Лифт поднял его на шестой этаж. Посмотрев внимательно на обитую чёрной кожей дверь, металлическую бирку с обозначением номера квартиры, Шамсиев убедился, что не ошибся, и нажал указательным пальцем на кнопку звонка.

Послышались медленные шаги, затем звук поворачиваемого ключа, дверь приоткрылась – и Шамсиев увидел в проёме высокого, бледного, седоволосого старика, в котором сразу узнал Борина.

– Здравствуйте, Илья Ефимович! – приветствовал он хозяина, когда тот впустил его в прихожую. – Я не потревожил вас?

– Добрый день! Проходите, пожалуйста! – ответил глухим голосом хозяин квартиры. – Проходите в зал и располагайтесь, как вам удобно. Там есть стулья, а уж кресло, извините, занято. Лежать в постели – одна пытка, а кресло для больного человека – божья благодать.

Пройдя в комнату, Шамсиев огляделся. Гладкий, покрытый кафелем деревянный пол, высокий потолок со свисающей с него роскошной люстрой. На покрытых рельефными обоями стенах – портреты Щепкина, Станиславского, Ермоловой, ещё каких-то артистов, пожелтевшие от времени театральные афиши, фотографии. Два выходящих на улицу окна слегка задёрнуты мягкими зеленоватыми шторами, на стене, между окнами, – полка с книгами. К стене прилегает небольшой рабочий столик, на нём – стакан в серебряном подстаканнике с недопитым чаем, флаконы с лекарствами.

– Берите стул, присаживайтесь прямо к столику, – проговорил тем же слабым, недомогающим голосом Борин, вернувшись в зал, сам опустился с глухим стоном в стоявшее возле столика кресло, прикрыв нижнюю часть тела плотным шерстяным одеялом.

Взяв стул, Шамсиев присел к столику так, чтобы ему хорошо был виден хозяин квартиры, присмотрелся к нему.

У Борина были красиво изогнутые седые брови, крупные серые глаза, по-волевому сжатые тонкие обескровленные губы – и вообще его ещё можно было бы считать красавцем-мужчиной, если бы не явно выраженные следы болезни на лице и худоба длинного тела, словно брошенного и вмятого в кресло.

– Как вы себя чувствуете? – участливо осведомился Шамсиев, хоть и вопрос в данном случае выглядел, возможно, не совсем уместным.

– Как чувствую? – с горькой улыбкой переспросил Борин, зашевелившись в кресле и чуть потянув на себя одеяло. – Спасибо. Но мне кажется, что я нахожусь уже на пороге… на пороге другого мира, того самого, откуда не возвращаются. Уж не знаю, сколько отвёл мне Господь на то, чтобы привести в порядок свои дела, но чувствую, ждать осталось недолго. Помните, как у Шекспира:

 
Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч
Хотим переложить на молодые
И доплестись до гроба налегке…
 

– Не слишком ли спешите, Илья Ефимович? Мне кажется…. – хотел было успокоить его Шамсиев, но Борин вялым движением руки остановил его и промолвил, не сметая с лица своей грустной улыбки:

– Оставьте, прошу вас… Мне лучше знать, на что я теперь гожусь… – Он с грустью посмотрел на свои бледные руки, но тут же поднял голову. – Впрочем, сдаваться я ещё не собираюсь. Позавчера даже позволил себе выбраться в театр. Цыгане играли. Жаль, не сумел досидеть до конца. Что-то закружилась голова… Впрочем, играли неважно. Уж слишком всё было натурально, по-степному, по-цыгански. Помню, наши ставили «Цыган» куда лучше…

– Да, ценители театрального искусства как-то говорили мне, – поддержал разговор Шамсиев, – что в спектакле актёру никогда не следует играть самого себя. Актёр, входя в роль, должен как бы оторваться на какое-то время от своей жизни, своего характера, пусть даже идеального…

– Несомненно, это так, – оживился на минуту Борин, даже чуть приподнявшись в кресле, – хотя, знаете, актёр в любую роль всё же вкладывает кусочек своей души, а может быть, и часть своего характера. Но забыть на время собственное «я», уйти от собственных представлений и собственной оценки событий он, конечно же, должен. Иначе роль не получится…

Шамсиев слушал его преисполненный внимания, демонстрируя всем своим видом, что разговор на затронутую тему крайне ему интересен.

