Ленфильме» участвует в записи песни к фильму «Интервенция» («Песня Бродского»). Всего же им было написано к фильму четыре песни: помимо названой это были – «Песня Саньки», «Гром прогремел», «До нашей эры соблюдалось чувство меры».

13 декабря Высоцкий прилетает в Одессу на съемки фильма «Служили два товарища». На следующий день он снимается в эпизоде «на палубе» с Романом Ткачуком. В тот же день улетает в Москву, а спустя сутки снова приезжает в Одессу для продолжения съемок. 16–17 декабря Высоцкий снимается в эпизоде «в порту»: это там поручик Брусенцов пытается пройти на борт теплохода со своим конем Абреком, но коня не пускают. Брусенцов в последний раз целует четвероногого друга и взбегает по трапу на борт судна.

16 декабря Высоцкий подписывает письмо съемочной группы фильма «Интервенция» (23 человека) на имя Леонида Брежнева. Это послание появилось после того, как руководство Госкино обвинило фильм в серьезных иделогических просчетах и собралось приостановить его съемки. Отметим, что одновременно с этим был положен на «полку» другой фильм – «Комиссар» Александра Аскольдова. По сути это был первый советский фильм на еврейскую тему за последние 30 лет. Его запустили в производство два года назад еще на волне инерции от хрущевской «оттепели», рассчитывая, что сумеют довести его до широкого экрана. Его бы и довели, если бы не арабо-израильская война июня 67-го, после которой державники начали очередное наступление на либералов. В итоге «Комиссара» упрятали подальше от глаз людских, и туда же должна была отправиться и «Интервенция», которую также называли «еврейским фильмом» за ее авангардистские решения в духе приснопамятной «мейерхольдовщины». Однако авторы картины, даже несмотря на печальную судьбу «Комиссара», не теряли надежды спасти свое детище и написали то самое коллективное письмо Брежневу. Приведу лишь несколько отрывков из него:

«Мы, артисты разных поколений, разных театров, объединенные работой по созданию фильма „Величие и падение дома Ксидиас“ (киностудия „Ленфильм“), убедительно просим Вашего личного вмешательства в определение судьбы нашей работы.

Над работой, в которую вложено огромное количество творческой энергии и государственнх средств, нависла серьезная опасность. По воле людей недальновидных могут свестись к нулю напряженные усилия большого количества творческих работников…

Фильму предъявлен ряд обвинений, которые, на наш взгляд, являются тенденциозными и необоснованными. Главные и основные из них:

а) Революционные идеи дискредитируются гротесковой, буффонадной формой их подачи;

б) Революционные идеи показаны с развлекательных позиций обывателей.

С подобными обвинениями мы категорически согласиться не можем и полагаем таковые для себя оскорбительными.

Мы считаем своим гражданским долгом советских артистов еще раз заявить, что подавляющее большинство фильмов на революционно-историческую тему проваливаются в прокате. Это происходит по причине их скучной, непривлекательной, стереотипной художественной формы.

Но авторы подобных произведений довольно успешно прикрываются щитом социалистического реализма, не подозревая, что во время непримиримой идеологической борьбы их «стандарты» работают на руку идеологическим врагам, нанося удар самому направлению социалистического реализма.

Как советским гражданам и художникам, нам больно видеть пустые залы, где демонстрируются фильмы, изображающие дорогие для всех нас события…

Мы хотели, чтобы на наш фильм пришел массовый зритель, и мы решили возродить в своей работе принципы и приемы, рожденные революционным искусством первых лет Советской власти, которое само по себе уходило глубочайшими корнями в народные, балаганные, площадные представления…

Образы революционеров решены, в соответствии с гротесковым решением отрицательных персонажей, в условно-романтическом ключе, а центральный образ большевика Воронова – в героико-романтическом плане…

Леонид Ильич! Мы не утруждали бы Вас своим письмом, если бы не гордились результатами нашего труда, если бы не считали свое произведение гораздо полнее отвечающим художественным принципам Социалистического реализма, чем десятки унылых фильмов на революционно-историческую тему, не заинтересовавших широкого зрителя…

В настоящий момент картина изуродована. И люди, малохудожественно образованные, глумятся над нашей работой.

