Однако Мустафа, кажется, вовсе не собирался ни выгонять, ни ругать почём зря бедную старушку, и Таифе посчитала это за добрый знак. К ней постепенно возвращалась смелость, во всяком случае, коленки уже не дрожали, и когда Мустафа молча расстелил на половине стола кухонную скатерть, собираясь потчевать чаем гостью, Таифе нетерпеливо потянула хозяина за рукав и сказала:

– Вообще-то я не собираюсь тут засиживаться.

Мустафа, наконец, проговорил:

– Признаться, ты застала меня врасплох со своим известием, тётушка Таифе. Садись за стол, в ногах правды нет, почаёвничаем, поговорим, взвесим всё…

– И то верно, – согласилась гостья, стараясь не показывать охватившей её радости. – Не тот разговор, чтобы на ногах его вести. Присядем, почитаем сначала.

Она села на саке, оперлась спиной о подушку и подняв к лицу ладони, приступила к молитве. Читала она вдохновенно, всю душу свою вкладывая в обращение к Богу. Ведь она пришла к Мустафе с благородной целью и, кажется, вот-вот добьётся успеха.

– И-и-и!.. – затянула она по-старушечьи. – Уж я-то знаю, как несладко живётся одиноким, как же… как же… А мужчина без женщины совсем жить не может, да-а… И вдовицам, потерявшим свою опору и крепость, нелегко одним подымать на ноги детей. Ох, братец Мустафа, ты и сам знаешь, что я уже десять лет оплакиваю мужа своего ненаглядного, погибшего в японской войне. Хорошо ещё, что сыновья выросли послушными, любящими мать, стали настоящими джигитами. И кость у них крупная – в отца, упокой Господь его душу. Только и слышишь от них: «Мама, милая, что ещё надо сделать? Ты скажи, мы мигом!» М-да… Истинные богатыри.

Вспомнив, зачем она пришла, Таифе наклонилась к хозяину и спросила:

– Что-то детей твоих не видно?

Мустафа тяжело вздохнул и нехотя ответил:

– Младшие спят, старших дома нет, они при деле.

Таифе будто не расслышала его и продолжала как ни в чём не бывало:

– Во-от… У Шамсии муж тоже на войне пропал. Ни слуху, ни духу от Фатхуллы… В самом начале войны одно-единственное письмо от него пришло, и всё – Аллаху акбар!² Да успокоится его душа в раю, да услышит он наши молитвы и поможет нам в своё время открыть ворота рая!.. А в соседнее Биккулово, говорили, вернулся было раненый солдат, воевавший вместе с Фатхуллой. Он и рассказал, что перед самым боем выдали им на двоих один котелок и одно ружьё, и погнали на вооружённых до зубов немцев. Снаряд взорвался прямо под их ногами. Биккуловского паренька от смерти солдатский котелок спас, а у Фатхуллы в руках только винтовка злополучная и была. Биккуловского беднягу откопали из-под земли с продырявленным котелком в руках, отвезли в госпиталь, где с того света чудом вернули. В том бою вообще мало кто выжил. Фатхулла, наверняка, погиб, иначе он числился бы в списке раненых и попал бы в госпиталь вместе с биккуловским парнем. После выздоровления этот паренёк наводил справки о Фатхулле, но так и не нашёл его следов. Значит, нет уже в живых бедного Фатхуллы. Ведь уже год прошёл после этого. Ты знаешь Шамсию, их дом тоже возле реки, только выше по течению. Родители её умерли от какого-то мора. Сама она молода, красива, трудолюбива, покладиста, не болтлива. Сам понимаешь, к такой видной молодухе не один и не два раза уже сватались, но без толку. Я и сама начала беспокоиться: уж не хоронит ли Шамсия заживо свою молодость и красоту? Но вот вчера она позвала меня на чай и во время беседы призналась: «Бабушка! Мне трудно одной! Мне уже тридцать лет, и никаких почти радостей я ещё не видела. Может, пошлём весточку Мустафе ага? Не возьмёт ли он меня в супружницы? Была бы ему верной подружкой и в горе и в радости. Ни к кому другому, кроме Мустафы, не лежит моё сердце, бабушка…» Да-а, братец, так и сказала, можешь мне верить. Зачем мне тебя обманывать-то? Теперь слово за тобой, Мустафа, – и старуха замолкла.

