Глава 1

Елизар Лукьянович Кошкин не любил весну, особенно раннюю, когда серо да слякотно. Причин тому было множество, но главными из них были те, что худые его башмаки ранней весною промокали до невозможности, и что владелица дома, где Елизар Лукьянович со своей ненаглядной женой Настенькой снимали комнату, прекращала топить, отчего комната за ночь выстужалась так, что замерзала вода в рукомойнике.

В этом году и вовсе весна в Москве выдалась какая-то нерешительная. То несколько дней кряду держалась ясная, весёлая погода, снег начинал таять, заливая улицы глубокими и бескрайними лужами, то вдруг всё сковывало морозом, налетала метель, укрывала город снежным одеялом и развеивала колючей позёмкой всякие надежды на тепло.

Сегодняшний день выдался как раз такой, вьюжий да зябкий. Но Елизар Лукьянович не унывал: хотя бы башмаки не мокли, а что холодно, то не беда, быстрее до дома добежит, где ждет его с нетерпением Настенька, свет его очей.

От почтовой конторы, где служил Елизар Лукьянович в чине коллежского регистратора, до дома бодрой рысцой бежать ему было более получаса, и то если темными заулками да подворотнями. Маршрут этот его не страшил, поскольку взять с коллежского регистратора было нечего, кроме протёртой до дыр шинели до драных башмаков. Так что для лихих людей в Елизаре Лукьяновиче интереса никакого не было, а с бродячими собаками он как-то по лёгкости своей и душевности всегда находил общий язык, да так, что те ещё и сопровождали его полдороги, весело виляя облезлыми хвостами.

В этот вечер, правда, ни людей, ни зверей Елизару Лукьяновичу не встретилось, видать вьюга всех их разогнала по своим углам да щелям. Лишь на углу Большого Сергиевского переулка показалось ему, что мелькнула у покосившегося забора какая-то блёклая тень, да и растворилась в снежном мареве.

Елизару Лукьяновичу оставалось до дому каких-то два проулка и три проходных двора, когда вдруг ему снова почудилась давешняя тень, вынырнувшая на этот раз из какого-то тёмного угла. Тень эта походила не то на черного монаха в кукуле, не то на укатанную в темные шали цыганку. Двигалась тень на удивление скоро, плавно и бесшумно. Отвлеченный странным зрелищем, Елизар Лукьянович в который раз уж поскользнулся, глянул под ноги, а когда снова поднял глаза на странную тень, та оказалась прямо перед ним.

Коллежский регистратор даже вроде и не испугался, а только лишь до крайности изумился, но тут тень, проявив свою телесную-таки природу, пихнула Елизара Лукьяновича в грудь, да с такой силой, что он отлетел и больно ударился спиной и затылком о мерзлую грязь. В глазах у него на мгновение помутилось, а когда же зрение коллежского регистратора снова обрело ясность, увидел он склонившееся над собой страшное лицо, словно бы помертвелое, с пустыми неподвижными глазами. Елизар Лукьянович зажмурился и хотел закричать, но от ужаса в горле его абсолютно пересохло, и вырвался у него лишь слабый оборванный хрип. Тень ухватила коллежского регистратора за волосы и запрокинула ему голову. Елизар Лукьянович почувствовал на своей тощей шее жаркое дыхание, а после испытал острую боль, будто бы в горло его впились зубами.

За воротник коллежского регистратора потекло что-то горячее, боль и страх отступили. «Да я же умираю! – ошеломленно понял Елизар Лукьянович. – Как же это?» Он еще вознамерился помолиться напоследок Богородице, да не успел, лишь слетело с его побелевших губ имя любимой жены, и мелькнул перед затухающим взором просвет снежного московского неба, зажатый между косыми крышами.

Белецкий перебирал на столе Дмитрия Николаевича корреспонденцию, которой за неделю накопилось немало. Всю деловую и финансовую переписку он изымал сразу же, поскольку вёл её сам, оставляя для Дмитрия Николаевича лишь предложения художественных салонов и вернисажей, а также личные письма, приглашения на приемы и всякое разное тому подобное.

Он ежедневно раскладывал для Дмитрия Николаевича корреспонденцию в аккуратные стопки, надписывая на конвертах всех посланий неличного содержания свои комментария о важности и срочности, и вот уже неделю ежедневно обнаруживал всю эту почту небрежно сваленной в одну кучу и явно еще не просмотренной. Перебирая конверты, не терпящий беспорядка Белецкий ворчал себе под нос по-немецки, водилась за ним – сыном германского инженера – такая привычка.

Фридрих Карлович Белецкий формально состоял при Дмитрии Николаевиче Рудневе управляющим делами и личным секретарём, на деле же он был его компаньоном, соратником в делах и верным другом, прошедшим с ним через многое.