Мы требуем восстановления авторского варианта. Мы просим Вас лично посмотреть фильм в этом варианте и, если это в Ваших силах и возможностях, принять для беседы некоторых членов нашего коллектива».

Время для письма было выбрано самое удачное – накануне Нового года, когда генсек, как и все советские граждане, пребывал в предпраздничном расположении духа. Это сыграло свою роль – работу над фильмом разрешили продолжить. Но ничего хорошего из этого все равно не получится. Впрочем, не будем забегать вперед.

Продолжаются съемки фильма «Служили два товарища». 18 декабря на борту теплохода снимали кульминацию – самоубийство Брусенцова. В шесть вечера Высоцкий самолетом покинул Одессу.

20 декабря Высоцкий с Золотухиным едут на «Красной стреле» в Ленинград. В дневнике Золотухина читаем: «Всю ночь в „Стреле“ болтали с Высоцким – ночь откровений, просветления, очищения.

– Любимов видит в Г. (Г. Полока) свои утраченные иллюзии. Он хотел так себя вести всю жизнь и не мог, потому что не имел на это права. Уважение силы. Он все время мечтал «переступить» и не мог, только мечтал. А Г., не мечтая, не думая, переступает и внушает уважение. Как хотелось Любимову быть таким! Психологический выверт – тут надо подумать, не совсем вышло так, как думалось. Думалось лучше.

Чудно играть смерть. Высоцкому страшно, а мне смешно, оттого, что не знаю, не умею и пытаюсь представить, изобразить. Глупость какая-то…»

В тот же день Высоцкий дает концерты в Физико-техническом институте имени А. Ф. Иоффе и в ДК пищевиков «Восток».

Что касается съемок в «Интервенции», то там в те дни снимали финальные кадры: Бродский схвачен и в тюремной камере досиживает последние часы перед казнью. Тюрьму снимали в 3-м павильоне «Ленфильма». В этом эпизоде Высоцкий и Юлия Бурыгина, игравшая соратницу Бродского по подполью, пели песню о «деревянных костюмах». Ее можно назвать «Песней о компромиссах», где Высоцкий размышлял на такую важную (для него в том числе) тему, как компромисс с власть предержащими. Вывод им был сделан однозначный: никаких компромиссов быть не может!

 
…Нам будут долго предлагать не прогадать:
«Ах, – скажут, – что вы! Вы еще не жили!
Вам надо только-только начинать!..» –
Ну а потом предложат: или – или…
И будут вежливы и ласковы настолько
Предложат жизнь счастливую на блюде, –
Но мы откажемся – и бьют они жестоко, –
Люди! Люди! Люди!
 

Однако кино есть кино, а в реальной жизни Высоцкий судьбу Бродского не повторит и в своем выборе отнюдь не прогадает: когда ему судьба (а за ней стояли все те же власть предержащие, которые на протяжении долгих лет играли с Высоцким в «кошки-мышки») предложит «жизнь счастливую на блюде», он выберет именно ее в лице французской звезды Марины Влади. Поскольку в отношениях с ней решающую роль играла не только любовь, но и желание попробовать на вкус «сладкую жизнь» с теми самыми «пляжами, вернисажами, пароходами, скачками, раутами и вояжами», о которых он так проникновенно пел в «Песне Бродского».

Это вообще свойственно представителям мира искусства: жить далеко не так, как декларируется ими в творчестве. Взять того же Высоцкого. Он воспевал крепкую мужскую дружбу, но сам в течение жизни по разным причинам многих друзей от себя отвратил; пел о верной любви, но сам всю жизнь верным одной-единственной женщине не был; воспевал героев с сильными характерами, но сам таким характером, увы, не обладал. Однако верные поклонники певца все эти грехи ему скопом прощают, аппелируя одним-единственным аргументом: дескать, не важно, каков был в жизни их кумир, главное – какими стали люди, слушая его песни. А люди, по их мнению, становились лучше. «Тогда почему мы в итоге оказались в таком дерьме?» – возразит некий скептик. И тоже, увы, окажется прав.