Впрочем, в отношении последних, достававшихся по наследству от старших братьев и друзей, отслуживших в армии, уговор, как правило, не выполнялся почти никогда. Их судорожно срывали с залатанных брюк, уклоняясь от встречных ударов, в кризисный момент рукопашной, чтобы хоть как-то уберечься от неминуемого позора. Когда же превосходство было явным и уже была слышна виктория, все нападающие, как один, словно повинуясь чьему-то неслышному жестокому приказу, намотав крепкую кожу на грязные, разбитые в кровь кулаки и размахивая натёртыми до умопомрачительного блеска медными бляхами, с диким улюлюканьем и разбойничьим посвистом, с визгливой грязной руганью преследовали поверженных, и без того оставляющих поле брани – спешно и бесславно.

…Прошло около четверти часа, как Алик отошёл потолковать один на один с местным предводителем, Робиком, по прозвищу Чёрный. Это был долговязый жилистый парень с очень смуглым потным лицом и непомерной шапкой жгучих чёрных вьющихся волос, почти полностью прикрывающих мутноватые смолянистые глаза. Одет он был ослепительно мрачно: чёрные, сильно расклешённые перешитые флотские брюки, такой же масти башмаки и рубаха, надетая под немыслимую антрацитовую кожаную куртку, вопреки зною. Довершал портрет обугленный циферблат больших наручных часов. И в самом деле, чёрный.

«Долго межуются», – нарочито громко произнёс, ни к кому конкретно не обращаясь, Чина. Общаясь с ребятами постарше, он стремился приправлять собственную речь, как острыми специями, грубоватыми жаргонными словечками. Любой другой наверняка схлопотал бы за это по загривку, но на него сейчас не обратили внимания, все были напряжены… Долгожданного сигнала к бою всё не было. Зато Алик развернулся и подчёркнуто неспешным шагом направился к своим, а подойдя вплотную, заявил, стараясь держаться как можно небрежнее: «Вот что, господа, драки не будет». И далее, не давая никому опомниться: «Общей драки не будет… будет дуэль… всё!». Затем, всё в той же непривычной манере, театрально шаркнув разношенными сандалиями, шутливый полупоклон в сторону Чины: «Вас, сударь, попрошу быть моим секундантом!»

Ничего не поняв толком, мальчик тем не менее расплылся в счастливейшей из улыбок; остальные же зароптали разом, зашумели, требуя разумных объяснений, не скрывая при этом явного своего неудовольствия. Предводитель же заметно не спешил.

Похоже, он наслаждался сейчас произведённым эффектом: совсем как мистер Шерлок Холмс после очередного заковыристого сногсшибательного умозаключения. И только то, что заговорил он как «Свет моих очей», изъясняясь почему-то на великосветский манер, чего за ним не водилось, выдавало опытному глазу нешуточное волнение. И ведь было отчего!

Как выяснилось немногим позже, он и вправду предложил почему-то Чёрному заменить массовое побоище поединком. Причём уговорить того было непросто, что тоже вполне объяснимо: мужчины собрались подраться, у всех кулаки чешутся, а тут на тебе – дуэль! Блажь, да и только. Но Алику всё-таки удалось каким-то манером склонить мрачного полководца к согласию, сыграв, как видно, на его неуёмном стремлении к экстравагантности.

Суть же затеи состояла вот в чём: сейчас вся орава перекочует в зоопарк (за большим вольером с орлами есть лаз в стене, местные проведут). Кормление животных, судя по времени и заметному оживлению, доносящемуся из-за высокой каменной ограды, только началось, и зверьё наверняка не успело сожрать свою порцию, что и было необходимым условием для поединка. А требовалось по его условиям всего-то ничего – достать голой рукой мясо из клетки льва, уведя его, таким образом, из-под самого носа, чуть не из самой пасти ненасытившегося хищника…

Бросили монету, и первым выпало Алику. Чёрный вздохнул при этом с таким заметным облегчением, шумно выпустив из лёгких воздух, что некоторые из его старших ребят зыркнули на атамана укоризненно. Да и сам он сразу как-то обмяк: глаза уже не таращились угрожающе, жило в них сейчас одно лишь жестокое детское любопытство – что-то будет дальше?!

А дальше было вот что. Все сгрудились вокруг большой клетки; впрочем, вряд ли она казалась таковой косматому её обитателю, который возлежал сейчас, шумно отфыркиваясь, мотая непомерно крупной рахитичной головой и судорожно поводя впалыми боками, крепко держа в передних лапах крупную сильно пахнущую мясную кость, которую грыз неспешно, часто слизывая большим розовым языком.

