Я покурила, но возвращаться в каюту не стала, слишком хорошей была погода, звездным небо и теплым ветерок. С возрастом начинаешь все острей чувствовать именно такую красоту и ценить мгновения, когда погода – прелесть и почти ничего не болит.

Пароход все еще стоял у пристани в ожидании возвращения из больницы директора гастролей Суетилова. Альфред Никодимович задерживался в тарасюковской больнице.

Наконец он показался на улице, ведущей к пристани, но шел не один. Потом Суетилов рассказал, как обзавелся «приобретением», сыгравшим немаловажную роль в развитии дальнейших трагикомических событий.

Произошло это так.

Заведующий тарасюковским Клубом Пупиков, видно, чувствовал себя виноватым, что во вверенном ему культурном учреждении у музыканта случился приступ аппендицита, а потому был готов приложить все силы, чтобы это положение исправить. Но что он мог сделать? В удалении аппендицита помощь заведующего не понадобилась, хирург обошелся без него, хотя товарищ Пупиков самоотверженно предложил подержать больного за ногу, чтобы не дрыгался. Это было жертвой, ведь заведующий Клубом странно боялся крови и втайне был даже рад, когда его не только не допустили к ноге Михельсона, но и вообще в операционную. Оставалось ждать, когда потребуется что-то другое, в чем Пупиков силен.

Дождался. Меряя крошечный коридор тарасюковской больницы аршинными шагами в ожидании окончания операции, Суетилов на мгновение остановился, задумчиво поскреб подбородок и сообщил сам себе:

– Музыканта не хватает.

Руководитель местной культуры заглянул в лицо столичной знаменитости (это оказалось нетрудно, Пупиков на голову ниже рослого Суетилова):

– Могу помочь.

– Чем? – пожал плечами Суетилов, прикидывая, как убедить дирижера обойтись остающимися скрипками, все равно их никто не слушает.

– У нас ведь тоже есть музыканты, – почти обиделся заведующий Клубом. И под строгим взглядом Суетилова быстро уточнил: – Самодеятельные, конечно, но есть.

Альфред Никодимович, для которого главным было соответствие музыкантов числу заявленных стульев, махнул рукой:

– Давайте ваших самодеятельных.

– Всех?!

– Нет, одного достаточно.

– Кого именно, – Пупиков с готовностью раскрыл перед Суетиловым список.

– Вот этого, – Суетилов просто ткнул пальцем в середину списка из шести фамилий.

Разговаривать в коридоре было неудобно, они вышли на крыльцо. Пупиков подозвал к себе крутившегося тут же любопытного мальчишку и приказал привести Свистулькина:

– Мигом! Одна нога здесь – другая там!

Мальчишка рванул с места так, что только пятки засверкали, однако Пупиков успел уточнить у Суетилова:

– Инструмент брать?

– Да, конечно.

– Инструмент пусть возьмет, слышь? – заорал вслед мальчишке заведующий Клубом.

Через несколько минут, во время которых Суетилов отдавал последние распоряжения персоналу больницы, и без того готовому носить Михельсона на руках до самого выздоровления, послышался топот – это спешил на выручку Свистулькин.

Ростом и статью он больше подходил для роли русского богатыря, чем для игры в оркестре: огромные кирзовые сапоги бухали так, что сотрясались стены больницы и соседних домишек, а пудовыми кулаками вполне можно забивать сваи.

Оделся Свистулькин явно наспех, но старательно: синие штаны заправлены в сапоги, поверх косоворотки синий же коверкотовый пиджак заметно короче ее и… желтый в крапинку галстук, явно приобретенный по случаю у какого-то заезжего гастролера. Не хватало только кудрей, выбивающихся из-под картуза с цветком за околышем. То есть картуз имелся, но пшеничные волосы Свистульника были отчаянно прямы.

Суетилову наплевать на картуз и даже галстук поверх косоворотки, он коротко поинтересовался:

– Музыкант?

– Ага, – пробасил парень.

– Пошли.

Куда – не сказал, но Свистулькин, видно, был товарищем сознательным и ответственным, вопросов не задавал, сказано идти – потопал следом за Суетиловым.

Вот в таком сопровождении наш директор и появился на пристани, махнул мне рукой, мол, все в порядке, и объяснил дежурившему у сходней матросу, указывая на Свистулькина:

– Замена Михельсону.

Тот согласился:

– Понял. – Хотя наверняка понятия не имел, кто такой Михельсон и зачем нужна замена.

– Все на месте?

И снова вопрос для матроса риторический, он представлял, кто именно должен быть на борту «Володарского», но, окинув беглым взглядом пустую пристань, бодро доложил:

– Все!

– Отправляемся, – облегченно вздохнул Суетилов, знаком приглашая за собой музыканта. – Пойдем покажу тебя дирижеру.

