Глава 5

Граф расхаживал по комнате, меряя её широкими шагами и крутя чёрный смоляной ус. «Что-то опять пришло на память?» – подумал Сергей Петрович, наблюдая за ним. Сев в широкое мягкое кресло, подле «оружейного» ковра, князь спокойно спросил:

– Борис Борисыч, о чём задумались?

Граф присел в другое, стоявшее рядом, такое же кресло, и откинулся на широкую спинку.

– Да, понимаешь, – начал он, – тут у меня случай такой вышел. Не так давно поселил я здесь одну старушку, Матрёну Тимофеевну. Как-то раз мои собирали ягоды в лесу, вёрст за пять отсюда. Уже собрались домой ворочаться, как вдруг видят – идёт старуха, будто слепая, не разбирая дороги: на деревья, знаешь, натыкается, платье кустами рвёт. Ну, они её и окликнули. Та подошла. Начала о себе рассказывать: идёт, мол, к каким-то монашьим камням, дескать, где-то в этих местах они и лежат. Потом она сказала, что хочет посмотреть на часовенку, которую ещё не построили. В общем, не простая старуха. Мои, как заворожённые, слушали бы её и дальше, если б не стая ворон, которая своим карканьем вывела их из оцепенения. Они сказали, чтоб старуха шла с ними, ко мне, значит, в дом. Уже глубоким вечером привели они её сюда, сказали мне: отец, мол, родной, пусть Матрёна Тимофеевна здесь поживёт, потому как идти ей некуда, сам видишь – одежонка на ней плохонькая, да и сама на ногах еле держится. Поживёт чуток, а там, глядишь, и пойдёт дальше, к камням своим. Меня даже уговаривать не пришлось: я, по натуре-то, приветливый, мягкий, могу дать кров хорошему человеку, тем более старухе.

А тут ещё моя давняя страсть, с детства, ко всяким сказкам, небылицам, песням старинным. Оказывается, старуха как-то пронюхала про мой этот интерес, может кто из дворни болтанул, не могу сказать, но я ей, лично, об этом не рассказывал, – граф крепко прижал руку к груди, глаза его расширились, и весь он подался вперёд, – слово офицера!

Он вновь откинулся на спинку кресла.

– Тебе кажется, что ничего особенного здесь нету, что я, вроде как, придумываю тут всякое, и что вино мне в голову ударило. Но вот тебе пример.., – он хотел, было, продолжить, и ещё более подался вперёд, да так, что своим носом чуть не упёрся в лицо князя; хотел уже перейти на тот особенный шёпот, каким торопливо говорятся заговорщицкие речи буквально за пятнадцать минут до совершения переворота, но резко остановился – в комнату вошёл Никифор. Неся большой бархатный лоскут и два пустых мешка, он подошёл к ковру и стал снимать сабли.

– Ладно, – сказал через минуту граф, – ерунда всё это, чушь.

Он обратился к Никифору:

– Матрёну позвал?

– Сейчас, сказала, придёт: чаю попить хочет.

– Ну, пускай, пускай, – задумчиво сказал граф.

Сергей Петрович заметил резкую перемену в поведении графа: он молчал всё время, пока Никифор делал свою работу. Перед тем, как уложить оружие на пёстрое одеяло, Никифор вопросительно посмотрел на графа, как бы спрашивая, можно ли там укладывать, на что граф утвердительно кивнул. Никифор также неторопливо, развернул на широченной кровати красный, сажень на сажень, бархат, в который аккуратно замотал золотые сабли.

Графу нетерпелось договорить начатое: носок его лакированного сапога быстро застучал по полированному паркету, но через несколько секунд прекратил нервные движения, будто догадавшись, что это бесполезная затея. Спустя десять минут прилежной работы, Никифор ещё медленнее стал укладывать остальные клинки в первый мешок; второй был надет после, с обратной стороны незакрытой части сабель. Крепко перевязал всё это верёвкой по всей длине, и унёс двухаршинный свёрток из комнаты.

Граф снова налил себе полный бокал и поставил пустую бутылку возле кресла.

– Эх, надо было его за вином послать, – первое, что сказал он за долгие десять минут молчания, но было заметно, что он остыл к теме, прерванной приходом Никифора.

Князь смотрел на покрасневшее грустное лицо боевого генерала, и не мог понять, с чем связана такая странная перемена настроения у этого храброго человека, который только что размахивал саблей, рубил врагов налево и направо, а теперь превратился в другого, будто ловко подменённого кем-то, человека.

Молчание, казалось, растянулось на долгие часы. Граф по-прежнему сидел, как в воду опущенный. Князь, устав от гаданий о настроении Борис Борисыча, смотрел то на персидский ковёр, с едва заметными следами от висевших только что здесь сабель; то на полированный паркет, где отражался дрожавший свет десятисвечевой люстры, освещавшей лишь центр комнаты.

В дверь постучали.

– Входи! – крикнул граф.