Посетителей в будние дни бывает немного, а те, что прохаживались возле, сами отошли от греха подальше при виде ватаги недобро настроенных парней.

Следовало, однако, поторопиться: всё ведь могло случиться, а главное, в любую минуту мог нагрянуть милицейский патруль, такое случалось, а перспектива принудительного контакта с суровыми мужчинами в синей форме никого, понятно, не радовала.

В наступившей тревожной тишине – слышно только, как хищник рвёт жёлтыми клыками мясо и смачно его жуёт – Алик мягко оттолкнулся и перевалил через невысокий барьер, приблизившись к толстым прутьям клетки почти вплотную. Зверь тотчас скосил на него один свой внимательный глаз, продолжая, впрочем, неспешно есть, и только уши – чуткие, торчком – выдавали в нём злую насторожённость.

Очень нужно было хоть как-то, на один-единственный миг оторвать его от этой проклятой кости. Смельчак инстинктивно повернулся к своим: было бы славно, если бы ребята как-нибудь вспугнули льва. Но это противоречило одному из двух главных условий – только одному. И только руками…

Позади маячил вконец размякший Чёрный. Даже не видя его, Алик всей спиной ощущал наглый самовлюблённый взгляд, которым тот подталкивал его сейчас с самодовольной ухмылкой: «Ну чё, струхнул, керя? А зря, я тя предупреждал». И крупно пожалел он, наверное, в этот момент об этой своей затее… следом припомнил, как откровенно вздохнул Чёрный после жеребьёвки (у, трус поганый!), и нешуточная злость подкатила к скулам, прихватив накрепко присохший к нёбу неживой язык. С телом своим он сейчас совладать не мог, оно словно вышло на время из его подчинения. Противно вибрировали ладони. Слушалась только голова, наполненная лёгким противным звоном, и он снова, на сей раз неспешно, повернул её в сторону своих.

…Ребята стояли, сбившись в тесную кучу, разинув от волнения рты и впившись в его фигуру вытаращенными глазами, в которых читались только надежда и страх. И были они в эту минуту немного смешны и до того похожи, – ну, все до единого, – что парень невольно улыбнулся. Чина, как и всегда, счёл этот знак обращённым к нему лично, а потому не замедлил просиять в ответ, да ещё подмигнул другу, подбодрив его своим маленьким, перепачканным в извёстке, воинственно сжатым кулачком. Алик тоже подмигнул ему, а заодно и всем своим парням, глазам его вернулся прежний, такой знакомый всем, озорной блеск. В следующий миг он стремительно зашёл сбоку и неожиданно сильно дёрнул льва за кисточку на кончике хвоста, что свешивалась, нервно подрагивая, из-за прутьев клетки.

Огромная кошка вскочила резко, отбросив кость к самому краю. Всё произошло так стремительно, что зверь и рявкнуть не успел.

Уязвлённый, он стоял сейчас на мягких своих, могучих лапах и не мигая всматривался в лицо этого самоубийцы, который невольно отшатнулся от тяжёлого, недоброго взгляда. Зрители разом и как-то утробно охнули, когда лев вскинулся, но продолжали стоять всё так же, пригнувшись к барьеру, вцепившись в перила побелевшими пальцами, ожидая развязки.

Хозяин клетки между тем пребывал всё в той же позе, смахивающей на собственное изваяние, и только едва различимо недовольно урчал. В глазах его не было уже прежней озлобленности. В их непроглядной желтоватой глубине притухли на время зеленоватые сполохи, а взор всё легчал, утрачивал, светлея, колючую свою, пугающую тяжесть, пока и вовсе не стал прозрачным. Сейчас он ясно струился, не задевая, впрочем, ни этого высокого бледного юношу, стоявшего перед ним, ошеломлённого от собственного же безрассудства, ни столпившихся за барьером мальчиков, взмокших от страха и волнения, разинувших глупые рты…

…минуя холмистое, объятое острым, щекочущим ноздри нечистым звериным духом опостылевшее пространство с пыльной листвой полуживых деревьев и дохлой затоптанной травой, взор его устремился вниз, к начинающему свежеть вечернему морю, и уже там, легко скользнув по прохладной солоноватой воде, прочь бегущей от изнурённого убийственным зноем тёмного песчаного берега, он мирно отплывал, минуя благополучно маяк на дальнем острове, за призрачную линию горизонта…

…Оправившись от давешней дерзости, Алик вновь заметно осмелел. В следующий миг он просунул руку между толстыми металлическими прутьями и, нащупав кость, сжал её. Всё так же не отрывая пристального, в упор, взгляда от успокоенного, казалось, хищника, он медленно, очень медленно потянул руку обратно. Оставалось совсем уже немного: поднести её бережно к самому краю и выдернуть сильным рывком.