Долго молчание не могло продолжаться. Мустафе только-только перевалило за сорок, был он мужчиной представительным, сильным, здоровым, хозяйственным, словом, как в народе говорят, мужик хоть куда! Неудивительно, что многие молодушки на него заглядывались. Вот и Шамсия… Но ведь Мустафа решил не думать о втором браке! Дела-а-а… Что же делать? Думай, Мустафа, думай… Тебе решать. Тебе жить… До Шамсии охотников, действительно, было немало. Мустафа не с луны свалился, всё знал и видел. Всем сватам от ворот поворот дала Шамсия, проявила характер твёрдый и честь крепкую. Однако жизнь продолжается. Годы идут. Как ни старался Мустафа оберегать своё семейство от всех невзгод, понимал: детям нужна мать, ласка женская, материнская. Особенно трудно было объяснить смерть матери младшим детям – Ахметхану и Бибиджамал. Каждое утро они спрашивали своими чистыми невинными голосками: «А мама сегодня придёт домой?» От таких вопросов больно сжималось сердце и желтело лицо Мустафы.

И он решился. Была не была! Но как бы поделикатнее, помягче объяснить это старухе Таифе? Ох, уж эта Таифе! Ничего от неё скрыть невозможно! Проницательная старуха!

– Это… Хм-м… – прокашлялся Мустафа и неловко спросил, краснея: – Когда?

Понявшая всё с полуслова, с полувзгляда, Таифе посветлела лицом, глаза её радостно заблестели, как Сакмара под лучами утреннего солнца.

…В ожидании бабушки Таифе Шамсия очень нервничала, ходила по комнате взад-вперёд, внезапно останавливалась, заламывая за головой руки, что-то бормотала, шептала и всё думала, думала… Была у неё ещё одна тайная причина, толкнувшая на переговоры с Мустафой. И о ней никто не знал, даже бабушка Таифе.

В последнее время Шамсию-молодку стал домогаться азанчи Валькай хаджи. Сластолюбивый хаджи даже не стал посылать к ней сватов, а пользуясь своим духовным саном, сам приходил к ней в дом, уговаривая молодую хозяйку стать его второй и, естественно, любимой женой. Стыд и срам! У хаджи трое детей, старший из которых лишь на десять лет младше Шамсии. Что люди скажут? Этот старый азанчи, путающий отблеск пожара с утренней зарёй, не умеющий и с одной женой сладить, с утра поднимающий в доме скандал по малейшему поводу, словом, этот старый зануда мог серьёзно скомпрометировать Шамсию. Нужно было что-то срочно предпринимать для сохранения своего честного имени. Три дня и три ночи превратились для Шамсии в настоящий кошмар, она не могла ни есть, ни спать, выплакала все глаза, так что впору было сушить не только подушку, но и роскошные косы вдовицы. Наконец, она приняла решение послать весточку к Мустафе, тем более что он ей, действительно, нравился и статью своей даже напоминал сгинувшего на войне Фатхуллу.

Весь аул одобрил союз двух одиночеств. И только оскорблённый в лучших чувствах Валькай хаджи, из чьих сластолюбивых когтей упорхнула пташка, не удержался от демарша, и однажды, увидев Мустафу, запрягавшего возле дома свою савраску, закричал, брызгая слюной и в ярости стуча тростью о забор:

– На чужое добро позарился, Мучтай, на чужое посягнул! Да падёт проклятье на голову хальфы Мифтаха, прочитавшего вам никах! Э-эх… Ошибся ты, Мучтай, крепко ошибся… на чужое руки протянул… Не видать вовек счастья, не видать…

Долго он ещё поносил Мустафу-Мучтая, осмеливаясь вставлять в свою ругань даже имя Аллаха. Мустафа не стал говорить Шамсие о стычке с Валькаем, хотя она сразу обрисовала ему, правда, в осторожных выражениях, свои отношения с хаджи. Впрочем, это происшествие быстро забылось. И только одно обстоятельство казалось немного странным: о Валькае хаджи Шамсия отзывалась не иначе, как «старый чёрт… старый шайтан… старый иблис…», хотя хаджи был всего на два-три года старше Мустафы. Слёзы Шамсии, вспомнившей о своём первом муже, всё-таки растревожили Мустафу, поставили его в трудное положение. Он испытывал такое неприятное чувство, будто кто-то резко ударил его под коленки. И что теперь? Мустафа должен сделать вид, что ничего не случилось, и он ничего не слышал? Легко говорить… Да, если восемнадцать лет назад он после свадьбы готов был от счастья горы перевернуть, то теперь второй брак вряд ли наполнит его душу таким же геройским желанием…

Расстроенно бродил он по двору, не зная, чем занять себя, и вдруг с удивлением увидел в своих руках ярко-красные полоски какой-то материи. Видно, Шамсия выполнила просьбу мужа. Во всяком случае, теперь есть чем заняться.