– Хорошо, – сказал он. – Ну а если актёру, например, приходится играть роль героя, во всём похожего на него, повторять некогда уже совершённые им самим поступки и действия, как ему быть в этом случае?

– Что вы конкретно имеете в виду? – спросил Борин, беспомощно улыбаясь и как бы не понимая его вопроса.

– Да всё! – пояснил Шамсиев. – Безответную любовь, измену, ревность, убийство на этой почве. Ещё Михаил Юрьевич Лермонтов писал, если помните:

 
Гордость, верь ты мне, прекрасной
забывается порой,
Но измена девы страстной —
нож для сердца вековой…
 

Улыбка медленно сошла с бескровных губ режиссёра, глаза насторожились, хотя внешне он продолжал оставаться спокоен и невозмутим.

– Об этих вещах… – сказал он, – актёр просто забывает, как забывает своё личное всякий, кому приходится жить какое-то время чужой жизнью…

Он помолчал немного и добавил тяжело и вымученно:

– Вы неплохо осведомлены о театральном искусстве, это видно. Но бьюсь об заклад, не оно является целью вашего визита. Так скажите же, что привело вас ко мне?

– Хорошо, – сразу выпрямился Шамсиев, готовый перейти ту границу, которая отделяет обыкновенную беседу от официального допроса. – Скажу откровенно. Мне поручено расследовать дело об убийстве Аристовой Людмилы, племянницы первого секретаря горкома. Она была убита месяц тому назад, слышали, наверное?

– Рассказывали… – сухо ответил Борин, неподвижно сидя в кресле. Лицо его казалось каким-то каменным, бесстрастным, и Шамсиев подумал невольно: если Борин имеет причастность к этому преступлению и сохраняет такое самообладание, его выдержке и воле можно позавидовать.

И тут же другая мысль: а если это искусная игра опытного актёра?

Он вынул из сумки чистый бланк протокола допроса.

– Кстати, Илья Ефимович, вы не были знакомы с этой женщиной?

– С кем? С убитой? Что вы! С Прокопием Ивановичем мы иногда встречались, разговаривали, но с его племянницей… Ведь, говорят, она остановилась в нашем городе проездом…

– Да, да… – задумчиво произнёс Шамсиев, взяв ручку и склонившись над протоколом. – Действительно, мало кто её знает в этом городе… И вот что, Илья Ефимович. Дальше я буду задавать вопросы официально, а ваши ответы фиксировать вот здесь. – Он показал на протокол. – Таков уж порядок, извините. Но если вы плохо себя чувствуете…

– Ничего, делайте спокойно своё дело! Я готов, – кивнул Борин, уставившись с безразличным видом на находившуюся над столиком полку с книгами.

Занося в протокол сведения о личности допрашиваемого и задавая уточняющие вопросы, Шамсиев с интересом отметил для себя, что раньше Борин работал в Пермском областном драмтеатре, был там ведущим актёром, позднее режиссёром, там же впервые обрёл известность и славу, а в этот город переехал десять лет назад и с тех пор жил здесь неотлучно…

– Меня интересует вот что, Илья Ефимович, – начал он, закончив со всеми процессуальными формальностями. – У меня есть информация, что месяц назад на вас было совершено нападение. С целью ограбления, кажется. Как всё это произошло?

Борин лишь недоумевающее поджал губы.

– Простите, но разве это может иметь какое-то отношение к убийству племянницы секретаря горкома?

– Видите ли… – чуть помедлил Шамсиев. – Произошло это как раз в день убийства Аристовой, в том же районе города. Напрашивается вопрос, не совершали ли нападение на вас и нападение на эту женщину одни и те же лица…

– Ну если с этой точки зрения… – чуть искоса взглянул на него режиссёр. – Но мне кажется, вы переоцениваете происшедший со мной случай. Ну какое это было нападение! Подошли трое подвыпивших молодых людей, попросили денег на водку…

– Но в своих первоначальных объяснениях вы описывали события совсем иначе. По крайней мере, попытка ограбления там была налицо!

Борин тихо, по-стариковски добродушно рассмеялся.