Белецкий отложил предложение поучаствовать в вернисаже, запрос из салона госпожи Рахмановой, решив, что ответит на всё это сам, потом выбрал из стопки личной переписки письмо от товарища Руднева по университету, хорошо ему знакомого, и тоже решил, что вернее будет отписаться самому. Среди приглашений на всякого рода приемы Белецкий отобрал те, что были уже пропущены, и забрал все остальные, чтобы написать на них отказ под каким-нибудь благовидным предлогом. Впрочем, с приглашениями ситуация была обычной. Руднев не любил светских приемов. Он уставал от общества неинтересных ему людей, да и вообще считал приемы скучным и бессмысленным времяпрепровождением, поэтому посещал лишь те, манкировать которыми было бы уже совсем верхом неприличия.

В нынешнем своем расположении духа Дмитрий Николаевич вообще из дома не выходил, проводя всё время в художественной мастерской, где не столько работал, сколько просто скрывался от всех и вся.

Причина такого его настроения была в авторе десятка оставленных Белецким на столе писем, надушенных томными духами, подписанных изящным почерком и запечатанных красным сургучом с оттиском графской печати. Лишь благородство натуры останавливало Белецкого от того, чтобы забрать эти письма и сжечь. В вопросах нежных чувств он был рационалистом и считал, что любовь, как хорошее вино, должна потребляться в меру и похмелья после себя не оставлять. Руднев же в этом плане представлял собой его полную противоположность.

Дмитрий Николаевич был натурой романтической, а потому влюблялся пылко и отчаянно, вызывая в предмете своего обожания не менее сильные встречные чувства. Он вообще пользовался у дам неизменным успехом, поскольку обладал достоинствами, способными удовлетворить практически любые женские запросы.

Дмитрий Николаевич Руднев был знатен и богат, и, хотя чинов не имел, являлся известным в нынешнем московском высшем свете художником. Писал Руднев в стиле, по российским понятиям салонном, но в последнее время модном, заимствованном у английских прерафаэлитов.

Острый ум, прекрасное образование и безупречные манеры делали его человеком в общении крайне приятным. Несмотря на свою немногословность и даже, пожалуй, определенного рода замкнутость, он умел обаять ненавязчивой обходительностью и развлечь приятным разговором.

Внешность у Дмитрия Николаевича тоже была исключительная. Он был статен и ладно сложен, хотя невысок ростом и хрупок, а в движениях его чувствовались скрытая сила и спокойная уверенность. Черты его лица отличались исключительным благородством и античной правильностью, и очень выгодно дополнялись слегка волнистыми волосами цвета холодного золота, которые он носил чуть длиннее, чем требовала мода. Самым обворожительным для дамских сердец во внешности Дмитрия Николаевича были его глаза, большие, серые, словно дымчатые топазы, смотрящие на мир обычно туманно и рассеянно, однако взгляд этот в один миг волшебным образом мог становиться завораживающе цепким и проницательным, способным, казалось, заглянуть в самую суть предметов и в самые потаенные глубины человеческой души.

Одевался Руднев с исключительным вкусом, отдавая предпочтение элегантному классическому стилю. При этом была у Дмитрия Николаевича одна таинственная странность: на правой руке он всегда носил перчатку и не снимал её на людях ни при каких обстоятельствах. Особам впечатлительным эта его привычка казалась крайне загадочной и волнующей, хотя на самом деле объяснялась она тем, что под перчаткой Руднев прятал уродовавшие его руку шрамы, о происхождении которых распространяться не любил.

В общем, Дмитрий Николаевич являл собой в женских глазах если и не идеал, то уж верно предмет более чем интересный и заслуживающий особо пристального внимания.

Сам же Руднев в женщинах искал вдохновения. Определив для себя очередную музу, он отдавался чувствам целиком и без остатка, искренне боготворя предмет своего обожания и увлекая свою избранницу в пучину безудержной страсти. Роман обычно длился не долее нескольких месяцев, поскольку ни один нормальный человек не смог бы дольше выдержать такой накал страстей. Влюбленность сгорала дотла, и её пепел болезненно саднил души обоим.

Музы по обыкновению сперва погружались в тоску и кидались в истерические упрёки, а после разрыва отношений долго ещё писали Дмитрию Николаевичу нервные письма, залитые слезами, то злыми, то страдальческими.

Дмитрий же Николаевич переживаний или даже просто печали не проявлял, но делался отстранённым, нелюдимым и, казалось, полностью отрешенным от жизни. Всякие эмоции и чувства в нём будто бы замирали, и вывести его из этого душевного паралича не представлялось никакой возможности, пока переживания его не унимались. Растормошить его могли разве что какая-нибудь творческая идея, новая муза или интересное дело, относящееся к другой стороне жизни Дмитрия Николаевича, ни в коей мере не связанной с живописью.

Эту другую сторону Руднев не афишировал, и знал о ней лишь очень небольшой круг людей.

Дмитрий Николаевич, модный салонный художник, с отличием закончил юридический факультет Московского университета и после этого вот уж более пяти лет частным порядком сотрудничал с московским уголовным сыскным управлением, принимая участия в расследовании самых запутанных и жестоких преступлений. Привлёк его к этому Анатолий Витальевич Терентьев, сыскной надзиратель московской сыскной полиции, которого судьба дважды сводила с ещё совсем юным Рудневым при обстоятельствах страшных и даже роковых, в ходе прояснения которых Терентьев и разглядел в Дмитрии Николаевиче удивительный талант к криминальным расследованиям.

