Глава 8

Ночь перевалила за середину.

С того момента, как Белецкий обнаружил очередной «шедевр», прошло уже более двух часов.

Оккупировав казенную коляску, Дмитрий Николаевич ждал, когда из овеянного театральным флером строения вывезут трупы, и он сможет присоединиться к дознавателям.

На тот момент он уже ведал, что за произведение теперь вдохновило безумца. Это действительно оказалось «Снятие с креста», а по схематичному наброску, сделанного Белецким, Руднев узнал центральную панель алтарного триптиха кисти Пауля Рубенса.

В этот раз «живописец» уродовать трупы не стал, а сосредоточился на предметах неодушевленных. Были тут и саван, и лестница, и таз с терновым венком. Он даже воспроизвел алое одеяние святого Иоанна и синее – Богоматери.

– Убитый тот, кто изображает Христа? – спросил Руднев вышедшего к нему Анатолия Витальевича.

– Как вы догадались? – ответил вопросом на вопрос сыщик.

Он был мрачен и Рудневские загадки угадывать, очевидно, настроения не имел. Дмитрий Николаевич был ничуть не веселее.

– Пифия предсказала, – ответил Руднев и добавил. – Мутная история, Анатолий Витальевич, после расскажу.

– Пифия, стало быть… – ворчливо повторил Терентьев. – А я вам, Дмитрий Николаевич, без всякой метафизики могу назвать имя убиенного. Околоточный местный его признал. Это Аверьян Стасов, двадцати пяти лет отроду. Блаженный местный. Глухонемой. При церкви жил. Его в приходе чуть ли не за святого почитали. Дескать, руками исцелял, благодать душевную взглядом даровал.

– Агнец невинный…

– Что вы сказали?

– Нет, ничего. А что остальные?

– Остальные, по заключению Филиппа Ивановича, на первый взгляд, следов насильственной смерти не имеют. Думаю, это они из числа похищенных в Мариинском морге.

– Когда произошло убийство?

– Дягелев, как вы понимаете, точного ответа пока не дает, но говорит, что не более суток назад.

– Значит, после жертв с Ивановского… Убитый тоже был задушен?

– Да, и снова руками…

Терентьев ушел обратно в страшный дом, оставив Дмитрия Николаевича одного.

Короткая июньская ночь начала светлеть. На востоке за глухой порослью стала угадываться нежная предрассветная зорька. Все звуки – скрип колес, фырканье лошадей, приглушенные голоса, доносившиеся из проклятого дома, топотание и покашливание городовых – сделались какими-то робкими и словно нездешними, едва-едва беспокоящими предрассветную тишину церковного сада. И лишь один звук был здесь уместен и правомочен – доносившаяся из пушистых кустов сирени кроткая переливчатая соловьиная трель, в коей, казалось, заключены были все хранимые в сердцах человеческих, но невысказанные слова любви, радости и печали.

Мысли Дмитрия Николаевича текли нестройно, перескакивая с одного предмета на другой, и то сосредотачивались на чем-то, то вдруг обрывались в логической незавершенности. Он понимал, что устал, что уж скоро двое суток, как не спал, и потому позволял отдохновенье хотя бы своему разуму. И пущенные на самотек думы вернули его к загадочной визитке.

«Кто он такой, этот господин Яшмовый, специалист по тайнам древнего Алтая? – думал Руднев. – А коли тайны алтайские, так при чем тут солнцеворот?» Дмитрий Николаевич, сын знаменитого исследователя Алтайских земель, многое знал о символах и верованиях этого овеянного мифами края, и был он точно уверен, что в приложении к древнему Алтаю лишь единожды упоминалось изображение колеса с восемью спицами в форме буквы «Г». И относилось это упоминание к истории вовсе не древней и совсем не сказочной.

Стоявший перед внутренним взором Руднева солнцеворот пришел в движение. Колесо качнулось раз, другой, третий и вот уж оно полностью провернулось. Мокрые лопасти вынырнули из воды, таща за собой ряску, тину и труп утопленника. Мертвец открыл белесые глаза и, шевельнув гнилыми губами, позвал Дмитрия Николаевича его детским именем, коим давным-давно никто его не называл. И от этого оклика Руднева обуял такой ужас, что он закричал… И проснулся от собственного краткого оборвавшегося крика.

Он сидел на потертом слегка продавленном сидении полицейской коляски. Соловей продолжал усердно выводить коленца в зарослях сирени. Городовые о чем-то тихо переговаривались, вышагивая по дорожке. У крыльца дома стояла плохо различимая в предрассветных сумерках фигура. Она шевельнулась, и в темноте зажегся и потух красный огонек горящей папиросы.

– Я испугал вас, Дмитрий Николаевич? Извините, – произнесла фигура и двинулась в сторону коляски.

Руднев узнал фотографа при сыскном управлении Вениамина Юрьевича Старина.