– Возможно, возможно… Не зря говорят, что у страха глаза велики. Я тогда, знаете, так перепугался, что и кошку мог принять за тигра. А по существу ничего страшного там не произошло. Впрочем, послушайте… В тот день я был на приёме у врача, знаете, вспоминать тяжело! Словом, заподозрили у меня нехорошую болезнь… Естественно, я очень расстроился, возвращаться в пустую квартиру совсем не хотелось, и я решил прогуляться по городу, но слишком увлёкся; когда направился домой, было уже поздно. Остановили меня недалеко от дома трое ребят. «Дед, – говорят, – выпить очень хочется, а в кармане ветер свищет, помоги горемычным…» Я вначале, действительно, растерялся…

Борин, словно восстанавливая в памяти события того дня, задумался, напряжённо сморщил лоб.

– Помню, один из парней взял меня за грудки, тряхнул легонько, а мне, видно со страху, показалось, что он в карман ко мне полез. Я и участковому так сначала говорил, обыскивали, мол, деньги хотели отобрать. Фактически дело и яйца выеденного не стоило. Они меня тут же отпустили. Правда, была у меня мелочь в кармане. Рублей пять, наверное. Я отдал их, но просто так, из сочувствия. Захотелось выпить ребятам. Что тут особенного? Все мы грешны. Один Бог свят…

Борин вдруг задрожал весь, закрыл глаза, затем, приподняв с трудом веки, проговорил тихо, отрывисто, словно задыхаясь:

– Извините… Забыл… забыл, как вас величают…

– Булат Галимович…

Вскочив со стула, Шамсиев склонился над Бориным, вглядываясь с тревогой в побелевшее, искажённое гримасой боли лицо режиссёра.

– Что с вами? Вам плохо?

– Ничего, ничего. – Борин, казалось, усилием воли взял себя в руки, несколько раз вобрав грудью воздух, вздохнул глубоко. – Со мной это случается… Позвольте… Позвольте попросить вас. – Он указал взглядом на стол. – Тот коричневый флакон… Это лекарство. Пожалуйста, налейте в стакан одну чайную ложечку, добавьте воды и дайте мне…

Шамсиев в считанные секунды исполнил его просьбу.

Выпив лекарство, Борин припал к спинке кресла и, закрыв глаза, погрузился в какое-то забытьё, лишь слегка постанывая и чуть шевеля пальцами.

Шамсиев тем временем окинул взглядом комнату.

Первое, на что он обратил внимание, была белая дамская сумка, как бы небрежно брошенная на комод и забытая там. Сумка, судя по цвету и фасону, принадлежала молодой женщине. Там же, повыше, в углу находилась полочка, на которой, сверкая позолотой, стояла икона, а рядом – невысокий бронзовый подсвечник с жёлтыми оплавившимися свечами.

В стене, оклеенной афишами и фотографиями, выделялась разрисованная под дуб, массивная одностворчатая дверь, ведущая, очевидно, в соседнюю комнату. Было такое ощущение, что вся комната – это маленький уголок большого театра, а за дверью театральная гримёрная.

– Ну вот, кажется, отпустило, – с облегчением вздохнул наконец Борин, выпрямляясь. – Спрашивайте, пожалуйста, что вас ещё интересует. Проклятая болезнь, всё равно с ней не сладить…

Борин винил во всём болезнь, но Шамсиев чувствовал, что нынешнее его состояние было вызвано не одной только болезнью. Что-то ещё держало старика под напряжением, довлело над ним, и, как он ни крепился, нервы, видимо, не выдерживали.

Видя это, Шамсиев отнюдь не торжествовал. Ведь с Бориным могло в любое время случиться непредвиденное, непоправимое, ему же надо было во что бы то ни стало довести начатый диалог до своего логического завершения.

Поэтому, прежде чем продолжить допрос, Шамсиев посмотрел в глаза режиссёру.

– Вы знаете, я не спешу, Илья Ефимович. Если вам нездоровится, мы можем прервать нашу беседу и перенести её на завтра.

– Нет уж, увольте, – запротестовал Борин. – Давайте закончим сегодня. Завтра уже может быть поздно…

– Хорошо. – Шамсиев был рад в душе такому решению режиссёра. – Скажите, как выглядели те трое? Можете вы описать их?

– Нет. Не помню уж… – ответил неохотно Борин, отводя взгляд куда-то в сторону. – Ну, здоровенные такие ребята, верзилы…

– А во что они были одеты?

Борин лишь пожал плечами.

– Ну а сами вы… Как вы сами были одеты?

– Странные вы задаёте вопросы… Брюки, рубашка, туфли. Ещё куртка, лёгкая, импортная.

– Куртка? Могу я взглянуть на неё?