Вошла пожилая, но хорошо сохранившаяся женщина, с ясными живыми глазами, с длинными седыми волосами, но не с той долголетней ровной устоявшейся сединой, как у обычных стариков, а, будто, недавно начавшейся: многие волосы оставались нетронуты тем серебром, которое даётся судьбой, словно, в оплату за правильно прожитую жизнь.

– Чего звал, батюшка?

– Садись, Матрёна Тимофеевна. Вот хочу, чтобы ты рассказала нам с князем что-нибудь новенькое.

– Так я ж два дня тому как рассказывала! Да так долго, что ты, батюшка, не дослушал – уснул на самой средине, – удивилась она несколько деланно, будто подзадоривая графа упросить её получше.

– Жара проклятая – всё тело тогда вымотала, вот я и задремал, – ответил он.

– Ну да, ну да, – быстро закивала она, видимо, не желая продолжать разговор о погодных условиях.

И в этом она оказалась права: чем меньше граф думал о погоде, тем легче она переносилась. Таким способом «не задумываться» он пользовался всю жизнь, поэтому её тяготы становились менее заметны.

Снова наступило короткое молчание – все, словно, собирались с силами: господа – слушать, а Матрёна – рассказывать.

– Ну, воля твоя, – сказала, наконец, она, расправляя складки простого платья и садясь на стул в дальнем тёмном углу, так что её не было видно, зато хорошо слышался её голос в тихое вечернее время.

Будто притянутые невидимыми нитями, двое мужчин смотрели в сторону старухи и внимали каждому слову, произносимому из потаённого угла.

И вот, первые слова «Давным-давно…», уловимые ухом, были той самой слабой нитью, которая была способна потянуть за собой всю цепь старинной легенды.

Давным-давно, ещё во времена матушки Екатерины Алексеевны, в одном лесу появился старик – его изгнали из своего войска казаки Емельки Пугачёва. Когда Емелька озоровал на Волге, много было тогда приставших к нему татар, чувашей и мордвы. Средь той мордвы был и наш старик. Умел он делать кое-какие вещи полезные: человека вылечить от тяжкой напасти, или скотину прихворнувшую поднять на ноги – и всё это одним лишь шёпотом, да простыми лесными травками.

Однажды не смог старик помочь одному казаку, и тот умер посиневшим, как слива. А у некоторых вдруг начались напасти невиданные: у кого язвы на руках и ногах; у других кровь пошла горлом; а некоторые испытали на себе усушение всего тела. Да много чего ещё приключилось в те далёкие дни. Не удавалось старику справиться с этими бедами – ушла, видно, его сила. Тогда казаки собрались на круг и сказали старику так: добром, мол, уходи, а то привяжем к столбу, подпалим солому под ногами твоими, и уйдёшь чёрным дымом к царю небесному. Старик, ясное дело, испугался. Ну а как тут не испугаться, когда над тобой стоят двадцать бородатых мужиков с дубьём. Дед собрал свои вещички в мешочек махонький, и ушёл куда глаза глядят. А казаки ему заместо огненного столба, в «память» о плохо сделанном деле, оттяпали руку по локоть. Да, нет на свете людской благодарности: добро делаешь – ты мил и хорош, а как чуть оступился, не смог помочь – тут же тебя и гонят с позором, и калечат…

Матрёна Тимофеевна замолчала. Князь увидел, что она делает какие-то движения руками, словно, хочет снять с лица липкую паутину. Но тотчас догадался – плачет старуха. Тихо льются слёзы, без всхлипываний, без голоса, и все они от внутренней личной беды Матрёны, и никого она в свою душу не пустит, кто бы ни просился.

Так прошла минута-другая. Князь посмотрел на графа: тот сидел совсем притихший, подавленный, боялся слово сказать. Тишина не нарушалась даже горящими свечами, которые должны были хоть иногда потрескивать, но в эту минуту и они молчали. Тут князь услышал лёгкое шуршание в том тёмном углу: старуха, после лёгкого отряхивания платья и тяжкого вздоха, продолжила рассказ.

«Старику надеяться было не на кого. Ушёл далеко в лес, и построил себе худую маленькую избёнку – много ли с одной рукой наработаешь. А когда однажды бродил по лесу в поисках съестного, то нашёл на тропинке маленькую брошенку – девчонку годовалую, видать, кто-то избавился от неё. Взял старик её с собою, Анюткой назвал. Жил с нею дед на самом отшибе, от людей подальше, никому уже не помогал – боялся, что хуже сделает. Изредка лишь Анютку лечил от разных детских хворей.

Та росла, умнела потихонечку. Анютка всегда находила себе занятия: то свистит в дедовы глиняные свистульки, то с куклами деревянными возится, или с птицами по-своему разговаривает. К тринадцати анюткиным годам, дед стал приносить из лесу какую-то новую пахучую травку – заваривал чай и поил Анютку, сам же его не пил. После этого чаю Анютка с каждым днём становилась красивее, сильнее, бойчее. Только кому та красота нужна в глухом лесу, где её видят только белки да зайцы?