Мустафа открыл калитку, зашёл в сад и стал завязывать яркие ленточки на утопающие в белом цвету яблоневые ветки. Но делал он это как-то неохотно, не испытывая особой радости, особого душевного подъёма. То радужное настроение, которое он испытал на рассвете при виде белого цветенья, куда-то исчезло, испарилось. «Правду, видимо, говорят старики: вдовец и вдова, раз соединившись, ложатся вечером в постель вдвоём, а утром встают вчетвером», – подумал он. – Вот я и тоскую по своей Магинур, а Шамсия не может забыть своего первого мужа Фатхуллу…» Он завязывал ленточку за ленточкой и постепенно успокаивался.

…А мир, однажды взорвавшись, всё никак не мог успокоиться. Не успели привыкнуть к военному времени (хотя можно ли к этому привыкнуть?), как словно обухом по голове: царь отрёкся от престола. Господи, что происходит в этой стране? Что или кто заставил царя отречься? Вряд ли он добровольно отдал власть над шестой частью земной суши. Куда глядели его приближённые, царедворцы, советники и прочие лизоблюды? Разве их держат на вершине власти не для того, чтобы вовремя давать самодержцу умные и правильные советы, назидания? Чтобы, наконец, избавить страну от дальнейших потрясений и бед? Странно, очень всё это странно… Трон, конечно, долго пустовать не будет. Свято место пусто не бывает… Испокон веков дерутся, режут друг друга на кусочки из-за трона, из-за власти. Уже не междоусобица, а целая война идёт за трон. На кону огромная держава! А кровопролитие, кажется, в самом разгаре. Сын восстал против отца, дщерь – на мать, сородичи – на сородичей, христианин режется с христианином, мусульманин – с мусульманином… И чего не хватает, какого рожна ещё нужно этому «Лилину», как называют его малограмотные инородцы, этому неистовому Ленину-Лилину, который взбаламутил весь народ до крайней степени? Вообще-то народ взбаламутить не так уж и трудно, но как его потом удержать? Думал ли об этом «Лилин»? Вряд ли… Как бы не пришлось этому «Лилину» локти свои кусать от досады… К тому же, говорят, он не кто иной, как «немецкий шпиён», угу… Во всяком случае, так утверждал Заки Валиди на одном из митингов, тот самый Валиди, которому вдруг захотелось стать «падишахом башкирским». Удивительно, до чего может довести человека жажда власти. Объявив себя «царём башкир», Валиди призвал тысячи и тысячи татар в «славное башкирское войско». Многие помнят его пламенную речь о том, что революция – это неожиданный подарок для нас, и если мы провороним эту возможность, то снова останемся ни с чем, а потому вперёд, славные батыры, отважные башкиры, вперёд на бой за свободу! Так вот, стоило Валиди произнести подобную речь, как все татары с криками «Ура!» и пошли на этот самый бой. Каково, а? Прошу любить и жаловать – «победоносная башкирская армия»…

Испокон веков престол державный манил к себе людей определённого склада. Хотя перед смертью ханы, султаны, цари и короли передавали трон своим наследникам, но, как правило, находились ловкачи, авантюристы, изменники, которые обманным, зачастую кровавым путём поднимались на вершину власти. Как-то хальфа Мифтах сказал: «Если бы все троны мира вдруг обрели дар речи и рассказали о всех изменах, свидетелями которых они были, историю пришлось бы переписывать заново». «Лилин» попробовал перенести престол в Москву, но трон, как говорится, везде трон. Раньше трона, то бишь правительства, в Москве успел обосноваться и запустить свои козни дьявол-иблис. Есть, говорят, особая порода иблисов, крутящихся возле монарших тронов, и пусть этот трон окажется хоть на луне, иблис всё равно будет там раньше всех. Так, видимо, угодно Всевышнему… Интересно, а есть ли падишах у самих татар, или они ещё не успели обзавестись собственным царьком? Когда-то, в незапамятные времена у татар были настоящие цари, «потрясатели вселенной». Но и их могущество было подточено изменами, коварством, междоусобицей. В итоге татарин лишился и царя, и страны своей. И вот теперь, когда наступило смутное, неспокойное время, какой-нибудь ловкий татарин наверняка попробует поймать рыбку в мутной воде и объявить себя «владыкой татарским». О, Аллах!.. Но согласится ли пресловутый «Лилин» на провозглашение хотя бы маленькой «татарской короны»? Если согласится, значит он полный профан и дурак, потому что никакими коронами, указами и армиями не вытравить из татар неистребимую зависть междоусобную, взаимное подозрение, недоверие и соперничество, всегда готовое перейти в непримиримую вражду. Да татары своего «царька» заклюют до смерти, выдадут с потрохами хоть Москве, хоть какой-нибудь иной Тьмутаракани, или же вовлекут с головой в свои нескончаемые распри и клановые разборки. Что уж говорить, за власть, за «корону» любого размера и достоинства наш народ глотку друг дружке готов перегрызть. Вот чего следует опасаться… Э-эх, патша-Микулай, царь-Микулай, ну и дурачина же ты!.. Разве можно своими руками власть отдавать кому ни попадя? Э-эх…