– Нет, ничего… Я, наверное, уснул… Привиделось, – слегка сконфужено признался Дмитрий Николаевич, сердце которого все еще тяжело и болезненно колотилось, мешая вздохнуть полной грудью.

– Немудрено с нашей-то службой, – проворчал Старин и тоже разоткровенничался. – Мне вот третьего дня снилось, будто бы я гостей на именины собрал в ресторане… Вроде как, в «Яре»… Скатерти белые, фарфор, хрусталь, серебро столовое и яства там всякие: стерлядь, поросенок, «Клико» да прочее. Весел я так был… А потом глянул, а за столом-то покойнички сидят. Убиенные… Те, что я на выездах да в скорбных чертогах Филиппа Ивановича снимал… Проснулся весь в поту. Целую пачку папирос выкурил, ей же богу… Кстати, хотите?

Вениамин Юрьевич протянул Рудневу портсигар, и тот отрицательно качнул головой.

– Спасибо. Я не курю… Как там?

– Смрадно, – покривившись, ответил фотограф и закурил вторую папиросу. – А так уж вроде к концу дело. Я общие планы отснял. И покойников крупно. Белецкий попросил несколько ракурсов для вас, тоже сделал. Когда тела уберут, декорации досниму, а то пока Филипп Иванович ругается, говорит, мешаю я ему вспышкой. Он уж последнего мертвеца осматривает. Мальчонка этот, Савушкин, за ним строчит. Вот ведь повезло парню! Отслужил-то в сыскном без года неделю и такого уж насмотрелся… Вы что насчет всего этого Эреба-то думаете, Дмитрий Николаевич?

– Ничего пока не думаю, – ответил Руднев. – А вы?

Старин затянулся, неспешно выдохнул дым и задумчиво проговорил:

– Я не то чтобы думаю… Так, мыслишка одна… Даже, точнее сказать, вопрос. Как живописец этот складывал свои творения впотьмах? Ну, очевидно же, что он все это не днем делал. Пусть на отшибе и сарай тот, и дом этот, но все ж заметил бы кто-нибудь. Стало быть, работал он ночью или утром ранним, когда спят еще все. А значит, темно было и ему освещение было нужно, потому как без света детали все эти мелкие не воссоздашь, да и картину целиком не увидишь. Вы присмотритесь, Дмитрий Николаевич, к фотографиям, там такая композиция, не всякий художник выставит. Для такого много света нужно да под разными углами. Парой масляных ламп точно не обойдешься.

Руднев задумался.

– А вы правы, Вениамин Юрьевич, – сказал он наконец. – Мне это в голову не пришло. Спасибо!

– Пользуйтесь, господа сыщики, – с деланым великодушием усмехнулся Старин. – Мое-то дело маленькое.

Он докурил, выбросил окурок и направился обратно на место преступления, а Руднев рассеянно смотрел ему вслед, вертя в голове высказанную фотографом мысль.

Надо отдать должное Вениамину Юрьевичу, был он человеком совсем незаурядным. При сыскном управлении служил чуть больше двух лет и, как сам признавался, попал туда случайно от полного безденежья, в котором оказался каких-то своих житейских проблем. Так как найти хорошего фотографа, способного выносить криминальную специфику, было всегда сложно, жалованье тут было неплохое, да к тому же полагалось какое-никакое довольствие и даже комната в полицейском общежитии. Впрочем, в общежитии Старин никогда не жил, так как квартировал при какой-то там фотомастерской, где подрабатывал не то проявкой, не то ретушью.

Вениамин Юрьевич был любителем поговорить, а если тема касалась фотографии, так тут его и вовсе было не унять. Однако на выездах он был всегда сдержан и сосредоточен. Дело свое он делал собранно и методично, зная свое место, но и не принижая своей роли.

Единственным острым моментом в общении с Вениамином Юрьевичем мог оказаться его Кодак, здоровый тяжелый фотоаппарат с мощной треногой и коллекцией объективов, к которому фотограф относился как Ковчегу Завета и никому не дозволял к нему прикасаться или даже что подходить ближе, чем на шаг. Он всюду таскал его исключительно сам, а если кто из полицейских, стремясь по незнанию и душевной доброте помочь фотографу с этой нелегкой ношей, смел дотронуться до Кодака, история непременно заканчивалась скандалом.

Местом преступления оказалась просторная комната в три окна, завешанная по торцевой стене пыльным, битым молью бархатным пологом. В комнате не было никакой мебели, кроме пары дюжин стульев, сдвинутых к стене, противоположной пологу.

Войдя в это странное помещение, Дмитрий Николаевич первым делом осмотрел пол.

– Что вы ищете? – поинтересовался Терентьев, и Руднев рассказал ему о высказанном фотографом предположении.