Анатолий Витальевич неоднократно предлагал Рудневу поступить на официальную службу, но Дмитрий Николаевич отказывался, ссылаясь на причины из области высокой нравственности, по которым они с Терентьевым неоднократно пылко спорили, да так ни к чему и не пришли.

Убедившись в тщетности своих уговоров, Терентьев ходатайствовал о дозволении Рудневу участвовать в расследованиях на правах частного консультанта. Возглавлявший в ту пору московский уголовный сыск Михаил Аркадьевич Эфенбах сперва отнёсся к этой идее скептически, но, уважая мнение Анатолия Витальевича, которого сам же привёл в сыск из участковых приставов, дозволение дал. После нескольких успешных дел, в коих Дмитрий Николаевич проявил себя исключительно, Эфенбах пригласил Руднева к себе на беседу и тоже предложил службу в уголовном сыске, но молодой человек и тут отказался. В общем, так и продолжил Дмитрий Николаевич расследовать уголовные преступление вместе с сыскной полицией, оставаясь лицом неофициальным.

Белецкий снова разложил письма в аккуратные стопки, подписал несколько конвертов, и будучи уверенным в абсолютной напрасности этих своих действий, вышел из кабинета. Тут его остановил дворецкий и сообщил, что к Дмитрию Николаевичу пожаловали господин сыскной надзиратель.

Белецкий проводил Анатолия Витальевича в гостиную, а сам отправился за Рудневым в мастерскую, искренне надеясь, что принесенные Терентьевым новости помогут вернуть Дмитрия Николаевича к нормальной жизни.

Руднев рассеяно поздоровался с сыщиком и, сев напротив, уставился куда-то сквозь Анатолия Витальевича. Тот некоторое время выжидал, надеясь на проявление каких-либо признаков интереса к своей персоне, но так и не дождавшись, спросил:

– Дмитрий Николаевич, вы верите в вампиров?

Вопрос был таким неожиданным и нелепым, что не сразу пробился через марево Рудневской хандры. Наконец в туманных глазах Дмитрия Николаевича появились отблески заинтересованности.

– В каких вампиров? – спросил он удивленно и тряхнул головой, как человек, сгоняющий с себя остатки сна.

– А вы что, в каких-то верите, а в каких-то – нет? Меня-то по понятным причинам московские интересуют.

Руднев потер руками лицо, выпрямился в кресле и протянул руку к папке, которую Терентьев держал при себе.

– Покажите, – сказал он.

Сыщик передал папку. Поверх остального в ней находились фотографии мертвого молодого человека в форме чиновника почтового отделения, лежавшего на мерзлой грязи в какой-то подворотне. На снятой крупным планом шее были отчётливо видны два черных следа, оставленных как будто клыками.

– Ему прокололи сонную артерию в двух местах. Он истёк кровью за несколько минут, – Руднев перебрал все фотографии. – Вокруг тела крови нет. Жертву переместили с места убийства?

– Да нет, Дмитрий Николаевич. Судя по следам, нашли его именно на том месте, где его убили. Но крови там действительно не было, хотя тело обескровлено. Дальше есть отчёт патологоанатома.

– Выглядит и впрямь как klaffenden Vampirbisse (нем. укус вампира), – заметил Белецкий, взяв из рук Дмитрия Николаевича несколько фотографий.

– Анатолий Витальевич, расскажите всё, – попросил Руднев, отложив папку.

– Извольте! Убитый – некто Елизар Лукьянович Кошкин, коллежский регистратор. Найден утром третьего дня. По свидетельству жены, вечером со службы домой не вернулся. Тело находилось по дороге от конторы до его дома. По заключению доктора, смерть произошла поздно вечером. По всей видимости, на него напали, когда он шёл из конторы. Причина смерти – обескровливание. Кроме двух проколов на шее, у жертвы есть синяки на спине и шишка на затылке, полученные, скорее всего, в результате падения. Других повреждений нет. Свидетелей происшествия тоже нет.

– Но это ещё не всё? Так? – спросил Руднев, когда, завершив свой короткий рассказ, Терентьев замолчал.

– Не всё, – согласился то. – Поскольку смерть показалась мне странной, я велел поискать нечто подобное в отчетах околоточных за последний месяц, и мне удалось найти в рапортах два схожих случая. Первый – смерть нищего на Хитровке. Второй – смерть старухи в Кожевниках. Оба случая сочли смертью от естественных причин. Нищий вроде как замерз спьяну, а старуха от возраста преставилась, но в обоих случаях отмечено, что на шеях жертв были обнаружены следы, похожие на klaffenden Vampirbisse, как вы, господин Белецкий, изволили выразиться. Естественно, тогда отметинам этим никто никакого значения не придал.

– Тела эксгумировали? – спросил Руднев.

– Старуху – да. Из-за промёрзшей земли тело неплохо сохранилось, и факт наличия проколов на шее удалось подтвердить. Также патологоанатом предположил с высокой степенью вероятности, что тело было обескровлено. Там в папке есть отчёт и фотографии по эксгумации.

– А что с нищим?