– Пожалуйста, она висит там, в прихожей.

Шамсиев поднялся, вышел в прихожую и вскоре вернулся оттуда с голубовато-серой, почти новой, модно пошитой курткой в руке.

– Эта? – спросил он, показывая куртку Борину.

– Да. Мне привезли её в прошлом году из Японии…

– Ну что ж, спасибо, Илья Ефимович! Будем считать, что с этим случаем мы разобрались.

Завершив протокол и попросив Борина расписаться, Шамсиев положил бумаги в сумку и, чуть расслабившись, вновь обратил свой взор на неподвижно сидевшего в кресле режиссёра.

– Ещё пару вопросов, Илья Ефимович. Вы были женаты?

– Да, но это было давно, ещё в Перми…

– Не поладили с женой?

Борин нахмурился, опустил глаза.

– Она умерла.

– Извините… – Шамсиев выдержал небольшую паузу. – На повторный брак вы, видимо, не решились?

– Нет, я очень любил свою жену. И сейчас ещё люблю. Были, конечно, после её смерти знакомства, встречи. Но всё это так, от тоски и одиночества…

Шамсиев бросил взгляд на лежавшую на комоде дамскую сумку.

– К вам, наверное, часто приходят с работы, предлагают услуги. В такое время без посторонней помощи было бы трудно. Без заботливых женских рук тем более…

– Приходят, слава богу, – тихо и благодарно проговорил Борин. – И именитые артисты, и простые гардеробщицы из театральной раздевалки. Спасибо им.

Чувствовалось, что он устал, и Шамсиев решил не искушать больше судьбу.

Он встал, подошёл к режиссёру и, почтительно склонившись, протянул ему руку.

– До свидания, Илья Ефимович. Ещё раз прошу прощения за то, что побеспокоил вас. Если вы не против, я оставлю вам номера телефонов. Позвоните, если вам захочется встретиться или поговорить со мной…

Борин проводил его, закрыл за ним дверь.

Выйдя на улицу, Шамсиев с жадностью вдохнул свежий воздух. Час, проведённый в квартире Борина, дался ему нелегко. У него было ощущение, что он долгое время, продираясь сквозь непроходимые джунгли, выбрался, наконец, к открытому морю.

Каждый следователь знает, неблагодарное это дело – допрашивать в незнакомой квартире незнакомого человека, к тому же больного, доживающего, возможно, последние дни своей жизни.

Было и другое. Всё время, пока Шамсиев разговаривал с режиссёром, его почему-то не покидало чувство, что в квартире есть ещё кто-то. Эта дамская сумка на комоде… Конечно, её могла случайно оставить какая-нибудь артистка, та же гардеробщица из театральной раздевалки. И эта икона, эти свечи… Какие же грехи пытается замолить старый режиссёр на своём смертном одре, в чём кается?

– У тебя рай здесь, ей-богу, – заметил Шамсиев, войдя в кабинет, где его ожидал Вахрамеев, и устало опустившись в кресло. – Впрочем, после квартиры Борина улица мне тоже показалась сначала раем. А ведь там сегодня, кажется, плюс тридцать, не меньше.

Расслабившись, он откинулся назад и закрыл на минуту глаза.

Посмотрев на него с сочувствием, Вахрамеев подошёл к холодильнику и, приоткрыв дверцу, повернулся к Шамсиеву.

– По бутылочке пивка?

– Не откажусь, пожалуй, во рту, как в пустыне…

Они пили молча, медленно, небольшими глотками, как бы размышляя и готовя благополучную почву для непринуждённой беседы.

– Позвольте поинтересоваться, с чем вы вернулись от Борина, Булат Галимович? – спросил Вахрамеев, ставя на пол возле кресла пустую бутылку.

– С чем вернулся? – переспросил невозмутимо Шамсиев, тоже закончив с пивом. – Ты знаешь, вернулся с двойственным чувством. С чувством тягостным, грустным, с одной стороны: Борин и вправду очень плох и, похоже, не протянет долго. С другой же… Разговор с ним укрепил мою веру. Теперь я не сомневаюсь, Борин знает что-то об убийстве Аристовой, знает, если не сказать большего…

– Что, он сам намекал на свою осведомлённость?

– Насчёт убийства? Нет, конечно. Он отрицает знакомство с Аристовой. О каких-то встречах и говорить нечего.

Вахрамеев как-то непонимающе взглянул на него.