– Ага, – пробасил парень и забухал по трапу на верхнюю палубу так, что та задрожала.

Дирижер театрального оркестра Модест Обмылкин был занят – он метался по кормовой части верхней палубы, где я совсем недавно курила, рвал остатки волос вокруг лысины и патетически вопрошал сам себя:

– Что делать?! Что теперь делать?!

Непосвященному вопрос мог показаться странным, аппендицит не ампутация конечностей, тем более операция у первой скрипки прошла успешно. Но все, знакомые с ситуацией, вполне понимали дирижера.

Михельсон выбыл из строя на три недели, однако заменить его любым другим скрипачом Обмылкин не мог: попав единожды на место первой скрипки, кто же потом освободит? Но и без первой скрипки тоже никак. Зрители, возможно, не заметили бы отсутствия, но сам дирижер был приверженцем классики и не мыслил оркестра с пустующим пюпитром слева от себя.

– Хоть сам садись! – стонал Обмылкин.

Самому не пришлось, Альфред Никодимович подвел к нему встрепанного молодого человека с большим футляром в руках:

– Вот, в тарасюковском Клубе нашли замену.

– А?! – оживился Обмылкин.

Парень протянул ему какую-то бумажку, пробежав глазами которую дирижер даже головой затряс:

– Откуда вы?

Молодой человек пробасил:

– Из Клуба.

– Это я вижу. Но вы же… трубач!

– Ага.

– А мне нужен скрипач. Первая скрипка, понимаете?

– Ага.

Обмылкин подозрительно поинтересовался:

– Вы хоть на скрипке играть умеете?

– Научусь! – бодро обещал трубач.

Дирижер застонал как от зубной боли и продолжил рвать на себе волосы.

Чуть сконфуженный директор, который не удосужился поинтересоваться специализацией самодеятельного музыканта, прежде чем сажать того на «Володарский», отправил парня на нижнюю палубу, где имелись свободные места в каютах третьего класса. Вообще-то, оркестр расположился во втором классе на верхней палубе, но то оркестр…

– Ладно, – махнул рукой Суетилов, – пусть плывет до Гадюкино, там посадим на какой-нибудь пароход, идущий обратно.

Гадюкино было очередной остановкой на пути охвата культурой местного населения, бенефисное представление там предстояло дать в ближайший вечер.

Актеры – совы почти все, да и как быть жаворонком, любящим ранние подъемы, если ложиться спать приходится поздно. После окончания спектакля нужно разгримироваться, добраться домой, а все внутри еще живет чужой жизнью, тело долго не может «выйти из образа», о голове и говорить нечего.

Вот и не спишь далеко за полночь, потом встаешь поздно, снова вживаешься в чужой образ на репетиции, спектакле, а то и просто обдумывая новую роль.

На завтрак собрались, как обычно, после девяти, хотя кок ежедневно умолял начинать хотя бы в восемь. Выступление в Тарасюках не было тяжелым, но происшествие с Михельсоном не позволило успокоиться сразу. Утром переговаривались вяло, и только вопрос Суетилова: «Никто не видел Любовь Петровну?» – заставил чуть встряхнуться.

Также вяло пошутили, что Примам положено лениться дольше остальных.

– Ее нет в каюте.

Дальше события начали раскручиваться почти стремительно.

Любови Петровны и впрямь не было не только в ее «каюте молодоженов», столовой и салоне, но и в душевых, туалетах (пришлось проверить и это), на капитанском мостике, радиорубке, верхней и нижней палубах и даже в машинном отделении.

Нет, мы не искали Павлинову, труппа спокойно завтракала, искали Суетилов и Тютелькин. Директор, поскольку отвечал за всех, а режиссер потому, что заныло под ложечкой – Суетилов ему поручил наше возвращение на «Володарского», пока Михельсону делали операцию.

Я, как и многие, предпочитаю утром вместо каши или яйца всмятку просто выпить чашечку кофе (чтобы иметь такую возможность, мы купили и вручили коку несколько фунтов весьма посредственного кофе, который он честно заваривал по утрам, морщась от непривычного запаха). А после кофе требуется папироса. Снова пришлось выйти на палубу, там приятней, утренний ветерок и все такое… Но покурить удалось не сразу.

Снаружи происходило нечто странное. Во-первых, мы остановились; во-вторых, на воду спустили шлюпку, и в нее, поддерживаемый моряками, осторожно спускался режиссер Тютелькин! Стоило ему коснуться ногами дна шлюпки, как был отдан приказ:

– К берегу!

А на берегу уже стояла пролетка, и извозчик призывно махал рукой.

Сопоставив факты (Павлинова так и не появилась в столовой), я все поняла. Приму забыли в Тарасюках! Ох, не завидую Тютелькину…