– Толково, – согласился надворный советник и посетовал. – Только следов мы тут никаких не различим. Тут все полы вон как исчерканы.

– Откуда эти царапины? – спросил Руднев.

– Здесь спектакли игрались, – ответил Белецкий и отдернул полог, который, как оказалось, отделял четверть пространства комнаты, забитое декорациями, вешалками с костюмами и прочим театральным реквизитом.

– Игрались спектакли? И при этом никто не заметил, что тут такое творится? – удивился Дмитрий Николаевич.

Белецкий подал ему несколько свернутых в рулон афиш.

– У них, можно сказать, гастроли, – объяснил он. – Это труппа под патронажем благотворительного общества княгини Лопухиной. Она собрала актеров и актрис, которые по всяким там разным печальным причинам расстались с большой сценой: мужчины – чаще из-за неумеренного питья, а женщины – из-за скандального грехопадения. Благотворители дают им возможность заниматься своим ремеслом, ну, и на путь истинный наставляют. Летом труппа большей частью играет спектакли в имениях патронесс. Вот и сейчас они в таком турне, но судя по этой афише, послезавтра будут давать «Пиковую даму» на благотворительном вечере в Нескучном Саду в Александровском летнем театре.

– Я уж повелел с их импресарио связаться, – вмешался в разговор Анатолий Витальевич. – Выясним, кто тут без них хозяйничать мог.

Руднев кивнул и переключил свое внимание на очерченное мелом по центру зала пространство.

– Что-нибудь необычное есть? – спросил он, осматривая предметы, оставшиеся от композиции.

– Я ничего такого не увидел, – пожал плечами Терентьев. – Садовая лестница, след от нее сбоку от дома обнаружился. Две жерди для креста… Такие где угодно можно взять, равно как простыню и гвозди. Таз и венок, скорее всего, из театрального арсенала. Свиток – или что это там такое? – обычная почтовая бумага, исписанная обычными чернилами.

Дмитрий Николаевич поднял мнимый свиток и прочел.

– Странно, – проговорил он.

– Что? – навострился надворный советник. – Вы почерк узнали?

– Нет, – ответил Руднев. – Почерк мне незнаком. Надпись странная. Неправильная.

Белецкий тоже прочел.

– Я не нахожу ошибок, – констатировал он. – Что в ней неправильного?

– У Рубенса на картине страница из Святого Писания, а это изречение папы Климента IX: «Et in Arcadia Ego», то есть «И в Аркадии я есть», – объяснил Дмитрий Николаевич.

– И что это значит? – спросил Терентьев раздраженно. – Разверните свою мысль, Дмитрий Николаевич, сделайте милость! Вы же не так просто меня своей эрудицией фраппируете.

Руднев нахмурился.

– Боюсь, это намек на следующий «шедевр», – мрачно ответил он.

Чиновник особых поручений подобрался и шумно выдохнул.

– Пощадите, Дмитрий Николаевич! Еще один? Где?!

– Где, не знаю, но, если я прав, это будут «Аркадские пастухи».

Когда Дмитрий Николаевич завершил свой осмотр театрального дома, не найдя более на месте преступления никаких зацепок и идей, Терентьев вызвался отвезти Руднева и Белецкого домой.

По дороге Дмитрий Николаевич подробно рассказал обо всех странностях, произошедших в особняке Миндовского, опустив, правда, эпизод с визиткой. На тот момент подле резиденции пифии по настоянию Руднева уже и так дежурили полицейские, однако деталей Дмитрий Николаевич объяснить тогда не успел.

И без того хмурый, как туча, сыщик сделался совсем мрачным.

– Дмитрий Николаевич, это какой-то абсурд! – сказал он после продолжительного молчания. – Пифия, которая якобы знает про агнца и десять трупов, да еще – про шрам у вас на руке. Замаскированные под пифию ее убиенная сестра и ее служанка, которая приводит вас ко второму «шедевру». А в завершении всего еще и покушение на пифию. Как все это в едино собрать можно?

– Всего я собрать пока не могу, но мне видится только один вариант, – ответил Руднев. – Убийца затеял с нами игру и заставляет нас следовать шаг за шагом по его дьявольскому маршруту. Этакий «Гусек».

– Я не знаю такой игры, – буркнул Анатолий Витальевич. – Объясните, что вы имеете в виду!

– Я предполагаю, что Боттичелли должен был навести нас на пифию, которая, в свою очередь, должна была намекнуть на Рубенса, а ее горничная должна была нас к нему отвести. Теперь же Рубенс указывает на «Аркадских пастухов».

– Тогда, Дмитрий Николаевич, выходит, что Флора и ее свита в этой игре тоже замешаны, – сказал сыщик.

– Вероятно. Но не факт, что они сами об этом подозревают, – пожал плечами Руднев. – Завтра, вернее, уже сегодня, переговорим с ними, и уверен, многое прояснится.