…Прошлая весна заставила себя ждать, долго канителилась. Даже когда начался сев, небо вдруг разразилось беспрерывными дождями. Проглянуло, наконец, солнышко, радостно вздыхает мужик, но глядь – из-за Сакмары снова туча надвигается! Отхлестает землю длинными ливнями, удалится восвояси та туча, и мужик тут же на поле выходит, опасливо поглядывая на коварное небо… Однако на этот раз грозные небеса наказали людей не дождями затяжными, а нашествием каких-то странных вооружённых людей. Странными они казались хотя бы потому, что толком так и не знали, за кого и за что воюют. Каждый до хрипоты кричал что-то о свободе, земле, народе, но толковал эти священные, казалось бы, понятия на свой лад, со своей колокольни. Стало быть, сколько колоколен на Руси, столько и правд? И вообще, если хотя бы несколько дней кряду потолкаться на митингах и послушать ораторов, то можно прийти к выводу, что такие святые понятия, как «честь, совесть, вера, нация», от частых употреблений износились, пообтёрлись и потускнели настолько, что их не отличить от золы, втоптанной в весеннюю распутицу. На митинге у каждой группировки – свои лозунги, призывы, свои способы заигрывания с массами. От этих трескучих фраз и лозунгов в умах людей создалась такая путаница и неразбериха, такая ужасная муть, какую можно сравнить разве что с грязными по весне талыми водами, несущими свои мутные бурлящие потоки в речку Каргалинку, потом в Сакмару, постепенно исчезая и растворяясь в полноводном Яике³. Практически одни и те же лозунги из разных уст быстро наскучили народу. Крестьяне думают о земле, о судьбе урожая, а щелкопёры-ораторы по-прежнему митингуют. Деревню то и дело тревожат то белоказаки Дутова, то какие-то красные партизаны, то ещё какие-нибудь «цветные», сразу и не разберёшь. «Красные» – так эти особенно языкастые. Как начнут говорить о свободе и братстве, – и не остановить их. Наши татары тут как тут: ораторствуют о всеобщем освобождении от рабства, о братстве и единстве бедняков-мусульман, а сами же этих «братьев-мусульман» и грабят, разоряют, джигитов в армию угоняют. Ускачут «красные», и только мужик вздохнёт посвободнее, как появится «славная башкирская армия» со своими лозунгами: отделение, автономия… Но если прислушаться и вникнуть, то суть, в принципе, одна и та же: дескать, объединяйтесь, братья, не то худо будет. Да ещё поговорку татарскую для красного словца припомнят: «Отделившегося съест волк, отколовшегося задерёт медведь».

И тут выясняется любопытная деталь! Хотя какая уж это деталь. Оказывается, для полного народного счастья всем этим «цветным» позарез нужно, чтобы каргалинцы примкнули именно к ним. Иначе родина погибнет. Так что, братья-каргалинцы, открывайте свои амбары и закрома, отдавайте своих джигитов в «победоносные» армии и не забудьте про фураж для коней (кони, разумеется, тоже каргалинские). Ну, кто как не доблестные каргалинцы помогут Родине в трудное время? Уверенные в лояльности «братьев-каргалинцев», разномастные отряды даже не дожидаются их согласия, а сами открывают амбары и закрома, забирают с подворьев всё, что подвернётся под руку, и скачут дальше «завоёвывать для каргалинцев свободу». А если заикнёшься об оплате, тут же показывают самую твёрдую валюту: револьвер или винтовку. Словом, восемнадцатый год принёс народу одни бедствия…

Тяжёлые думы Мустафы были прерваны голосом молодой жены.

– Тебе говорю, – донеслось с крыльца. – Третий раз самовар вскипятила! Иди в дом чаёвничать!

И Мустафа, вздохнув, покинул кипящий в белом цветении сад, где уже были развешены на ветвях алые ленточки весны.