– Да, Борин действительно не был знаком с Аристовой! Я проверил, наводил справки. Подключал даже наших оперативников! Аристова после переезда в Мурманск всего два раза была в этом городе. Первый раз – лет пять назад, останавливалась здесь буквально на день. А последний раз – этим летом, когда произошла трагедия. Всё время, пока была здесь, неотлучно находилась с Носовым на загородной даче своего дяди, ни с кем не общалась. Лишь накануне отъезда случайно повстречала на улице свою школьную подругу и решила вечером навестить её, поздравить с днём рождения.

– За информацию спасибо, Сергей, я тебе вполне доверяю. Но пути господни неисповедимы. Разве не мог Борин познакомиться с Аристовой где-то в другом месте, скажем, на том же морском побережье?

– Но я располагаю достоверными данными, что Борин за последние пять лет не выезжал никуда из этого города.

– За последние пять лет! – вздохнул Шамсиев, многозначительно взглянув на Вахрамеева. – А можешь ты сказать, что было раньше, до этих пяти лет? Куда ездил, с кем встречался и знакомился Борин?

Вахрамеев лишь пожал плечами.

– Вот то-то! – Шамсиев задумался. – Да… Слишком мало мы знаем об этом Борине, и поэтому нам трудно провести связующую нить между ним и происшедшими событиями. Но я уверен, такая связь существует.

Вахрамеев смотрел на него чуть растерянно.

– А что говорил Борин по поводу того инцидента? Ну, этой встречи с тремя мордоворотами на окраине города?

– А, эта попытка ограбления? – Шамсиев чуть помедлил с ответом, улыбнувшись своим мыслям. – Вот что я тебе скажу, Сергей. Никакого ограбления там не было! И встречи с тремя мордоворотами тоже!

– Как? – Вахрамеев, казалось, совсем перестал понимать его.

– Очень просто, не было – и всё! Какие-то там верзилы, городская окраина, карманная мелочь… Чепуха всё это! Уж если ты хочешь знать, Борин в тот вечер был в отличной японской куртке и, встреть его на безлюдном месте пьяные верзилы, чёрта с два стали бы они копаться в его карманах, искать какую-то мелочь. На чёрном рынке за такую куртку любой франт безоговорочно выложит пять сотен, не меньше.

– Не было грабежа, но что же было тогда? – Вахрамеев, казалось, прислушался к неожиданным выводам коллеги, и в голосе его теперь уже не ощущалось прежней уверенности.

– Вот это нам и предстоит выяснить, – отвечал задумчиво Шамсиев. – Здесь допустимы разные варианты. Возможно, Борин стал невольным свидетелем убийства Аристовой и сейчас по каким-то соображениям скрывает это. А может быть, он сам непосредственно причастен к её смерти…

Шамсиев хотел сказать ещё что-то, но в это время заработал селектор внутренней связи, и Вахрамеев, подойдя к столу, склонился над аппаратом.

– Слушаю, Александр Петрович!

– Шамсиев не вернулся ещё? – прозвучал негромкий, охрипший голос прокурора.

– Вернулся. Он здесь.

– Не уходите пока, я зайду сейчас…

Выглядел он ещё более бледным и сумрачным, чем в первый день встречи. Чувствовалось, что ему всё ещё нездоровится после той неудачной рыбалки, и настроение держится на самой низкой отметке.

Вахрамеев уступил ему кресло, дав возможность сесть поближе к Шамсиеву, сам пересел на стул.

Прокурор, помолчав немного, заговорил тихо и нехотя, словно по принуждению.

– Ты меня извини, Булат Галимович. Не люблю я вмешиваться в чужие дела, особенно когда вершатся они приезжими людьми, людьми высоких инстанций, так сказать. Но уж так получилось, что дело это мы начинали, начинали и старались раскручивать, как могли…

Он опять приумолк.

– Говорите, говорите, Александр Петрович, – видя нерешительность, поддержал прокурора Шамсиев. Как бы в подтверждение своих слов, он застыл с полным вниманием, опершись локтем на боковину кресла.

– Ты понимаешь… – помялся Трифонов. – Хотел я спросить, насколько серьёзны твои подозрения в отношении этого… Борина… Мне Сергей пытался кое-что объяснить, но, вероятно, я не понял его, скажи, если не секрет, изменила что-нибудь в твоих предположениях сегодняшняя встреча с Бориным?