Тут-то и произошло непредвиденное… В самой глубине клетки, из овального обгрызенного отверстия в толстой деревянной перегородке раздался угрожающий рык, и оттуда тотчас высунулась голова рассерженной львицы.

Парень вздрогнул от неожиданности, мгновенно переведя взгляд со льва на его оскорблённую подругу, но добычи своей почему-то не выпустил, словно забыл о ней вовсе. И тогда случилось самое ужасное: изловчившись, одним точным движением, лев накрыл руку парня своей мощной лапой. Похожим жестом дети ловят кузнечиков…

Вокруг завопили, всех точно прорвало…

Львица выпрыгнула из укрытия, Алик же… Алик молча, закусив посеревшие губы, дёрнул изо всех сил руку и вырвал её, окровавленную, так и не выпустив то, что было зажато в ней теперь намертво…

Что тут началось!

Кричали что-то бестолковое ребята, разом бросившись к своему вожаку и перетаскивая его через барьер, кидались на прутья клетки взбешённые львы, грозя разорвать всех в клочья. Они прыгали, встав на задние лапы, как гигантские разъярённые собаки, потрясая всё пространство вокруг диким оскорблённым рёвом. Ярость их немедленно передалась обитателям соседних клеток, потом её подхватили и в дальних… Отовсюду бежали сюда люди, их оказалось неожиданно много.

А посреди этой паники, оглушённый невообразимым гвалтом, не слыша ничего и виновато улыбаясь, правда, одним только бескровным пересохшим ртом, застыл красивый бледный юноша, цепко сжимая в разодранной до кости, изуродованной руке странный трофей – большую, сильно пахнущую мясную кость.

О том, что происходило после, он знал в душераздирающих подробностях от младшего друга, который пересказывал ему все перипетии того злополучного дня. Что до самого героя, то больше других ему запомнилась женщина, та единственная, что не потеряла самообладания в жуткой неразберихе, и пока кто-то бежал, наконец, на поиски телефона, решительно, но бережно, дабы не причинить излишней боли, усадила парня на заднее сиденье своей «Победы», не побоявшись испачкать кровью светлые парусиновые чехлы, и куда следом влез почему-то Чёрный и прошмыгнул Чина, свято соврав, что он родной брат пострадавшего… Ещё запомнилось нагромождение склонившихся над ним потных возбуждённых лиц и бешеная езда по неровным улочкам, напоминающая частой сменой окон, стен домов и вывесок магазинов кадры виденного-перевиденного детектива… да ещё, пожалуй, тот накативший внезапно, так некстати, тяжёлый приступ тошноты…

Из потока звенящих вокруг фраз слух выхватил и впечатал в память слово, повторяемое чаще других, пульсом бьющее в самый висок, а потому пугающее, – столбняк! Неумолимо разрасталась в израненной руке большая боль…

Когда же в первой попавшейся на пути аптеке рану стали обрабатывать, он изо всех сил старался не срываться на крик, резко играя при этом мышцами упругого живота. Всё происходящее казалось до того неправдоподобным и пугающим, что Чина вжался в самый дальний угол кабинета, объятого сейчас испарениями йода и нашатыря, и только нижняя челюсть его дрожала мелко-мелко.

Исчез, словно испарился, Чёрный, когда вошёл провизор, огромного роста и обхвата молодой мужчина, неожиданный обладатель красивого женского голоса. Стоя со сложенными на самом верху колыхающегося живота маленькими ослепительно чистыми ладошками и заняв, таким образом, чуть не половину помещения, перекрывая вскрики Алика и причитания двух девушек, напрочь забывших о прилавке, он угрожал, требовал милицию, с какой-то особенной интонацией выпевая слова «криминал» и «протокол». Это вконец доконало мальчика, и без того насмерть перепуганного…

Домой мужчины возвращались всё на той же «Победе», расположившись на заднем сиденье. Чина всю дорогу молчал и только робко отвечал на немногие вопросы водителя. Затих и Алик, виновато уставясь в спину женщины, такой необычной, неведомо каким ветром занесённой в этот южный приморский город.

А непохожим в ней было всё: и то, что вела машину (такого здесь не случалось!), и то, что курила открыто, но не отставив манерно пальцы, как курят женщины в трофейных кинолентах, но и не так противно, как Азиза; она курила так, как делают это немногие из мужчин – глубокими неровными затяжками, как последним воздухом дыша этим дымом и не умея надышаться. Непостижимо, но это никоим образом не убавляло её удивительной женственности. Напротив, приметное наблюдательному глазу изящество виделось во всём, но проявлялось отчего-то сдержанно, чуть не робко, словно долго и вынужденно таилось.

Могло ещё показаться всё подмечающему зоркому взору, что эта всё ещё молодая женщина непрестанно занята напряжённым вспоминанием чего-то очень важного, возможно, себя самой, желанием вновь обрести то, чем обладала прежде, но почему-то утратила. Было в ней, похоже, всё: и щемящая угловатость, надломленность жестов, и фасон летнего платья, который наверняка казался ей чересчур легкомысленным, и даже сам её голос. Каждую новую фразу после долгой паузы начинала она с высокой, чуть резкой ноты, но, словно опомнившись, меняла её звучание, наполняя теплом и мягким чарующим тембром – как отогревала в горячих ладонях выпавшего из гнезда примороженного птенца… Эти мысли – непривычные, неожиданные – неужели они сейчас переполняли голову измученного юноши? Вряд ли.

Это случится потом, много позже, томя неискушённую душу незнакомым прежде волнением, неизъяснимой тревогой… Сейчас же он, как заворожённый, всё пытался поймать в прыгающем водительском зеркальце её глаза, стараясь запомнить. Никогда прежде не встречал он таких удивительных глаз. И дело было вовсе не в том, что были они особенно хороши. Тут было иное: никогда прежде не приходилось ему встречать такого взгляда, он и не подозревал, что человек способен так смотреть.

Глаза её жили, казалось, своей, совершенно особенной, отделённой ото всего жизнью, но что поражало в них больше всего – это оставшееся почему-то, странным образом задержавшееся в самой глубине зрачков явственное ощущение муки, минувшей, быть может, давно. Наверное, так же долго и мучительно болит и ноет уже несуществующая ампутированная конечность у инвалида.

Бесчисленное количество раз потом, много позже, не умея подавить в себе неослабевающий интерес, будет он вспоминать эту женщину, пытаясь воссоздать её мысленно, вспомнить всю… все юношеские видения так и останутся чужими портретами других неинтересных женщин, незрячих к тому же, без её глаз.

…Так кто же была она, эта женщина? Как оказалась она в этом городе? И чем была так терзавшая её, так надолго поселившаяся во взгляде эта пожизненная боль?!

Машину она вела ровно, старательно избегая рытвин, но они всё равно попадались, как назло. На потемневшем осунувшемся личике мальчика, как в зеркале, отражалась каждая неровность дороги, отдавался каждый, даже самый незначительный, укол боли. И глядя сейчас на него, Алик вспомнил вычитанное в журнале «Вокруг света» о том, как муж-индеец, чтобы хоть как-то помочь бедняжке-жене, вдохновенно изображает, повторяя, страдания роженицы, страшно корчась на земляном полу вигвама, в то время как верная его подруга в подлинных муках рожает ему на свет дитя.

Его тронуло это наивное, такое искреннее участие совсем ещё маленького человека. Ещё ему впервые подумалось о том, как верно и в то же время красиво древнее народное присловье, с которым обращаются к самому близкому, самому родному существу: «Да перейдёт в моё сердце твоя боль!»

И сама мысль, пришедшая так неожиданно, и сами чувства эти были так новы для него, так непривычны. И уже не найдя сил защититься от взявшейся неведомо откуда и подступившей к самому горлу, к самым глазам нежности, он бережно притянул к себе ребёнка здоровой рукой.

Чина, конечно же, расценил это движение по-своему, приняв за попытку утешить его, уставшего за день и перепуганного. И чтобы тотчас же круто изменить мнение о себе, встрепенулся, осведомившись бравым тоном бывалого вояки: почему, собственно, их лишили удовольствия (именно удовольствия, малыш тщательно выверил фразу) поколотить баиловских забияк?! И хотя выходка эта была неожиданной, лицо Алика выразило не удивление, а скорее растерянность. А потому ответил он не сразу и тихо, как равному: понимаешь, не получилось бы сегодня поколотить… они ведь анаши накурились… и ножи у них были…

Помолчал немного, что-то припоминая, и добавил уже жёстче: «Точно, были». Следом улыбнулся чему-то, но не своей привычной, а слабой улыбкой больного и, шутливо ткнув малыша в самый кончик носа, как в кнопку дверного звонка, закончил совсем уже по-детски: «А вы и не чухнули!»